Трудный день

Когда Падар проснулся, Марисы рядом с ним уже не было. Тут, пожалуй, удивляться не стоило. Такое за последнее время было уже не впервые. В последнее время стал он… нет, не то чтоб ленивым. И, конечно, нет. Это не старость. Он-то еще хоть куда! Да и в прежние времена, когда был уж моложе некуда, допоздна, случалось, залеживался в постели. И так тоже порой чуть ли не с месяц, а может, и больше. А после снова все в руках горит! Одно дело доделал, за другое скорей хватаешься, а там уже третье думается. А бывало, и за весь день ни на что не сподобишься. Ну, вот что значит был молодой. А сейчас – не старый. Сейчас-то такого, конечно, не случается. Куда уж. Ума-то поднабрался, а с ума и хозяйство вон какое. А с этим не забалуешь.

А надо тем не менее за дела приниматься. А то моргнешь – и снова засопишь, как тмель зимой в берлоге. А тогда лучше и не просыпаться вовсе. Мариса, может, ничего и не скажет. Пожалеет даже. Да кем ты тогда сам на себя смотреть будешь, коли бросишь на жену все утренние труды? А их немало.

Медленно стянув с себя одеяло, Падар сел. В спальне было тепло. Даже жарко. Мариса, видно, уже подтопила печь. Дрова в печку таскать – дело, может, и не женское, а все-таки лучше, чем в хлев к Арику сотоварищи идти. За окном было еще темно. Значит, запросонился, а таки встал раньше солнышка. И то хлеб. Натянув скоро штаны, подхватив рубаху, Падар почти выбежал из комнаты. В общей было темно. Крадучись, чтобы не разбудить детей – дверь к ним закрыта, и все же, – он тихонечко пронырнул в проходную. А вот здесь было точно жарко. И светло. Падар на мгновенье зажмурил глаза. На кухне шебуршала чем-то Мариса. Не иначе, готовила снедь для хумеров. По запаху уже готово. «Вовремя», – подумал Падар. Не хватало, чтоб она ее туда и несла. И еще чем-то пахло, таким знакомым, словно из детства. Осторожно закрыв дверь в общую – а все же скрипнула, вечером бы смазать, или завтра хоть, – Падар двинулся к кухне. А там кто-то забегал, послышались приглушенные голоса, чей-то смешок. «Быстрей, быстрей», – кому это Мариса? И когда вошел в кухню, там была только жена. И колыхался полог, за которым угол с поставцами и ход в запечье – а оттуда и в общую, и в кладовую, коли кому померзнуть охота.

Уже с запечья еще раз донесся тот же смешок, и тоненький, словно птичка, задорный голосок что-то спросил – неужели и Маруку разбудили? – шикнули, два раза скрипнула дверь – и небось до самых кроватей теперь, хохоча, побежали.

– С днем рожденья, – Мариса стояла у печи, спрятав руки за спину, и ласково улыбалась – почти одними глазами, как улыбалась всегда. – Поедим?

На столе уже стояли две тарелки с кашей. А у столика возле печки – еще три, уже пустых.

– Арика бы сначала накормить. Осерчает еще, что не его первого потчуют.

– Ты хозяин – ты должен вперед есть. Арик уж потерпит немного.

– Поздно встал, – вздохнул Падар, садясь.

Мариса принесла чаю и села рядом. Падар принялся за еду и, отправляя ложка за ложкой в рот горячую, но уже не обжигавшую кашу, осматривал кухню. В печи точно стояло хумерово варево. Запах этот, с кислецой, с легким смоляным ароматом, Падар помнил еще с тех времен, когда отец привел на зиму первого их хумера. А ему тогда было, как Маруке сейчас, может, на год-два больше. И вот вскакивал он пораньше и бежал на кухню, а там уже стоял этот запах – тогда почти сказочный, для сказочного зверя, на какого и смотреть разрешали только издали…

И нечасто, раза три за зиму, запах кухни становился другим.

Комудари! Мариса напекла комудари! И пахло ими из-за полога.

Вот и хумеровы ведра уже у печи, чтобы не было нужды Падару туда заглядывать. Когда же Мариса встала? Да спала ли вообще?! А дети – то ли помогали, то ли прибежали на запах? Заранее, наверное, знали.

Каша кончилась. Падар прихлебнул чаю – пряный какой. Мариса по чаям всегда была мастерица.

– Устала, наверно?

– Днем отдохну немного. Ты сегодня на пашню?

– Да. Хумерам дать, остальной скотине, и поеду.

– Давай я отнесу. Пораньше вернешься. Хукенир обещал со своими прийти.

– Не надо. У хумера один хозяин. И так у тебя дел… – Падар сделал последний глоток. – Я постараюсь поскорей обернуться. Сеять еще холодно. Так, посмотрю.

– А ведь уже и растаяло все почти… И снова холод… Ночь-то уже какая короткая…

– Ничего, ненадолго это, – Падар встал и коснулся плеча жены. – Скоро будет тепло. Солнце дело свое знает.

Падар вынул из печи хумеров харч; надев рукавицы, разлил по ведрам и пошел одеваться. Запалил в печи лучину; взяв одно ведро, отправился в хлев. Зажег лампу. Арик зафырчал, только дверь открылась. Слева и справа от него, в отдельных стойлах, зашевелились еще две огромные туши. Но молчали: знали – сначала ест вожак, потом им принесут. Через калитку Падар вылил ведро в лохань. Арик забил копытом и зафырчал еще громче, глядя в упор на хозяина.

– Уги, – Арик тут же сунул морду в лохань.

Падар вернулся за вторым ведром. В проходной уже стояло пойло для ивомеров. А сама, видно, ушла отдохнуть. Когда зашел обратно в хлев, Мариса была там с охапкой сена в руках:

– Я немеру дам. Ничего.

Все-то его Мариса успевает. Работящая, сноровистая. Пока носил ивомерам, она уже и немера накормила, и авамелям по окороку кинула, и про дакимеров не забыла. И осталось Падару только зерна камнеклюям сыпануть да потимерам кашки дать. Ан нет – эти уж чавкают. Значит, можно собираться.

– Авамелей возьмешь? – спросила Мариса.

– Не знаю. Пусти во двор.

