​Плясало сборище костей

– Слушай, а чего мы к Вадику не двинем? – спросил Федяка, глядя на пенсионера в клетчатой рубашке, зависшего над доской для нардов. Становилось скучновато.

– А ты не слышал? – Васёк припил коньяк (на лавке пили и на пенсионеров глазели: лето же!). – Вадик решил, что он помер уже.

– Да? – Федяка потихоньку нареза́л лимон. – Забавно…

– Ну да. Сессию кое-как сдал, а потом – умер. Не моется, не спит, не выходит на улицу и – всего что хуже – не пьёт. – Васька́ это особенно огорчало. Факт известный – студентова планида нелегка: учиться можешь не учиться, а выпивать – обязан.

Справедливости ради, замечу, что Вадик и в самом деле дохлый был. Смотреть на него сделалось как-то даже неудобно: безутешные синие губы совсем размякли, шею одной рукой может обхватить маленькая девочка, кости торчат как пики, а вместо щёк две ямы зияют. С бодуна его спокойно можно было спутать с потрёпанным кадавром, так что выпивать у него, не оживимши, – было довольно гиблым делом.

Вот Федяка и задумался. В кармане он мял парафиновую свечку, которую притырил сегодня в церкви.

– Слушай! – Он просиял, оглянулся по сторонам, увидел клён, берёзку, дуб, осину, и зашептал: – Фш-фш-фш, чш-чш-чш, у-у-у, пф-пф-пф.

– Звучит несложно, – отозвался Васёк и почесал репу. – Да, можно устроить… Так и поступим.

Чего они там порешили – уж того я вам не скажу. Да только явились они к Вадику несколько дней спустя с самым всамделишным, деревянным, лакированным, мастерской работы, открытым, глухо звучащим, – ну, это если по дну постучать, а если сесть на него, тогда совсем удобно: или если окажешься вдруг на даче, а дров там нету, а те что есть – мокрые всё, хотя и…

В общем, явились они с гробом.

Поставили посередь комнаты – и давай рыдать: вот, дескать, из дому не выходишь, на, дескать, простись с Сан Санычем, добрейшим нам всем институтским товарищем, скончался нежданно-негаданно, вчера, с перепою, сами удивились, как же так-то. Истинно так, – дескать.

Поплакали они, поплакали, в общем, – и ушли. Прощайся, мол.

Как покойникам и полагается, Вадик был немногословен: закрыл дверь за ребятами (но неохотно как-то и омертвело), а потом вернулся и посмотрел на гроб недоверчиво. Нет, конечно, никому тут гроб не помешает... Он как бы и сам причастен, так что, можно сказать, отнёсся бы со всяческим пониманием... Но всё-таки – одно дело самому помирать, а другое, так сказать, компаньона в своей комнате держать… Это уже слишком! И лицо белое какое! Как белый медведь белое! В гроб краше кладут! А, ну то есть… И руки сложил одну на другую, точно преставился: да он и преставился, так и есть. И губы как поджал – красиво… Нет, другое здесь что-то начинается – не то что жизнь!

Чтобы не думать лишнего и никого не задевать, – а то не по-мертвецки как-то, – Вадик залез под одеяло и уснул. Да только просыпается он ночью, а Сан Саныч – на гробу сидит, яйцо варёное ест. Зловещий блеск был у того яйца… Ни зги, ни лучика – и только это яйцо…

– Сварил? – спросил Вадик.

– Сварил, – ответил мертвец и подмигнул мрачно. А потом прибавил: – Я тебе вот чего расскажу: идёт раз Ницше по улице, видит – мужика секут. «Правильно, – думает он, – то, что нас не убивает, делает нас сильнее». Идёт дальше, видит – бабу секут. «Правильно, – думает Ницше, – женщина это опасная игрушка». Идёт ещё по улице, видит – ребёнка секут. «Правильно, – думает, – без страдания не может быть сознания». Идёт себе Ницше по улице, идёт, видит вдруг – лошадь секут. Он обнял её за шею, расплакался и упал. Уже не думал он больше.

Сан Саныч сипло и кашельно как-то рассмеялся и поскорей ухватился за живот.

– А что здесь смешного? – спросил Вадик.

– Он умер, – ответил Сан Саныч и расхохотался.

Против своей воли Вадик прыснул, и тут же накрыл обеими руками рот. Сделалось ещё смешней. Бывает: думаешь – глупо, а потом вдумываешься в эту глупость, вдумываешься – и смех дурацкий берёт. Не имея сил бороться, Вадик разжал рот.

