Странная история

Рано утром, примерно без трех минут семь, Василий Васильевич Усик второй раз откладывал свой будильник на пять минут вперед. Многие поймут, как сильно ему не хотелось вылезать из-под теплого одеялка, отрывать голову от подушки, размыкать веки навстречу темному зимнему утру, а потом и ужасному свету лампы, идти на работу, потом в магазин, а потом снова домой. Работал Василий Васильевич, если можно так сказать, по привычке и не любил свою должность не потому, что это не было его призванием (было ли оно у него вообще?), а просто из-за необходимости рано вставать, куда-то собираться, что-то делать, спешить и все остальное. Для него было бы куда лучше остаться дома, ни с кем не видеться, пить чай и смотреть очередную передачу или читать увлекательную книжку. Он ни к чему не стремился, весь остальной мир тоже никак его не замечал, и это всех вполне устраивало.

Был вторник. Этот день недели для Усика не отличался ничем от всех остальных дней. Чем он хуже или лучше других? За ним наступят другие дни, а затем еще и еще. Отдых на выходных, но какой в нем смысл, если все равно наступят будни? В общем, нельзя сказать, что жил этот человек счастливо, но и несчастным его не назвать. Несчастен тот, кто хоть на минуточку задумывается о жизни. А Василий Васильевич? Нет, он ни о чем не думает и ничего не хочет. Он даже не знает того, что он ничего не хочет.

Что в нем было замечательного? Пожалуй, он неплохо готовил лазанью и с аппетитом сам ее и ел. Вот и все. Да, пожалуй, его можно было бы назвать добрым, неконфликтным и исполнительным человеком, но это лишь от того, что ему не хватает смелости отказаться или лишний раз немного поспорить. В свои сорок два жил Василий Васильевич один, но это никак не угнетало его, точнее, он и не помышлял о таких вещах.

Работал он лаборантом в педагогическом институте, большей частью разбирал бумаги, печатал, копировал, проверял, сверял, исправлял, бегал за кофе, поливал цветы, скреплял степлером, иногда подменял охранника и гардеробщицу, короче говоря, был везде и всюду тенью настоящих работников. Никто (возможно, и сам директор) точно не знал, какую именно должность занимает Усик, так как никто и не замечал его. Он тихонько проходил на свое место, садился, поправлял картонку под ножкой стола, чтобы тот не шатался, и приступал к работе. Вечером он также тихо уходил, чтобы на следующий день в точности повторить все с самого начала.

Итак, Василий Васильевич все же оторвал себя от постели, доплелся до ванны, плеснул холодной воды на лицо и уставился на свое отражение. Но черт бы побрал того, кто смотрел на Усика с той стороны зеркала! Нет, это было не привидение и не другой человек. Это был он сам, но смотрел-то точно не он. Василий Васильевич вылупил глаза и хорошенько пригляделся. Неопределенного цвета волосы, густые брови, желтоватая кожа, печальные усы, – все его, все как обычно. Но глаза! Глаза были точно не его. Голубым блеском светились два молодых глаза. Чудесные, озорные, полные надежды, любви и желания жить, они весело глядели на унылую физиономию Усика. Все это сон какой-то, или просто мерещится что-то? Он снова хорошенько ополоснул лицо водой и тщательно вытерся полотенцем. Приподняв веки, тут же встретился с этими проказниками. «Что за черт!», –пронеслось в голове Василия Васильевича. «Вчера я ведь точно засыпал со своими карими глазами!». Мало сказать, что он был в недоумении. Он совершенно остолбенел. Ладно бы они просто поменяли цвет, ведь такое бывает, наверное. Но глаза были чужие. Они нахально оглядывали его с ног до головы так, что Усик даже застеснялся. А они словно бы сказали что-то вроде: «Ну и уродец ты».

Василий Васильевич зажмурился и выбежал из ванны, по пути врезавшись в дверной косяк и пребольно ударившись лбом. Хотелось плакать. Он свернулся калачиком на диване и осторожно открыл глаза, боясь, что они точно выскочат и снова будут смотреть на него. Этого, конечно, не произошло. Все было как обычно, но какая-то живость, ранее не свойственная ни одной клеточке Усика, вдруг поселилась в нем маленьким зернышком и все прорастала и прорастала.