– Им простор нужен. Пусть побегают. И мне спокойней будет.

– Одного возьму, а завтра другого. Чего там бояться, – Падар вывел немера из хлева и повел к сараю с телегой. Мариса следовала за ним.

– Тмель мог проснуться. Теплело же. А вдруг набежники…

– Нет их следов, говорил же. Они вечно к концу зимы на пашню лезут.

– Вот.

– Не приходили они. Когда снег-то сошел. Может, перемерзли. Или к горам ушли. Не для них тут земля.

Закончив с упряжью, Падар хлопнул Куру по боку, и та потащила собранную со вчера телегу к воротам: два мешка с семенами, мотыга, лопата – что там еще пригодится – веревка, топор. Вроде всё.

– А говорил, не будешь сеять.

– Может, рассыплю мешок. Земля-то готова.

– Хорошо, посеять не успели. Торопишься ты всегда.

– Да ничего. Семена хорошие, крепкие – выдержали бы. Уж скоро потеплеет, – Падар снял с ворот засов. – А тмель – тмель, он, может, и всему миру хозяин, а на пашне мы хозяева.

– Возьми двух. Нас за забором никто не тронет. И Хукенировы обещали к полудню быть.

– Ладно, возьму. А ты не бойся. Обычное дело. Не на войну.

– Я тебе!.. – Мариса замахнулась на него пустым ведром.

В самом деле, что это он? При жене такое…

***

Когда доехал до места, стало совсем светло, но солнца за облаками было не видно. Авамели еще по дороге сбежали в лес, что тянулся слева и справа до самой пашни. Ясное дело, соскучились по свободе. Ромон, молодой, раз прибегал обратно, уже с окровавленной мордой. Пробежался немного рядом и вновь отправился на охоту.

Поставив телегу на краю поля, Падар сбросил один мешок с семенами на землю и присел на него оглядеться. Снега на пашне, конечно, не было – недели три как сошел, и распахать успели, – но белесые от инея комья земли были сейчас, пожалуй, потверже иного камня. Без мотыги не обойтись. И рано сеять, а все же четверть мешка бросить можно. Не вырастет – так не велика потеря. А взойдет – и будет урожай пораньше, пусть немного. Зачем только два мешка притащил? А на всякий случай. Подумал: мало ли, а вдруг распогодится. Только откуда а вдругу этому взяться, когда на потепление никаких намеков?

Пашня у Падара в хорошем месте: не где-нибудь в низине, на возвышенности, с небольшим уклоном на юго-запад, к реке. Лес только с севера и с востока – от ветра защищает, а солнца не скрывает. Уже лет тридцать здесь сеют. До того было у них поле к востоку, рядом с Хукенировым. Его распахивали, когда он только-только поженился. Здесь в то время лес был столетний. А случилось сухое лето, и лес весь сгорел. Пожары в тот год были сильные, чуть до усадьбы огонь не добрался. Но обошлось, отстояли. Зато такое место нашли.

В то лето у Хукенира старшая дочка в лес ушла. Не уследили-то чуть. Только на виду была – и вдруг нету. Ей тогда лет десять только было. Кинулись ее искать – успели только за пашней лоскуток платьица кукольного найти – а навстречу пожар.

На старой пашне сейчас, поди, заросло все. Да и здесь: когда пришли первый раз пахать, если стояло какое дерево, то уже мертвое – повалили всё, пустили на дрова, – а сейчас, где не распахивали, глухой лес. Казалось бы, и времени не так много прошло, а иные деревья повыше Падара будут. Лес – он быстро силу набирает.

Падар так рассудил: где склон покруче, там и солнце сильнее пригреет. И как раз такое место с западной стороны, невдалеке от пугала, что, считай, в центре пашни стоит. Будто самое подходящее: поле там как раз к югу наклоняется, а потом плавно становится плоским. И такая ровная полоса идет по всему дальнему краю пашни. А дальше опять спуск, но там уже камни и ничего не растет. А до пожаров тоже был лес. Поначалу вылезли там где кустик, где дерево, но все почахли: не нашли, видно, простора корням. Хукенир уверяет, что это от хумерова навоза: мол, только наши семена с него в рост идут, а остальное все мрет, потому и сорняков нет. Мол, послан хумер нам для всякого блага, и все, от него происходящее, либо нам помогает, либо врагам нашим вредит.

Про сорняки, конечно, правда: если хорошо и вовремя удобрять, пропалывать не придется. Но, с другой стороны, кто ж не вовремя и неладно удобрять свое поле станет? Выходит, и сравнить не с чем. А отчего сорняк не растет, того точно никто не знает. Может, это семя какой яд выпускает. Хумер – зверь благой, да так и семена – основа.

Поначалу Падар думал отнести мешок до места, да бросил на полпути к пугалу: больно тяжел. Да и какой смысл его весь туда тащить, когда неясно, сколько будешь сеять? Дальше пошел с одной мотыгой.

У пугала Падар задержался, обошел его вокруг. За зиму пугало сильно пообветшало, а по весне-то подновить не пришлось. И даже ни одного гнилоклюя рядом с ним не было. Ну, может, и нужды в нем не будет? А так, когда случится пугало обновить, гнилоклюев сразу тьма налетает. Вот ведь как: что одну тварь отваживать должно, другую так и манит. Но и тут польза выходит: близко к гнилоклюю никакая птица не приблизится. Гнилоклюй хоть и слывет падальщиком, но и живой пичугой не побрезгует. Вот и, почитай, пугало вдвойне посев сохраняет. И, ежели так подумать, оно только страшней стало от того, что старое.

А земля не такой каменной оказалась, как думалось, мотыге легко поддавалась. И пока землю рыхлил, размышлял Падар о пугале, о морозах, так внезапно вернувшихся, когда весна уже, казалось, во всю силу вошла, о словах Хукенира про хумерову благодать. Ведь подумать если, верно все говорит. Много гонору нагоняет, всякие слова из книг мудреные приводит, но говорит правильно. Всюду от хумера польза. Мясо его – и питательно, и вкусно, и хранится отлично. Шкура опять же – теплей нее не найти. Навоз тоже в дело идет. Да и, как говорят, первые семена хумер в своей шерсти принес, и землю копытом взрыхлил. Может, сказки, а там кто знает.