Долго смеялись и хохотали: в Африке умерло сто тринадцать человек.

– Или ещё такой знаю, – Сан Саныч отсмеялся. – Шёл Толстой в Оптину пустынь, мудрость искать, – а по пути ему мужики всё попадались: безграмотные и бестолковые. Один спросит – как рубашку стирать? Толстой остановится, расскажет. Другой спросит – как дочку назвать? Толстой остановится, присоветует. Или: какой рукой креститься – левой или правой? Толстой остановится, и этому научит. Часто останавливался Толстой, долго он шёл. Оставалось ему вёрст с десяток, а тут ему навстречу старец спешит: «Лёв Николаич, а Лёв Николаич! Хотите одной мудрости научу?». А Толстой останавливается, бросает взгляд на лапти свои многострадальные, припоминает всю дорогу свою мудрённую, и домой поворачивает. Старец его обгоняет и спрашивает: «Что случилось, Лёв Николаич? Что случилось?» А Толстой пинает камень, не сбавляя шага, и ему отвечает: «У меня и под ногами этой мудрости пропасть!»

Тишина мертвецкая: даже мухи затаились.

– И что? – спросил Вадик робко. – Этот тоже умер?

– Представь себе! И этот!

Ну мертвецы – что? Давай смеяться – кто кого пересмеёт.

– А ещё такой знаю… – Сан Саныч схлопнул кулак, будто смех поймал. – Ехал раз Достоевский в электричке – в Электростали он живёт, домой возвращался. Ну, Серёжка Достоевский, студент и пропойца, – да речь вообще не про него. Ехал он, значится, «Братьев Карамазовых» читал. Видит вдруг – Дмитрий Быков впереди сидит, с молоденькой хихикает и разговаривает. Ну Достоевский что – пьяный, как всегда: движухи хочется. Открывает форзац, пишет: «Дмитрий, я очень много вас читал, подпишите мне эту книгу, пожалуйста». Попросил передать старичка какого-то. Возвращается скоро книжка, а там ручкой Быковской написано: «Это, конечно, не моя книга, но тоже хорошая». И роспись.

Вадик уже заранее смеялся:

– И что? Быков твой тоже помер?

– Да нет, как видишь. Живой, ходит.

Тут они заржали как сволочи.

Потом Сан Саныч в круглосуточный сгонял: взял пива и рыбки. Газету расстелил на столе, воблу достал, стукнул… Прихлебнул.

А Вадик подозрительно глядел:

– Слушай, а мертвецам разве полагается? – И кивнул на пенистый бокал, и шею потёр, будто верёвку ощупывал.

– Конечно. Мертвецам всё можно! – махнул жирной рукой Сан Саныч.

Вадик осторожно припил пива и уставился на свои исхудалые пальцы:

– А прикольные у тебя анекдоты… Я как-то даже и не ожидал.

– А то ж! – Всплеснулось пиво бойко. – Я тебе говорю – это всё от одиночества мертвецкого. Дружба дружбой, а похороны врозь... И поделиться горем не с кем! В древности – не то!.. Протагор, говорят, всю дорогу всех высмеивал да вышучивал, а остальные на лодке рыдали, бестолочи, просили Харона ему по башке веслом тюкнуть. – Сан Саныч с серьёзным видом палил воблин пузырь зажигалкой. – Юмора у них нема! Вот братские могилы – хорошая традиция была. И не скучно! – Завоняло.

– Слушай, а почему мы не говорим о том, что было до? – спросил Вадик, слизывая пену с губ.

– А это всё неважно теперь! – сказал Сан Саныч с забавностью – и примолчал. Но даже в молчании своём он всеобразно щурился и гримасничал. – Как тебе смерть вообще?

– Да ничего, потихоньку.

Раскопали где-то пластинки Вертинского: уплясывались под них как очумелые. Читали Блока, писались от смеха. Сан Саныч даже предлагал на кладбище сходить, ещё ребят позвать, – но Вадику всё неловко было:

– Как-никак, я новенький…

Сан Саныч предложил тогда просто сходить – на могилке соснуть. Вадик заметил, что спать на могиле – не очень смешно.

– Ну да. – Сан Саныч снял иглу с пластинки. – А всё-таки скучновато. Надо бы кого-нибудь позвать.

Решили позвать женщин. Да не абы каких, – а лёгкого поведения. (Гроб спрятали в кладовку – чего лишний раз барышень смущать?)