Так он пролежал без движения до того момента, пока часы не показали половину восьмого. Автобус ждать не будет, а на работу надо. Еще ни разу в жизни Усик не пропустил ни одного рабочего дня из-за суеверного страха быть вынужденным искать новую должность. «Да и кто заметит такое маленькое изменение? Я просто прошмыгну мимо всех, и никаких проблем». Однако проблемы начали появляться одна за другой.

Василий Васильевич, выйдя из дома с установкой скрючиться в запятую и не показывать лица из-за широкого шарфа, почему-то расправил плечи, поднял голову и гордо шел по улице настоящим дворянином. Упрямые глаза все никак не позволяли ему уткнуть взгляд в землю, они жадно всматривались во все пространство, открывавшееся им на пути. Они разглядывали лица прохожих, подмигивали и одобрительно щурились, приметив что-нибудь интересное. В общем, вели себя бессовестно. Один раз даже настойчиво заставили закостенелую шею Усика вдруг повернуться вслед за весьма привлекательной женщиной, что повергло его в пучину смущения, ведь она тоже обернулась и улыбнулась так, как никогда еще не улыбалась ни одна женщина Василию Васильевичу.

Что творилось с этим непримечательным человеком? Встреть его на улице родная мать, так она бы и прошла мимо, не признав родное дитятко. Говорят, что глаза – это зеркало души человека. Как это несправедливо по отношению к нашему случаю. Бедненькая душонка Усика из самого укромного уголочка его сущности трусливо выглядывала и тут же пряталась назад, так как не могла снести того, что творили глаза и вообще весь Василий Васильевич. Это было похоже на то, как человека весьма бедного, не видевшего отродясь зараз денег более своей скромной зарплаты, вдруг ввели бы в настоящий дворец да еще с кучей гостей внутри. Какого бы ему было? Вот примерно как внутреннему Усику, который с содроганием следил за тем, какое влияние на его поведение накладывают чужие глаза.

Войдя в офис, он ни с того ни с сего таким шагом направился прямо к вахте, таким взором окинул все и всех, что охранник, который обычно и бровь не поднимал при его появлении, вдруг привскочил и с выпученными глазами сказал: «Здравствуйте, Василий Васильевич», протягивая ему ключ от кабинета без всякого напоминания. Усик, к своему удивлению, лишь кивнул в ответ с милостивой улыбкой феодала. Охранник, не ожидавший такой прыти ни от себя, ни от него, плюхнулся обратно на стул пораженные совершенно. К чему врать и не говорить, что Василий Васильевич шел и еле удерживал при себе желание довольно захихикать и даже припрыгнуть в каком-нибудь па от такого странно-необычного отношения к своей особе. Каждый раз ему приходилось по два раза пищать: «А ключик от триста пятого подайте...» да потом еще и ждать, пока вредный охранник отложит в сторону кроссворд, с сознанием своей безграничной власти медленно поднимет на него строгий взор, тяжело вздохнет и уже тогда выдаст ключ с таким видом, словно оказывает большую милость.

«Это все эти странные глаза! – Пронеслось в голове у Усика. – Точно они! Не мог же я сам произвести такое впечатление…». Как всегда, он первым открыл кафедру, шмыгнул внутрь и тут же захлопнул за собой дверь. Василий Васильевич подбежал к небольшому зеркалу, висевшему на стенке шкафа, и встретился с уже знакомым уверенным взглядом голубых глаз. Смотрели они на него (к чему скрывать?) с некоторым презрением, как бы говоря: «Ничтожество ты, Вася». Это его обидело, и он не нашел ничего лучше, чем показать им в ответ язык и буркнуть: «А сами откуда приблудились?». Глаза уже собирались выразить собой что-то вроде: «Просил бы без нас сейчас второй раз ключ у охранника», но Усик спиной почувствовал, что в кабинете находится кто-то третий и наблюдает его странное поведение. Он, весь оледенелый от неловкости, медленно повернулся на одном месте и увидел не кого-нибудь, а ее.