Хумер – он же и не совсем домашняя скотина, как, скажем, немер или ивомер. В стойле он только зимой. А по весне, как зазеленеет, выпускай его на волю. Не выпустишь добровольно – любую стену в щепки разнесет. Останови такую громадину.

С весны хумеры стаями ходят. Пропитанья им вдоволь. Когда они гуртом, их и тмель стороной обойдет. А как вернутся холода, когда с едой туго становится, тут уж каждый за себя. Вот и ищет хумер, где перезимовать.

И если к тебе на постой пришел, еще не значит, что на следующий год вернется. Ты ему и кормежкой угоди, и чтобы в стойле было тепло и чисто. Не понравится ему – больше его не увидишь, и никакой другой хумер, скорей всего, на следующую зиму не появится. Вот у Хукенира такое было, и старики то же говорят.

А придутся по душе твои хоромы – так к зиме он соседа себе приведет, а там, глядишь, и второго. Вот и расцветет хозяйство.

А как потеплеет, первым выпускай вожака, первопоселенца: он вроде как на разведку пойдет. А дня через два следующего, через день еще одного. Нюх у них отменный, быстро по запаху своих найдут. Ну, а кто последний остался, того на мясо. А еще в том от хумеров польза, что они страсть как не любят набежников. Посему, как хумеры на волю выйдут, этих охальников и след простывает. Хумер – зверь свирепый. Хоть и ест только траву да деревья грызет, а челюсти у него – камни дробить. И копытом может вдарить будь здоров – Падару череп проломит, а у него-то кость крепкая, не то что у этих заморышей.

От набежников беда только ранней весной да на сбор урожая. Уж к сбору урожая ты их точно жди, даже если хумер еще гуляет.

Падар уже больше половины намеченного взрыхлил, когда услышал с востока, не особо далеко, вой авамеля. Молодой – он их по голосу хорошо различал, – только голос странный какой-то. Обернулся посмотреть… Вспомнились же не в добрый час! По пашне от леса пробиралась кучка некрупных фигурок. И десятка-то их там нет, а шагают уверенно, и прямо к мешку. Тут бы Падару в руки топор или хоть бревно какое покрупнее, но уж что есть, то и имеем – и как был с мотыгой, так и побежал свое добро спасать.

Набежники его тоже заметили, и трое наперерез кинулись. А остальные к мешку – уже бегом. Еще до пугала не добежав, пересчитал. Тех, что к мешку рванули, четверо: двое с луками, еще один здоровый моток веревки на плече тащит, и еще один – помельче других, как будто без оружия – боком левее остальных скачет, на него пялится. Семеро, значит, всего. Не много. Никак в лесу еще орава затаилась? И пешие? Обычно-то они на апамерах появляются, и мелкие мели с ними.

Ну, положим, с мелкими мелями сейчас авамели разбираются – обычное дело. А вот что пешие, это странно. То ли и в самом деле повымерзли за зиму, оттого и так мало?

Уж между ними шагов сорок оставалось – а пугало меж ними посередке примерно, – трое эти одним разом на колено припали, луки в одно мгновенье с плеча стянули – и Падар еле лицо успел закрыть, как две стрелы вонзились ему в руку, а третья скользнула по правой щеке. И уж не так чтоб скользнула: шрам, судя по боли, может, на всю жизнь останется. Еще и ухо задели.

Набежники еще по стреле на тетиву наложили, но и он уже до пугала дошагал. Две стрелы мимо прошли, одна застряла в тулупе.

Падар смахнул с рукава древки первых двух стрел, поудобней перехватил мотыгу. Набежники разделились. Двое с натянутыми луками шли от него вправо, шагах в трех друг от друга, потихонечку расходясь, и что-то выкрикивали. Это чтобы, пока Падар с одним будет разбираться, второй сблизи выстрелить смог. Да до них теперь всего ничего. Еще шаг-другой, и обоих в один мах положит!

И вот уже мотыгу для того, кто поближе, над головой занес – да скользнул правой ногой по мерзлому кому! Крутануло его вслед за мотыгой. И на третьего чуть не упал. Тот, подлец, за спину к нему пробрался, копье длинное у него в руках оказалось, и ровнехонько в то место, где мгновенье назад было Падарово пузо, копьем этим ткнул!

И кабы не повалился Падар спиной на мерзлые комья, кабы пузо его там же осталось, копье бы это как раз под тулуп бы прошло – и ходить тогда Падару кишками наружу!

Прежде чем набежник осознал, что случилось, Падар снес ему мотыгой полбашки, еще даже с земли до конца не поднявшись.

Тут же стрела впилась сквозь щеку в десны. Падар взвыл от боли. И надо же, снова в правую!

Пока Падар вставал, лучники разбежались: один укрылся за пугалом, другой отошел к западу. Но теперь Падар пошел к мешку. Все равно, пока одного будешь ловить, от второго не одну стрелу получишь – а там уж как повезет. А если нет удачи, в два раза меньше ее не станет. А главное – семена.

От мешка двое тоже на него луки нацелили. А тот, который других помельче, крикнул что-то и побежал к нему с поднятыми руками. Те застыли с натянутыми луками. И сзади тишина. Падар ждет. С мотыгой наготове.

Бегун остановился от него в паре шагов, обе ладони кверху, и что-то защебетал на своем невразумительном. Падар уже разглядел, что это девка.

Что про набежников ни говори, а девки у них смелые. Вот эта – стоит, тараторит чего-то, улыбается, а сама меньше одной его ноги. И даже оружия при ней никакого нет, только меч небольшой на поясе. У Марисы ножи на кухне длинней будут.

Падар хоть языка их не понимал, а смысл ее трескотни уразуметь нетрудно: поделись, мол, семенами, и разойдемся по-мирному. Вон как смотрит заискивающе. И что ей ответишь? Чего ж по осени мало наворовали? Хороши просители. Сначала стрелу в щеку всадили, а теперь о подмоге просят. А девка, как глупая, лопочет чего-то. Да еще руками начала махать. Сначала на мешок показала, потом на юг куда-то, потом на мешок и снова на юг. Чего это она? Уж не ждет ли, что Падар им свои же семена и донести поможет? Еще и на чай, глядишь, позовет. Мешок они и в самом деле ни на шаг не сдвинули. А норы их, точно, как старики говорили, где-то в той стороне. А там, на юге, скоро солнышко засияет, распогодится, и сеять будет самое то. Так что лучше бы мешок им сейчас же отдать, только чтоб не мельтешили тут, и вспашкой заняться, а то и не успеть ничего. А прокудахтешься с ними без толку, и что тогда Марисе говорить, чем весь день занимался?