Прикатила синяя газелька, из неё вышел явный сифилитик в майке и шлёпанцах и сморкнулся в левую ноздрю (не знаю, чем правая ему не угодила). Потом распахнул заднюю дверь и вывел… толстобровую, узкобёдрую, с какими-то чудовищными ляжками. Потом – то ли девственницу, то ли блудницу, сложно было угадать, да один чёрт, страшная как утопленница (Сан Саныч шепнул Вадику на ухо: «мандарылая какая-то»). Ну а третьей – вообще беременная старуха оказалась. Вадик со смущения даже на «вы» ей говорил:

– Ой! Вы, то есть…

Решили всех посмотреть. Уехала газелька – через полчаса приезжает другим составом. Уже тут были и «гений чистой красоты», и «мимолётное виденье», и даже «когда из мрака заблужденья…».

Продажная любовь, конечно, всем плоха… Всем!.. И безнравственна, и груба, и бесстыдна… Но дешева зело, – вот и популярна.

В общем, не до разговоров о жизни и смерти покойникам стало. Сан Санычу достался Гений Красоты, а Вадику – Виденье.

И вот, лежит Вадик со своей избранницей на кухне (раскладушку себе поставили: хорошая раскладушка, советская – во все бока тычет): лежит, и стыдно ему, что тело у неё такое тёплое, а он – вот – мертвец. А Виденье – курит безразлично, оборачивается к нему лицом – и говорит:

– Странный у тебя друг…

– Это он мёртвый просто.

– А! Ну тогда ладно.

Как смена кончилась, девушки вещички хвать – и вон из квартиры. Перед уходом оставили Сан Санычу и Вадику по увесистой пачке рублей. (Видите ли, у мертвецов всё шиворот-навыворот.)

Стал Вадик пачку свою пересчитывать, а в ней записка спряталась: на носовом платке писанная. Вадик сунул её в рот и ушёл в ванную. Прежде чем читать – смыл воду в унитазе. Он был не дурак.

Записка же оказалась такого содержания:

«Вадиг, милый, твой друг очинь страный. Он маей калеге расказывал пра деда сваево. Марозил шо-то вроде: “Такой заббавный, у нево одной руки нет”. Нам стало страшна и мы ушли. Он страный и шутки у нево дурацкие. Я думаю, что он от лукавова. Лучэ с ним не вадись.

Твая В.»

Он перечёл записку, поправил все ошибки красной ручкой (удачно оказавшейся рядом), сложил платок треугольником и припрятал в нагрудный карман (Вадик умер в свитере с нагрудным карманом). Потом в зеркало глянул – любопытно стало, каков он. Заметил на шее засос. Вадик улыбнулся нахально и, – засос потирая этот, – вышел из ванной.

– Ну-ка! Убери этот разврат! – Сан Саныч взнегодовал.

– А что такого?

– У тебя трупные пятна должны быть. А эти – живые.

Сан Саныч задрал рубашку и показал свои трупные пятна. Было слегка похоже, что они нарисованы фломастером, но Вадик послушно залепил своё негожее пятно широким пластырем.

Но что дома торчать? Даже мертвецам дома скучно. Поехали в центр.

Сначала заскочили в Ленинскую библиотеку, где бросались в посетителей заранее заготовленными фекалиями, потом разбудили Ленина, предложили выпить брудершафт, а он не отказался. На стройке нашли ведёрко белой краски и перекрасили задницы всем кавказцам на Красной площади. Инвалидов кидали в Москву-реку, у кого были золотые зубы –вырывали нещадно: не брезгали ни серьгами, ни кольцами, ни цепями всех мастеров и мастей. В царь-колокол звонили, торец ГУМа обоссали, маленького мальчика за уши протащили от Маросейки до Мясницкой. Дарили бездомным конвертики с соплями, стреляли сигареты, пинали собак, и даже видели ментов.

Одно слово – нет пределов мертвецкому веселью!

Починив бесчинств, двинулись к Лубянке. Там Сан Саныч Вадика и бросил со словами:

– Ща вернусь. Не разлагайся.

А Вадик сел на парапет, щёку подпёр и закурил в даль меланхолично. Он так и при жизни умел, но в смерти все дурные и хорошие качества обостряются: вот и теперь он – остро меланхолировал.

Возвращается Сан Саныч, а на пальце у него – шкелет кошачий болтается.

– Во! – говорит. – Хорошо, что запомнил, где закопали.

– Что это?

– Ну ты чего? Я мёртвый, а не слепошарый. – Сан Саныч поджал губы шкодливо. – Влюбился! В живую! – Он протянул дохлую кошку. – Вот тебе невеста по сословию. Целуйтесь!