Да, ужасной ошибкой было не упомянуть в самом начале еще одно замечательное качество Усика – он был влюблен. Как такой никакой из себя человек мог влюбиться? На это я не решаюсь ответить. Она преподавала французский язык, и она была прекрасна. Нечего и говорить, что Василий Васильевич не мог допустить и мысль о признании. Вера Васильевна, так ее звали, стала божеством, которым можно восторгаться лишь на расстоянии. Чем он был перед ней? С чего бы ему надеяться на взаимность? Он не страдал высокой самооценкой, свойственной людям самого низкого положения, и молча наблюдал предмет своего обожания со стороны. Сейчас несчастный стоял прямо перед ней и боялся пошевелиться, совсем позабыв о необходимости дышать. Каким же дураком она его теперь считает? Как же желал он сейчас хоть на полминутки отмотать время назад и избежать такого неприятного положения. Однако Вера Васильевна и не думала смеяться над ним или как-то выражать свое пренебрежение. Напротив, она посмотрела ему прямо в глаза и мягко улыбнулась.

– А я и не знала, что у вас такие голубые глаза! – воскликнула она и подлетела к обомлевшему Усику. – Просто чудо! Как же я раньше не обращала внимание? И выражение такое, знаете, ну совершенный котеночек!

Василий Васильевич выдохнул и вдохнул, пару раз открыл рот для ответа, но язык не поворачивался ничего сказать. Он чувствовал, что эти бесовские глаза творили, что хотели, так как Вера Васильевна даже не замечала его неловкости и просто залюбовалась. «Вот ведь какие! На меня смотрят настоящим злым волком, а на нее котеночком… Но это даже хорошо. Хорошо ведь. Как она на меня смотрит? Никогда так не смотрела!». Француженка, действительно, смотрела на него так самозабвенно, словно находилась под воздействием гипноза или колдовских чар.

Наконец, Усик кашлянул и, почерпнув откуда-то небывалой храбрости, заговорил совершенным Дон Жуаном о том, что им просто не было случая друг друга получше узнать, поговорить, ведь у каждого столько забот и скучных обязанностей, которые мешают провести время с человеком, с которым давно чувствуешь душевное родство (тут глаза его приобрели скорбный вид, и даже на секундочку легким видением блеснули в них непрошенные слезы); потом он изрек какой-то очень приятный комплимент, как бы случайно дотронулся до ее маленькой ручки и смущенно покраснел. Даже не хочется рассказывать все следующие глупости, которыми Василий Васильевич, ведомый своими новыми глазами, без сомнения сведущими в амурных делах, с легкостью завоевал полное расположение Веры Васильевны и галантно пригласил ее вместе поужинать сегодня часиков в шесть.

В этот день решительно все вдруг заметили существование Усика. Отовсюду так и сыпалось: «Ох, Василий Васильевич, какие у вас глаза!», «Какие глаза, Василий Васильевич! И как вы только скрывали их столько лет?», «Батюшки, да они точно как с картины!», «Дайте-ка я на них посмотрю хорошенько, это прелесть!». Он уже и не знал, куда деваться от внимания, однако оно ему и очень льстило, и усталость от восторженных восклицаний была скорее приятной. Даже директор сам подошел (если не подбежал) и, дружелюбно взяв Усика за пуговицу, сказал, что помнит все его заслуги и отличия, и, мол, хорошо было бы дать вести ему какой-нибудь предмет или несколько. Почему бы и не несколько? Нет, и этого мало! Он свяжется с начальством в Москве и потолкует о его перспективах. Такой образованный и приятный человек, с такими прекрасными глазами не должен прозябать простым лаборантом!

Да какой там директор! Василия Васильевича сама кассирша в буфете постеснялась обсчитать хоть на десять рублей, такое он теперь производил сокрушающее впечатление и на самые несгибаемые характеры. Внешне он весь преобразился: рабски согнутые плечи расправились, походка стала бодрой, голова поднялась, в каждом движении чувствовалась уверенность и сила. А глаза? Что про них и упоминать! Они смотрели не иначе как Наполеоном! Все словно бы разом влюбились в него. Короче говоря, прежний Усик был стерт с лица земли, как сдувают невидимую пылинку с нового костюма. Возможно, где-то глубоко в потемках сидел прежний Василий Васильевич и только старые свои бесцветные глазки таращил на все происходящее, боясь сказать одно слово, напомнить о себе, заявить в конце концов, что он тоже достоит жить на свете.