И как перед собой увидел Падар Марису, ее понимающие глаза, какими встречала его после всякой промашки…

То ли от бабки своей слышал, то ли сам детей стращал, будто набежники морок наводить умеют – да раньше и подумать не мог, что правда!

Он уж обратно к набежнице повернулся, хотел рявкнуть на нее, чтоб прекращала свое стрекотанье колдовское, – и тут в пояснице стало так больно…

Падар лишь мгновенье соображал.

Развернулся – успел даже прикинуть, куда бить, – и вогнал мотыгу в грудь супостату!

Уж не тому ли, что щеку ему пробил?

И так на мотыге его полкруга протащил, ровнехонько к ногам болтушки этой поганой бросил! Та враз замолчала.

И улыбки как не было. Видать, и чай пить звать передумала. Уставилась, оцепенелая, на гаденыша с развороченной грудиной.

А Падар тут ждать не стал, саданул ей снизу вверх в брюхо – мотыга аж по рукоять вошла. Выдернул вместе с кишками. А девка так и стоит, смотрит все туда же, словно еще больше оцепенела. И рухнула.

Вот сразу бы так. А теперь копье в спине и боль нестерпимая.

А тут снова в правую щеку стрела прилетела. И от мешка стрелы пустили – одна в пальце от уха прошла, другая тоже где-то рядом свистнула. Падар заревел, даже не от боли – от ярости. Вырвал из спины копье, метнул его, как палку, в лучника справа, сам к троим у мешка зашагал.

А в спине от каждого движенья такая боль, что все тело дрожит.

Двое у мешка еще раз выстрелить успели, бровь рассаднили – еще бы чуть-чуть, и был бы без глаза.

Падар идет, мотыгой размахивает, ревет, что тмель бы позавидовал, уже совсем близко. Набежникам теперь не до семян: поняли, что их ждет, когда Падар до них доберется. Припустили вдоль леса, даже веревку бросили. Падар им наперерез кинулся – но спину такая пронзила боль, что на колени упал. И то бы не удержался, когда бы не мотыга. Обернулся – а тот, что сзади был, труп девки тащит – тоже на юг.

Это он много от кого слышал и сам знает – уж едят ли набежники их или в другом тут дело, но мертвых своих завсегда утащить стараются. Бывало даже, особенно если набег неудачный, возвращаются, нападают, отнимать пытаются, пуще, чем за урожай, бьются. Но оно и понятно: мясо все ж.

Чего только не к лесу двинулись? Всегда, коли пешие, в лесу набежники укрывались. И тут сзади услышал:

– Кура. Ито. Ито, – и голос-то на его не больно похож. А заскрипели колеса… Тоже бы смазать…

У Падара словно желудок в кишки обвалился. На мотыгу опершись, поднялся, боль превозмогая, и побежал, уж как мог, к набежнику с девкой: сообразил, что телега их всех забрать должна. Оборачиваться не стал: и так все ясно. А набежник этот так своей ношей увлекся, что Падара шагов только за двадцать заметил. И поначалу бросать не хотел, только вроде как бежать пытался – да куда ему. Уже когда Падар в трех шагах был, бросил-таки.

Падар один шаг делает – набежник десять, да больно маленьких. Вихлять из стороны в сторону начал, а Падар знает, куда путь-то лежит. Левым глазом видит уже: на телеге двое спереди, еще двое с луками и двое просто так позади сидят, на него смотрят.

Падар ударил мотыгой сверху вниз – промахнулся. Вертлявый какой. Еле спину разогнул через боль. Правый глаз и так кровью залило, а тут и слева по носу струйка потекла. Падар и не заметил даже, когда ему в лоб еще одна стрела угодила. Только сейчас боль почувствовал. Снова махнул мотыгой, теперь как косой – попал древком мерзавцу по коленкам. С ним потом, сейчас с телегой разобраться. Трое от мешка уже там: один внутри, двое справа за борт зацепились. Девятеро, значит. И луки не меньше чем у троих.

До телеги всего шагов семь, и едет она по пашне не быстро, но и Падар из последних сил за ней бежит. Даже не бежит – торопливо ковыляет. И боль в спине от каждого движения. И меньше семи шагов между ними никак не становится!

А телега вправо, к реке, начала забирать. Тут бы перехватить их на развороте – но ноги слушаться не желают, еле их Падар переставляет.

Метнул тогда Падар мотыгу в набежников, надеясь лучников сбить.

Плюхнулась она с ним совсем рядом.

Ушла из ног сила, и в руках ее нет! Нигде больше в Падаре ее не осталось.

И ведь если бы только мешок – ведь и единственного немера с телегой увели!

Вдруг как последняя надежда возникла мысль. И что ж, упрекнул себя Падар, сразу о том не подумал?

– Кура, тро! Тро!.. – и сам свой голос не узнал: хриплый, взволнованный чересчур.

Телега дернулась, Кура завертела головой. Но набежник-возница хлестнул легко поводьями:

– Ито, ито, – спокойно, уверенно, как бы и Падар сказал.

Кура двинулась дальше. Ну, все знают, что ума у немеров не вдоволь, но чтоб настолько глупа…

И уже то ли кровь, то ли слезы по щекам струей! Уже то ли смотреть, встав беспомощно, как уплывает его Кура с новыми хозяевами, то ли упасть безжизненно и забыть обо всем. То ли сокрушаться, что сам глупее всякого немера оказался, то ли думать, где новую животину скорее найти или как без нее с посевом управляться. И уже, казалось, хуже некуда теперь, так один из набежников, что сзади на телеге сидел, с рыжими волосами – густыми, что шапка не нужна, – стащил штаны и задницу свою Падару показывает. И лыбится на него, голову вывернув. Еще крикнул:

– Ыс докнаш волотпэ ганэ! Самнас пизеви сеть будиш! – насмехается.