– Да не буду я её целовать! – Вадик бросил шкелет на дорогу и чья-то машина хрустнула по нему.

– Как знаешь. – Сан Саныч перестал улыбаться и сунул руки в карманы.

Пошли они по Театральному проезду: там здания всё важные, надутые! Машины ездят неугомонные… И эти потешные живые! – куда-то торопятся, боятся опоздать… Поначалу Сан Саныч шёл и от всей души плевался им в хари, а как свернули на Неглинную – перестал.

Вадик семенил за ним и боялся отстать. А Сан Саныч – шагал широко и невнимательно, да помалкивал скверно.

Потом вдруг – бросил:

– Работу тебе найти надо… Тебе сколько уже? Месяца два? Совсем большо-ой. Пора! Пора!..

– Какую ещё работу? – Вадик недоумённо повернул голову.

– Не знаю. В цирке, например. Будешь жонглировать, кувыркаться и рожи корчить. Я тебя научу.

– Зачем это?

– Ну так. Для отвода глаз.

Неглинная здесь была уже почти бульваром: какой-то шансоньер стоял с аккордеоном и пел на французском, пытаясь нагнать на всех Парижу. Вадик бросил ему монетку.

– А ты что делать будешь? – спросил он Сан Саныча, когда догнал его.

– Следить за процессом.

Вадик остановился. Сан Саныч, пройдя несколько шагов и заметив, что Вадик потерялся, – остановился тоже. Аккордеон звучал. Поп сидел на лавочке и курил: он глядел на них, как-то хитро жмурясь.

– И чем тогда это отличается от жизни? – сказал Вадик довольно громко (между ними было шагов пятнадцать).

– Бес его знает, – сказал Сан Саныч.

– Жизнеутверждающе, – согласился Вадик.

Вечерело. Шаги шлёпались о мостовую; прохожие не обращали внимания на покойников (даже носы не воротили, хотя амбре стояло завораживающее) – только дома́ сердобольно заиграли окнами (закат). Мысли Вадика были смутные и тоскливые, сумрачные и невнятные – такие, каких и словами не скажешь.

Он думал, что мысль – всегда немножко убийца: и чтобы верить в хорошее, надо немножко себе врать…

Но Сан Саныч скоро заставил его забыть эту ерунду и сумятицу: они забурились в бар на Кузнецком – и там уже совсем распоясались. Много было весёлости и одушевления искреннего.

Выносили их на руках (но не в знак благодарности). Ночь была свежая, мокрая и уютная – при всём своём жёлтом безразличии. Хотелось заходить в переулки и дворики, садиться на облезлые скамейки и слушать тишину…

– Ну всё, скука. Домой. – Пихнул Вадика в плечо Сан Саныч. – Главное – со скуки не умереть.

Вадик не спорил.

Спустились в метро. Сан Саныч опять рассказывал анекдоты, но Вадик держался за холодный поручень и что-то тихонько себе подозревал… Тогда Сан Саныч вдруг перешёл на частушки:

Помирать мужик собрался –

Богу душу отдаёт.

Газ, верёвка, ножик, мыло –

Ни в какую не берёт!

Пассажиры навострили уши. Некоторые – пересели ближе.

Сан Саныч – продолжал:

А кастрюлек наших Данте

Отродяся не видал

Варят зад пока не скажут:

«Стой. Aldente[1]. Вынимай».

Пальцы побежали по поручню: небритое лицо приблизилось. Там и две фанатки объявились: одна – даже с ребёнком.

Сан Саныч взял в руки невидимую балалайку и продолжал концерт:

Я влюбился в девку красну –

Безотказная она.

Брюхом наградить не страшно –

К ней хожу в могилу я!

Небритое лицо исказилось, фанатка закрыла уши руками, ребёнок заплакал. Пока не началось избиение артиста – Сан Саныч и Вадик сошли. Да и станция, кстати, нужная была.

– Зря ты это в метро… – говорил Вадик по пути домой. – Не над всем же смеяться можно.

– А над чем нельзя?

Вадик задумался.

– Над тем, что ранит, – ответил он.

– Тогда легче смех запретить! – Тут Сан Саныч остановился, громко бзданул и принюхался: хорош. (И пусть гадко пахнет, – но таков уж Сан Саныч.)

Дома было ожидаемо кисло: пришлось опять пить, курить и звонить в морг. Пока Сан Саныч болтал с патологоанатомом, Вадик несколько раз сбегал в ванную и перечитал записку.