Вечером Усик тщательно готовился к свиданию с Верой Васильевной. Он так и этак вертелся перед зеркалом в своей маленькой спальне, примеряя новенькие брюки и рубашку самого модного покроя. Он достал также из-под кровати туфли в пыльной коробке, которые надевал всего один раз в жизни на какую-то конференцию. Если раньше они глупо выделялись своим изяществом на неприглядном фоне Василия Васильевича, то сейчас подошли безупречно. Он прошелся по комнате настоящим денди и пару раз сказал, причмокнув: «Хорош. Очень хорош». Глаза, кажется, тоже были довольны его внешним видом и одобрительно сверкали. Усик приблизил лицо к самому своему отражению. «Как же мне повезло заполучить вас, – обратился он к глазам. – Вы что-то невероятное, но как вы меняете мою жизнь!» О прошлой своей жизни он уже и думать забыл. Даже сама Вера Васильевна, ради которой, казалось бы, и был устроен весь этот парад, отошла на второй план. Теперь можно было бы обратить свое внимание и на кого-нибудь попригляднее. «Зачем же мне ухаживать за такой мышкой?» – как-то между прочим подумалось ему. Да, забыл он о том, что и сам так недавно был еще большей «мышкой», я бы даже сказала, настоящей мышью. В голове носились мысли только о повышении, грядущей блестящей карьере, о возможности переехать в лучшую квартиру, о каком-нибудь путешествии, о развлечениях и удовольствиях, которые он поочередно попробует. Разве можно теперь, когда у него такие глаза, жить иначе? В общем, мечтал он еще невесть что. Лучше уж не соваться в мысли человека, который принялся фантазировать о своем будущем на широкую ногу. Там можно обнаружить много такого, что приличному человеку знать необязательно.

Через полчаса Усик уже рассыпался перед Верой Васильевной в очень уютном ресторане. Словно артист, он свободно, даже с изяществом сидел на мягком стуле, закинув ногу на ногу, и слегка отведя левое плечо назад. Боже, что слетало с уст его! Что-то о высших материях, смешанное с тонкими комплиментами то в сторону дамы, то в сторону себя самого.

– Так вас правда хотят сделать ректором в Москве? – изумленно лепетала Вера Васильевна, хлопая круглыми глазками. Она вся так и подалась вперед, внимая каждому слову Василия Васильевича; ее рот приоткрылся, как у маленького ребенка, а худенькие ручки сложились в молитвенном порыве.

– Это уже вопрос решенный. Там нужны образованные люди, – он сделал значительную мину и наклонился вперед. – Так мне директор сказал, но это между нами. Придется навести порядок. Я уж займусь! Всем займусь до основания! А то, знаешь (он, сам того не замечая, покровительственно перешел на ты), наберут непрофессионалов, которые сидят всю жизнь на одном месте и непонятно, кто они, что они. Кто-нибудь зайдет из начальства, а те только голову вожмут в плечи и что-то пишут-пишут!

Тут Василий Васильевич разразился раскатистым смехом. Видимо, давало о себе знать выпитое за вечер вино.

– А я думала вы совсем другой, такой тихий, спокойный. Я ведь давно за вами наблюдала со стороны, – тут Вера Васильевна слегка зарумянилась и посмотрела куда-то в сторону. – Вы как только начали работать у нас, что-то я начала чувствовать… словом, вы сами знаете, – она поглядела ему прямо в глаза так нежно и искренне, что любой на его месте тут же пообещал бы отдать жизнь только за этот взгляд. Усик же принял это как должное, еще раз про себя поблагодарил судьбу, что она подарила ему такие прекрасные голубые глаза, и ждал продолжения столь приятной для его тщеславия речи.

– Сегодня утром вы были совсем особенным, хотя вы всегда казались мне таким, – взволнованно продолжала она. – Но тогда у вас были какие-то небесные, ну, совершенно ангельские глаза!

Усик вдруг подскочил как ошпаренный и визгливо воскликнул:

– Были? Что вы этим хотите сказать? Где же они сейчас? Их нет?

– Я вас не понимаю, – обескураженно пролепетала она.