В ярости рванул от земли Падар ком мерзлый побольше, что на глаза попался. И дальше сам не понял, как что получилось, но полетел комок хорошо – чуть повыше голого места в набежника врезался, с собой через борт его утащил.

С телеги тут же стрелами ответили, но всё мимо. Гомон там поднялся: ему кричали, друг другу что-то. Но не остановились.

А тут сзади Падар цокот услышал – ужели авамели его подоспели?!

Ну, вот, уж казалось, последний огонек надежды погас, а тут раз – и бросила судьба в костер немного хворосту!..

Только не авамели это были, а поганые мелкие мели набежницкие!

Один впереди несется, еще несколько подотстали шагов на десять. Вожак – крупный, чуть ли Падару не по колено в холке – в левый рукав с разбегу вцепился. Тулуп, конечно, не прокусил. Падар ему голову другой рукой сжал, что та хрустнула, и бросил в сторону. С телеги свистнули, и остальные промчались мимо. Не стали Падара беспокоить.

Кому уж он теперь нужен, без телеги…

Кура, как всегда послушная, тащила телегу к бровке. Потом, направляемая под углом к наклону, скрылась из виду. Остался лишь скрип колес и бряцание чего-то в телеге. Послушная и глупая. Смелая Кура.

Потом Падар ждал, что вот-вот на пашню выскочит Ромон – с тяжелым дыханием, опьяненный погоней; уверенный в скорой добыче выбежит вслед за ним Трог – старший…

Вскоре стихли и звуки телеги.

Потом он поднял мотыгу и дошел до сбитого комом рыжего. Он лежал с неестественно выгнутой спиной, но на лице был тот же отвратный оскал.

Потом он спустился к реке, нарвав на склоне прошлогоднего живолиста; снял тулуп и рубаху, зачерпнул в руки жутко холодной воды и плеснул на лицо и после умылся.

Падар вытащил из щеки застрявший в деснах наконечник стрелы – до того слабая колотящаяся боль охватила всю правую половину лица с дико жгущим средоточием ниже скулы. Падар жалобно застонал.

Он сунул в рот живолист и, пережевывая, чувствовал, как горький, маслянистый сок обволакивает зубы и десны, избавляя от боли.

Он промыл рану на спине – та казалась на ощупь не такой страшной – и, разорвав рубаху, сделал перевязку, положив под нее размятый живолист.

Ледяная вода немного взбодрила, надетый тулуп вернул телу тепло. Падар, сидя на валуне, смотрел на спокойный поток. Внезапное похолодание не сумело сковать его льдом. Глядя на него, можно было забыть на время о боли, о потерянном немере, об отвратительно мокрых от крови штанах. Смысла сеять теперь уже не было. И не было сил. Надо было разобраться с телами и возвращаться домой.

Подняться наверх вышло с трудом. Просто сесть на какой-нибудь камень и сидеть так до ночи – вот чего он хотел. Но он шел. Первым делом Падар вернулся к рыжему и потащил его за ногу к пугалу. Также к пугалу стоило оттащить ворожейку. По дороге к ней вспомнил о том, кому влупил по коленкам. Не сразу его нашел. С перебитыми ногами, он, видимо, пытался ползти, потом, услышав Падара, затаился.

Не вглядываясь, набежника можно было счесть мертвым. Но его грудь, пусть еле заметно, поднималась и опускалась. И даже если бы не это, Падар чувствовал в его неподвижности какую-то напряженность.

Падар подошел к нему и ногой перевернул на спину. Грязное лицо набежника, совершенно живое, отражало его боль и страх. Но когда он посмотрел на Падара, всё смела бескрайняя ненависть.

Наверное, Падар тоже был должен ненавидеть его – но этого не было. Он с усталой отстраненностью смотрел на искаженное страхом и злобой лицо, слушал срывающиеся на всхлипы неразборчивые проклятья на неясном Падару языке. На то, как набежник, скорчив особенно страшную рожу, произнес три каких-то слова, вероятно, очень важных для него, и сжал губы для плевка. Падар наступил ногой ему на грудь и давил, пока у набежника изо рта вместе со слюной не потекла кровь и пока сменивший ненависть ужас в его глазах не обратился в ничто. Этого тащить к пугалу Падар не собирался. Ничего страшного, разве кроме лица, в нем не было. А какое лицо ни возьми, всякое будет страшным через неделю. Да и не видно его издали.

Вот рыжий с переломленной спиной – того можно было так удачно насадить на кол, что всякий бы, увидевший его с края поля, напрочь бы лишился желания лезть на пашню.

И девки всегда хорошо шли на пугало. Эта к тому же была, видать, непростая.

В другой раз, конечно, Падар бы отправил на пугало всех пятерых, но сейчас и разобраться с двумя было для него испытанием. Остальных – хотят, пусть забирают. Но почему-то Падар был уверен, что сегодня набежники не вернутся.

Стаскивать же тела с пугала набежники не могли, а может, и не пытались по каким-то своим размышленьям. Кол, на который надевались трупы, был из топоролома. Из него же у Падара был сделан засов на воротах и несколько столбов ограды. Древесина топоролома была очень твердой и прочной, и разрубить ее не вышло бы никаким колуном. Добыть такое дерево было целой наукой. Первым делом надо было подрубить корни, которые, хоть и тоже были крепки, все же поддавались хорошему топору. Или же, если повезет, сразу найти подходящее мертвое дерево. Когда дерево высыхало и становилось более твердым, но более хрупким, его надо было выкорчевать и обломать, приложив недюжинные усилия. Потому было важно выбрать наиболее близкий к конечному виду, не особо сучковатый ствол. Убрав все лишнее, что удалось отрубить, дерево неделю вымачивали в особом растворе, получаемом опять же не без хумеровой помощи. После этого древесине возвращалась некоторая упругость, и расколоть, разрубить или как еще повлиять на нее было уже невозможно.