– Слушай, а может позвоним, а? – предложил он Сан Санычу, который уже рассказал все анекдоты и положил трубку. – Ну… девочкам…

– Понравилось? – Сан Саныч положил ему руку на плечо. – Вот на работу выйдешь – тогда и звякнем…

Рука тут же оказалась сброшена и беспомощно валялась на спинке дивана. Сан Саныч не растерялся и почесал ей подбородок.

– Опять ты начинаешь! – Вадик встал, негодуя. – Человеком меня сделать хочешь будто! Ты… Ты… – Вадик вгляделся в Сан Саныча, согнулся пополам, завязал шнурки (обувь покойники не снимают, не принято), чихнул и только тогда понял: понял и рассмеялся. – Да ты живой! – Вадик разогнулся.

– Мальчишка! – сказал Сан Саныч раздосадовано и ушёл на кухню.

Вадик обиделся и подошёл к полке: он схватил книжку и открыл наугад:

«…подчинено основному закону мира дьявольского; оно не существует, а кажется…»

Вадик захлопнул книжку и заходил:

– Да! Да! Это тебя Федяка с Васьком подослали! – кричал он в пустоту. – Еда, смех, женщины! Ты мне всё как мертвецкое подносил, а оно живое! Думал обдурить, да? Но я-то честен с собой! Я умер! У-мер! – Вадик замолчал и принялся кусать губы.

Сан Саныч показался в проёме двери и бросил на Вадика взгляд усталого коня. Он вернулся в комнату и остановился посредине – он молчал.

А Вадик лепетал смущённо-громко:

– Т-ты… ты искуситель! – И прибавил поуверенней. – Ты жизнью меня искушал!

Между ними стоял гроб.

– Кончай уже, – сказал Сан Саныч измождённо. – Вечно ты мнёшься на краю… Ну, не ссы. Говори.

– Что говорить?

– Ты знаешь.

– Что знаю?

– Ты знаешь. – Сан Саныч зевнул и отвернулся. Он уже не напоминал мёртвого шалопая. Руки у него были сложены за спиной и как бы грозили. – Я жду.

Тут Вадик с немертвецким трепетом осознал, что его вконец искусанные губы прямо сейчас скажут что-то ужасное: не мелкое богохульство, без которых ни один русский человек существовать-то не может, – а нечто страшное и непоправимое. Десяток слов отделял его от неминуемой беды. Он уже предчувствовал руки, ложащиеся на шею, и предвидел искажённые улыбкой лица, которых – не существовало…

– Жизнь… – начал он, наконец, как намагниченный.

– Ну? Дальше?

– И ложь…

– Ну-ну? Это совсем не сложно.

– Это… од…

В дверь позвонили. Сан Саныч и Вадик переглянулись.

– Сначала скажи, – проговорил Сан Саныч спокойно и повелительно.

– Да я только открою… – Вадик почувствовал себя школьником.

– Не раньше, чем скажешь.

– Всё-таки люди ждут…

– Подождут, не сдохнут. – Улыбка повисла на краешке губ.

– А всё-таки…

Сан Саныч пнул диван, стул, гроб, крикнул: «Пошёл вон!», – и улёгся в гроб, на каждый глаз положив по пятаку. Вадик пожал плечам и пошёл открывать.

За дверью ждали Федяка и Васёк: они были удивительны, как удивительна зелёная трава для человека месяц не бывавшего на улице.

– Блин, ты прости нас, Вадь…

– Мы реально забыли, что гроб занесли…

– Хотели в тот же вечер забрать…

– Но тупо забыли…

– Это розыгрыш…

– Жёстко вышло, прости…

– Ничего, ребят, – Вадик залился румянцем, – я уже разобрался. Всё хорошо. Только… как вы Сан Саныча уговорили в гроб лечь?

Федяка и Васёк переглянулись:

– Какого Сан Саныча? – спросил Васёк.

– Да вот же, лежит… – Вадик дал им дорогу. – Вы не слышали криков?

– А-а-а! Этот? – Федяка рассмеялся со всем бесстыдством. – Из воска твой Сан Саныч!.. Хотели настоящего положить, но решили, что это слишком будет. В юморе оно ведь что главное – палку не перегнуть.

Федяка посмотрел на Вадика, – и понял: перегнули.

Васёк посмотрел на Федяку, – и понял: это была тупая идея.

Вадик посмотрел на них обоих, – и понял: живой.

А Сан Саныч не смотрел, – ему мешали два пятака. Но человеку с глазами могло показаться, что он украдкой улыбается.

Июль 2018