Он даже начал оглядываться по сторонам, словно ожидал увидеть их убегающими из ресторана. Василий Васильевич хотел было уже заглянуть под стол, но Вера Васильевна испуганно взяла его за руку и недоуменно спросила:

– Что же вы? Что с вами? Вам плохо?

– Глаза! Какие у меня глаза? – заревел Усик с побагровевшим лицом.

– Кажется, обычные, какие были раньше… – развела руками она.

– Дура! Что ты болтаешь, идиотка? – закричал он так, что все обернулись, и побежал в уборную, бешено сжимая кулаки и повторяя сквозь зубы: «Обычные. Обычные. Вот дура! Не могут быть обычные!».

Вера Васильевна бессильно откинулась на спинку стула и закрыла лицо руками. Как же он мог так сказать? Всегда такой стеснительный, такой милый… Как он мог так измениться с тех пор, как Вера Васильевна украдкой поглядывала в его сторону, пока он этого не видел, наблюдала за его работой или просто представляла, что она однажды решится и просто, вот словно совершенно случайно, подойдет да предложит ему выпить вместе чаю с печеньем или попросит помочь в каком-нибудь пустяке. Разумеется, она не решалась сделать этого: мешала робость или любая дурацкая мелочь. Бывало, вот уже и привстанешь со стула, наберешь воздуха для первого слова, успокоишь бьющееся в висках сердце, но сию же секунду входит кто-нибудь лишний! В такие моменты кроткая по природе Вера Васильевна незаметно бросала на этого человека гневный взгляд, но вскоре печально поникала и начинала усиленно смотреть в окно или на перекидной календарь, висящий на стене, вроде бы высчитывая какую-то дату. Но сегодня утром случилось что-то совершенно невероятное – она без всякой внутренней подготовки сразу заговорила с Василием Васильевичем. Глаза его впервые не убежали от ее глаз, впервые они смотрели прямо и ясно, буквально умоляя о начале разговора, но при этом было в них нечто мужественное, смелое, она поняла, что и он неравнодушен к ней. Где в этот момент можно было найти на земле человека счастливее ее?

Вера Васильевна давно любила этого человека, она сама не знала, почему он мог ей понравиться (и тут с ней нельзя поспорить). Ей было приятно, пока Василия Васильевича нет, прибраться на его столе, вымыть оставленную кружку из-под чая, заменить стержень в ручке, смахнуть пыль с компьютера. Все это делалось просто так, без надежды на какую-либо реакцию и уж тем более благодарность. И, видит Бог, «счастье было так возможно, так близко» (иначе и не скажешь), но Усик взял и позабыл про всю свою нежную и робкую любовь, которую бережно хранил столько лет.

Ладно, вернемся к этому страдальцу. Усик чуть не выбил дверь и подлетел к зеркалу, едва не вдавив лицо в отражающую поверхность, уставился на свои собственные глаза! Да, они смиренно и как-то виновато глядели на него, такие серенькие, почти бесцветные и безжизненные. Сердце Василия Васильевича рухнуло, как и рухнули все его надежды на прекрасное, полное наслаждений будущее. Губы предательски образовали из себя подковку, и горячие слезы обиды на себя, на жизнь, на провидение брызнули из никому не нужных глаз. Казалось, они отдельно страдают от своей беспомощности. Усик был раздавлен. Он пошатнулся и в оцепенении сполз по стене на пол прямо в своей новенькой рубашке и новеньких брюках. Ни одна мысль не беспокоила разум Василия Васильевича, он погрузился в тупое отстранение от действительности настолько, даже не замечая, что он ослеп, совершенно и бесповоротно ослеп.

Наверное, необходимо сказать, что случилось дальше с Усиком и Верой Васильевной. Она прилежно посещает его в больнице для умалишенных, подолгу сидит рядом, держит за руку, рассказывает о работе, о доме, о своей собаке. Кажется, что такие отношения ее вполне устраивают, она жалеет его, заботится, как о маленьком ребенке, и этим счастлива. Василий Васильевич уже давно ни на что не реагирует, не говорит и не ходит, только те самые голубые глаза вновь хитро гладят и живут сами по себе на безжизненном лице несчастного. Видит ли их Вера Васильевна? Осталась ли она рядом с ним только из-за них? Никто уже не ответит на этот.