Этот кол представлял собой слегка изгибающийся ствол примерно столетнего топоролома, на два локтя закопанный в землю и на столько же возвышающийся над Падаром, шириной в средней части чуть меньше ладони, с острием на конце. На уровне пояса Падара из ствола выходило в разные стороны несколько сучьев, ниже которых тела не могли опуститься. От ветвей, что росли прежде выше, остались лишь грязно-желтые кружки, и ствол там был достаточно гладким. Сам ствол был смолянисто-черным, местами с красными прожилками, которые можно было принять за кровоподтеки. На самом же деле они проявлялись при вымачивании. Сейчас на колу моталось два сохранившихся с осени обглоданных гнилоклюями почти что скелета в лохмотьях. Насаживать набежников на кол в одежде считалось плохой приметой, и теперь Падар понимал, что, как бы ни странны были мудрости стариков, в них хранился накопленный за многие века опыт и пренебрегать ими не стоило.

Падар с печалью посмотрел на два притащенных к пугалу трупа, представляя, какой мукой будет их раздевать. Он постарался утешиться тем, что, может быть, удастся найти что-то интересное.

Сорвать одежду с рыжего получилось без особых усилий, но и стоящего при нем не было ничего, даже никакого оружия. Карманы его курточки выглядели слегка необычно и поначалу внушали надежду, но в широком и длинном, нашитом на левый рукав, во многообещающем кожаном чехле оказалась странная рогатина длиною с ладонь – две кое-как соединенные полые палки с дырочками, – а в широком и глубоком кармане на животе нашлось несколько свернутых в трубочку бумажек, которые Падар бросил под пугало. Набежницкая бумага была плотнее и жестче той, которую варил старый Селар, и вряд ли подходила даже для тех дел, на какие годился такой материал.

В маленькой сумочке на поясе он обнаружил пару птичьих перьев и черную коробочку, повертев которую в руках, дабы понять, что это такое, только испачкал пальцы. Там же был десяток мелких металлических кружков в отдельном мешочке. Такие когда-то Падар отдавал Канисе, своей старшей, и вместе с Хукенировой девочкой та придумывала всякие игры. Их он отправил в карман своего тулупа, где они, скорей всего, потеряются года на два.

Раздевать ворожейку оказалось труднее. Ее обтягивающую кожаную безрукавку, даже подранную на животе, разорвать до конца не получалось, и пришлось ее стаскивать, что выходило не споро. К тому же весь извозился в крови да еще в чем похуже. Снять остальное удалось без проблем, но и при ней не отыскалось ничего ценного. Те же кружочки, те же свернутые бумажки, только зеленого цвета. У нее, по крайней мере, был маленький мечик, который Падар заметил прежде. Толку с него, конечно, не было никакого, но, может, игрушка для среднего будет, если Мариса позволит, или в нож его переделать: лезвие-то неплохое. Да и к тому же, пусть и невзрачен, а как-никак меч набежницкой ворожейки – неплохой все ж трофей. Кабы не на телегу обмененный…

Роста Падара, чтобы закинуть тела на кол, не хватало. Прежде бы он сходил за табуреткой к телеге. Теперь в голову пришел лишь мешок. Пока волок его к месту, по спине с новой силой разлилась боль. Падар решил, что в следующий раз первым делом отнесет мешки к пугалу: вот поленился тащить, а все равно же пришлось.

Без сала, которое со всем прочим осталось в телеге, насадить набежников на пугало было бы нелегко. Но Падар догадался срезать с бока рыжего, который выглядел потолще, кусок кожи и жиром, что остался на ней, смазал кол от старых скелетов до верха. Рыжий по своему жиру съехал до самого низа, прижав прежних страшил к стопорным сучьям. Ворожейку Падар придумал повесить через уже драный живот вверх ногами. Она застряла в локте от острия, но смотрелась отлично.

Завершив этот постылый труд, Падар понял, что все-таки чувствует себя лучше: хоть и ворочал то мешок, то набежников, но когда занят делом, усталости не заметишь, а спокойствие возвратишь. Теперь пора было ехать домой…

Идти. Увы, долго идти…

Мотыгу и лопату, неожиданно найденную там, где стояла телега, Падар спрятал в кустах на опушке. Мешок же надо было нести домой. Конечно, мысль схоронить и его была притягательной – но кто знает, вдруг набежники затаились в лесу и следят. Авамели бы сразу по запаху их отыскали, да вот запропастились куда-то. О плохом Падар думать не стал. Придут. Может, пробежали как-нибудь лесом и выскочат гадам наперерез. Вот будет удивленье, когда пригонят Куру обратно! Авамеля просто так не возьмешь.

Ждать их Падар не собирался: сами найдут – не его, так дом. Эти, коли живы, не потеряются.

Каким ни был тяжелым мешок, а первую четверть пути Падар прошагал бодро, закинув его на плечо. Под конец уже не понимая, как удается переставлять ноги. После обессилено рухнул на землю. Потом какое-то время то волочил его по земле, то пытался нести, хватаясь по-всякому, останавливаясь каждые двадцать шагов. Когда Солнце уже перекатилось через горку и начало спускаться, он понял, что прошел больше половины пути, но идти дальше с этой ношей не в состоянии. Как, наверное, и просто идти. Он сел на мешок и спрятал лицо в ладонях, упершись локтями в колени. Он мог бы так сидеть до вечера, или до самого утра, или до тех пор, пока какой-нибудь голодный тмель не наткнулся бы на него, продираясь сквозь лес. Но нарастающий шум деревьев вынудил его поднять голову.

Это ветер кружился в их кронах. И, становясь все сильнее, ветер наконец вырвался на дорогу и, холодный и мокрый, хлестнул Падара по лицу, украл из промокших штанов последнее тепло, заставил взбодриться. Тяжелые серые тучи покрыли небо и вовсе спрятали солнце, и во внезапно наставших сумерках Падар не мог сказать точно, сколько он так просидел.

Вскоре Падар нашел в себе силы подняться и волоком потащил мешок дальше. Теперь выходило лучше. А ветер бил его в спину, не давая остановиться.

Вместе с юго-западным ветром должно было вернуться тепло. А значит, уже очень скоро Падар снова отправится на пашню, засеет все поле. И совсем через малое время печальную черную землю покроет ярко-зеленый ковер. И пробившиеся ростки сначала вытянутся вверх, потом разлапятся. И когда день вновь сравняется с ночью – уже после Долгого Дня, – Падар вместе с семьей пойдет собирать урожай. Для Маруки это будет первый выход на пашню. До того она оставалась со средним дома – Тазор, наверное, уже соскучился по этим поездкам. А как соскучился по ним Падар! К тому времени он найдет себе нового немера и сам сколотит телегу. А на посев возьмет телегу у Хукенира. Падару найдется, какую помощь предложить соседу взамен: у того постоянно в хозяйстве случались всякие неурядицы.

Прошагав уже достаточно много, Падар наконец бросил мешок и, упав рядом, уставился в небо. Вдалеке на западе – видимо, за рекой – из-за края земли выползала густая мгла, которую то и дело разрывали яркие вспышки. Грозы в это время случались и в прежние годы, но тогда уже было тепло. Какая же завтра будет погода?

И тут ему в лицо впились первые, крупные капли дождя.

С утра бесснежная, местами с налетом льда, дорога теперь покрылась лужами, связанными меж собой юркими ручейками. Тулуп из хумеровой кожи воду не пропускал, но обжигающе холодные струи пробирались под воротник. И это было здорово – чувствовать, как они скользят по груди и спине, впитываясь в остатки рубахи и подкладку тулупа. Падар продрог и устал. Но все стало неважно, когда высокие деревья по краям дороги сменились молодой порослью и кустарником и он мог угадать очертания своего дома, еще невидимого за дождем. Скоро он вышел на широкое голое поле, что опоясывало пологий холм, плоская, как знал Падар, вершина которого была скрыта за высоким серым забором.

Взбираться по выложенной камнем дороге было несложно, и все же напитанный влагой мешок он бросил на середине пути. Достигнув ворот, Парад несколько раз сильно ударил в них кулаком, потом какое-то время недвижно стоял, прижав руки и лоб к сырому, холодному дереву. Наконец Падар дернул за веревку, что была справа от калитки, и отправился вниз за своей оставленной ношей.

На звон колокольчика вышла Мариса. Когда она открыла калитку и увидела промокшего, пешего, грязного и живого своего мужа, ее глаза засияли, а губы растянулись в улыбке. Она протянула к нему обе руки, и он принял их в свои большие ладони.

– Я волновалась.

– Они украли Куру с телегой. Но со мной всё в порядке. И мешок. Один. Сеять я не стал.

– Все образуется, – только и сказала она.

А после отвела в натопленную с утра баню, заставила там раздеться и пристально осмотрела его. Мариса похвалила Падара за ладно выполненную перевязку на спине и, промыв рану целебным настоем, сделала новую. Также промыла раны на лице, приложив к дыркам в щеке смоченную в настое тряпицу; соорудила повязку и там, протянув платок под подбородком и на затылке и завязав возле левого уха. Потом велела ополоснуться, заменила одежду на чистую и только после этого дозволила идти к гостям. И лишь когда они вошли в проходную, Падар понял, что все это время он улыбается – как и Мариса.

В общей на накрытом красивой скатертью столе его ожидали не только комудари и квоча. Здесь были нарезанная ломтями копченая хумерина, вяленые шматки ивомерины, два глубоких блюда с салатами, окруженные мисками поменьше со всякого рода соленьями. И посредине стола, словно борясь меж собою за первенство, стояли запеченный целиком, еще не тронутый камнеклюй и широкая тарелка, полная мелкой рыбешки, что наверняка принес с собой Хукенир. Кроме того, из сладкого здесь было несколько вазочек с различным вареньем и миска с мочеными фетиками. Наевшиеся уже дети укрылись в своей комнате и изредка совершали набеги к столу или вприпрыжку проносились в проходную по своим, видимо, очень важным делам.

Хукенир и Менока, сидевшие за столом, поздравили Падара с днем рождения и ничего не сказали о его странном виде. Для Падара было припасено удобное кресло у печки. Опустившись в него, Падар с удовольствием осознал, что на сегодня все бедствия кончились и можно насладиться покоем и пряной квочей. Чарки немедленно были налиты, а камнеклюй разодран на части. До того не напоминавший о себе голод в мгновение был усмирен, и после третей чарки Падар лишь молча блаженствовал, охваченный теплом, что было теперь и внутри и снаружи. Хукенир же и обе женщины говорили не умолкая. Мариса то и дело озаряла Падара ласковым взглядом. Хукенир рассказывал о каких-то древних свитках, о которых слыхал его дед и в которых как будто заключена великая сила. Хотя что такое свитки и какая в них сила, Хукенир не знал. Падар почему-то представил себе что-то похожее на спиралью закрученные свечи, из которых исходило слабое свечение. Хотя вряд ли они выглядели именно так, да и вряд ли существовали. Но слушать хукенировы сказки было приятно.

Потом роль рассказчика досталась Меноке, и она как самая осведомленная во всем, что случалось у соседей – Хукенир в юбке по своему направлению, – долго и подробно описывала, кто что вспахал, у кого какая померзла скотина, и потом, ахнув, что самое важное сказать и забыла, сообщила, что с неделю назад объявились набежники. У Ведока они отобрали на дороге мешок семян и здоровый шмат хумерины, которые тот занял у Номора.

– Какой ужас, ужас. Как же они теперь? – причитал Хукенир. А Падару вспомнилось, что Ведок как-то болтал, будто мать Хукенира любила гулять весной по полям, где и был зачат ее первенец – от набежника. Оттого, мол, Хукенир и вышел такого роста, а кабы не хумерина и каша, и вовсе вырос бы крошечным.

А у Номора, продолжала Менока, набежники ночью перелезли через забор, отравили авамелей и открыли ворота. И вытащили бы весь подпол, когда бы Номор, встав по нужде, не услышал бы их. А услышав, выбежал в чем был, без обувки, на двор и мороженым хумеровым окороком, который те как раз перли, перебил сволочей не меньше десятка.

– Это и занять теперь не у кого будет, – продолжал сокрушаться Хукенир. – Ты, Падар, подсобишь, если что?

Падар кивнул. Характер у Номора всегда был взрывной. Говорили даже, что он как-то раз ударил жену. Да, были у них с Данасой года три назад какие-то трения. Но чтобы ударил… Скорей всего, сами додумали из-за норова. Представив, как здоровый Номор дубасит набежников окороком, Падар внутренне улыбнулся.

– А у вас?.. – участливо спросила Мариса.

– К нам не приходили чего-то, – виновато пожал Хукенир плечами.

– Да у нас и брать-то чего, – Менока укоризненно взглянула на мужа. – Но уж сначала к нам, а потом уж к вам, получается.

– Сегодня на пашне они угнали Куру и мешок семян, – Падар коснулся перевязанной щеки.

Разговор стих. Прервав молчание, Мариса предложила Хукениру с семьей остаться ночевать здесь. Менока радостно закивала: в такое-то время, да с детьми… уж если они Падара чуть не убили, моему-то точно не справиться. Менока пошла сообщить детям, а ей навстречу из детской появилась Марука. На голове у нее красовалась челюсть года два назад добытого Падаром опомеля.

– Я северная царевна, – важно сообщила она и проследовала в проходную – судя по звукам, устанавливать свое владычество над Гарэком. Скоро она вернулась, неся на руках, как ребенка, смирившегося моромеля.

Мариса принесла новую бутылку квочи и сообщила, что детям, верно, пора уже спать. Женщины отправились их укладывать, а Падар и Хукенир стали переносить недоеденное на кухню.

– Я не маленькая! – услышал Падар голос Маруки. – Я уже до орешника переросла!

Рассмеявшись, Падар чуть не уронил фетики на пол.

На кухне Падар договорился с Хукениром о немере и благодарно слушал его байки о битвах с набежниками в старые времена. Вскоре женщины к ним присоединились, и, поскольку есть уже никто не хотел, они сдвинули стулья поближе к печи.

Разговор от набежников перешел к погоде, а после к посеву. Хукенир рассказал, какие холодные случались зимы и какие богатые урожаи при его деде. Поговорили о стариках. Потом Менока тихо запела. Вслед за ней, раскачиваясь на стуле, запел Хукенир своим высоким, красивым голосом, похожим на крик встревоженного гнилоклюя. К ним присоединилась Мариса, а после и глубокий бас Падара вступил в их нестройный хор.

Их печальная песня вместе с дымом поднималась вверх по трубе и вырывалась наружу и смешивалась там с шепотом дождя и воем и свистом ветра. А ветер понес песню дальше, на северо-восток, сделав ее частью себя.

Как нес до этого шорохи юных трав, что подхватил по ту сторону гор. Как нес другую песню, услышанную в двух часах лёта отсюда – на берегу реки, среди больших, не испугавшихся дождя костров, с которыми очень любил играть ветер. И она тоже превратилась в частичку ветра, хотя и никто не мог ее слышать. И она тоже была полна скорби, пусть и слова говорили о великой победе.

Ветер пронесся над лесом, опустился в лощину, стремясь все дальше и дальше на север. Из лощины он ворвался в узкую долину среди холмов, по дну которой струился ручей, рожденный его собратом-дождем. Постепенно усиливаясь во все сужающейся долине, ветер внезапно вылетел в широкую котловину, усеянную глыбами, пожалуй, похожими на осколки горшка – если смотреть на них с той высоты, на которой рождался дождь. Тот, правда, отстал по пути.

Ветер растекся по всей ее ширине, в то время как ручей поспешил к центру, где слился с маленьким покрытым льдом озером.

Для ветра здесь не было звуков, какие бы он мог нести дальше: здесь уже очень давно некому было петь песни, и ветру не хватило бы сил потревожить покой даже самого чахлого кустика. А значит, ветер достиг своей цели.

Медленно обежав котловину по кругу, он нашел небольшую скалу, или, точнее, огромный камень, невдалеке от озера и устремился к ней.

Наконец до котловины добрался и дождь. Пытаясь угнаться за ветром, он растерял свою мощь и теперь лишь мелко накрапывал. Но у матери-тучи еще был запас молний, и одну из них она подарила высокому дереву, что росло рядом с камнем, обозначив тем свой приход в котловину. Или, возможно, это было сделано для того, чтобы ветер, увлекшись заплясавшим в кроне огнем, еще немного побыл с ее сыном. Но если бы ветер только мог остановиться…

Если бы ветер мог остановиться, возможно, в неровном свете горящего дерева он бы заметил, что над этой скалой покорпели не только предки сегодня пришедших сюда друзей. Что она сохранила следы трудов ныне забытого камнетеса. Приглядевшись, он бы мог увидеть, что там высечена большая и широкая ладонь, а на ней другая – меньших размеров, словно детская, и все-таки слишком узкая, чтобы принадлежать ребенку обладателя первой ладони.

И если бы весь бесконечный мир не казался бы ветру крохотным, он, возможно, поразился бы размерам барельефа, частью которого прежде была скала, что теперь была просто камнем среди многих камней на безлесной низине.

Но ветер не мог остановиться. И стремился он в итоге не сюда, а немного левее – к небольшому пригорку.

Ветер последним порывом протиснулся в незаметную щель среди мха и, пролетев еще немного, ударился во что-то теплое и большое. Это что-то ноздрями втянуло ветер в себя, и ветер стал его частью.

Скоро в щель изнутри просунулся большой черный нос. Он исчез, и щель начала расширяться. Ветки, куски мха, комья земли летели прочь – и в пригорке открылся широкий проход, из которого выбралась огромная тварь, покрытая густой грязно-рыжей шерстью. Тварь повертела мордой, принюхиваясь, с ненавистью посмотрела на затухающие всполохи огня и направилась к камню. Присев возле него, тварь звучно опорожнилась, вспоминая, как много прекрасных вещей можно делать, когда не спишь. Например, утолить жажду. Наесться до отвала. Пить еще бегущую по венам горячую кровь своей жертвы. И после наесться до отвала! Ничего подобного тварь не делала многие месяцы. Она была ужасно голодна, и в ее теплом логове ее ждали крохотные детеныши, которые появились, пока тварь спала. Тварь побежала к озеру, подпрыгивая, бросилась в воду, разламывая хрупкий лед, и, только когда ей стало по грудь, остановилась и начала пить. Завершив уже второе крайне приятное дело, тварь выбралась на берег и несколько раз прошла по узкому кругу, нюхая воздух с разных сторон. Выбрав южное направление, тварь поднялась на задние лапы, став выше горящего дерева, и издала оглушительный, жуткий рев, слышимый и без помощи ветра далеко за пределами котловины, которым тварь сообщала миру о том, что она проснулась, что весна началась и пришло время первой охоты.