Демон

Геба очень любила играть с сестрой и братом, хотя с братом меньше, потому что он часто обижался и хныкал. В один день они ползали по режущейся траве и колючим хвоинкам, прятались за узловатыми корягами и могучими деревьями, шпионя друг за другом. В другой помогали родителям в огороде и соревновались, кто быстрее вскопает черную кормилицу-землю: в тот день солнце палило нещадно, и у Гебы закружилась голова, пошатнулся мир, преломился, как срезанная шляпка гриба, их бревенчатый домик. Следующее, что увидела Геба, было овальное лицо матери, обеспокоенное, обрамленное влажными от пота русыми волосами. Так что победила сестра, Нора, а Тен был еще слишком маленький, и долго держать лопату, даже детскую, ему было тяжело.

Геба надеялась, что когда Тен повзрослеет, играть с ним станет веселее. Он многого не мог, и оттого злился, плакал. Папа наказывал ему бороться с трудностями и учиться у сестер, но Тену хотелось уже все уметь, сразу. Поэтому, когда Нора и Геба, вопреки запретам родителей, решили пойти к реке, он увязался за ними. Неглубокая, извилистая речка несла свои плотные, серо-синие воды далеко вдаль, насколько хватало глаз. Дети щупали пальцами ног глинистый, вязкий берег. Прохладное течение и скользкий ил щекотали, Тен смеялся, его голубые, почти прозрачные глаза восторженно блестели. Нора вдруг толкнула Гебу, девочка ощутила колючий холод, тяжелую, увлекающую влагу, в ушах зашумело, надавило. Попытка вдоха – и Геба вынырнула на поверхность, в прилипшей к телу маечке, засмеялась, закричала на сестру, зачерпнула ладонями воду, преодолевая сопротивление. В Нору полетели искрящиеся брызги. Нора визжала, отпрыгивала, стоя уже по колено в воде.

Когда Геба оглянулась в поисках Тена, чтобы обрызгать и его, поддеть, его нигде не было. «Где он, Нора?», - спросила она сестру. Нора приоткрыла рот, да так и стояла, озираясь по сторонам, по ее лицу стекали блестящие капли.

Девочки вышли на берег и шли вдоль него, до боли в глазах изучая бликующую белым поверхность воды. Иногда казалось, что мелькнула зеленая футболка Тена, но это оказывались водоросль или путешествующий листик.

Голодные, одурелые от всматривания в монотонно качающуюся речку, сестры вернулись домой. Мама с папой жарили в печке зайца с грибами. Они оставили девочек присматривать за готовкой и побежали. Геба запомнила развевающийся подол длинного маминого платья, когда за родителями захлопывалась дверь. Ткань вильнула укоризненно, словно не успевала за мамой и не понимала, куда нужно так спешить. Все кругом казалось Гебе постыдным: то, как они с Норой молча приоткрывали заслонку, чтобы проверить зайца, как торчали вверх его освежеванные, загнутые лапки, воспоминания об улыбке малыша Тена, который был рад, что наравне со старшими сестрами исследует реку.

Родители вернулись, когда пришла иссиня-фиолетовая темнота. Впереди шла сгорбленная фигура папы, он бережно нес на руках что-то болтающееся, повисшее. За ним брела мама. Они приблизились, и Геба сначала увидела мамины темные, запавшие глаза, искривленный рот, а уже потом – бледное тело Тена со спутавшимися золотистыми волосами, в нихзастряли мелкие веточки. Непривычно было, что он не шевелился, молчал: мальчик любил привлекать внимание. То, что Тен в комнате, можно было почувствовать с закрытыми глазами, воздух словно электризовался, метался, морщил. Это пустое, безвольное тело будто бы и не брату принадлежало.

С тех пор Геба и Нора не ходили к реке одни. Они не сговаривались об этом, и родители их не просили. А когда впервые пришли вместе с папой, порыбачить, обе горько, безутешно заплакали, тоже не сговариваясь, и ни в чем не соревновались.

Ярче всего Геба помнила вот эту, нелепую и раскроившую привычную жизнь смерть брата. Когда болезнь унесла Нору и маму, все было как в дымном, дурманящем тумане, и казалось ненастоящим. Еще хорошо помнила наставления отца, потому что он тряс ее, обхватив за худые плечики, повторял: «ты должна знать, как рубить дрова, ставить силки, отапливать дом. Ты иначе не выживешь, доченька». И раз за разом учил держать тяжелый топор, формировать петлю для силков, подсекать рыбу. Геба артачилась, плакала, но постепенно сама предлагала отцу свою помощь.

Однажды утром она не обнаружила отца дома. Подумала, что он ушел собирать сухостой. Папа не появился и вечером. Близилась зима, холодало, почти все листья в лесу облетели. Геба вышла, окунулась во влажный, пахнущий пряным увяданием воздух, старательно наколола дров, отмеряя удары по крикам сойки, вся при этом вспотела.

Следующие несколько дней у нее был жар. Геба в основном лежала на пружинной кровати, металась в бреду, звала отца, маму. Питалась тем, что было запасено: тушка зайца, которую Геба не доварила, съела так, волглую, желейную, коренья, сморщенные сухие грибы…

Наступила зима, выпал снег. Гебе полегчало. Она стала готовиться, как учил папа, к зиме: плести сети, пилить деревца на дрова.

И пережила зиму. А потом еще одну. И вспоминались чаще всего только улыбка брата перед смертью, подол маминого платья и папин жесткий голос «…иначе не выживешь». Все остальное испарялось из сознания, как утренняя роса.

Все же иногда Геба видела лицо мамы: когда умывалась в реке. Колеблющееся, смутное, оно белело на холмиках синевы, а рядом – руки папы, косички Норы, голубые кристаллики глаз Тена. Геба окунала кисти в поток, и семья расслаивалась, терялась.

Иногда она трогала свои ладони, ставшие очень тонкими, жилистыми, смуглыми, свой нос, свое лицо. Она не делала этого раньше, поэтому не знала, всегда ли они были такими, какими осязались сейчас: сухими, жесткими.

В один весенний день возле домика Гебы появился человек. Гебе померещилось, что это отец, наконец вернулся. Она заметила мужчину, спускающегося под горку, у подножия которой стояло жилище, во время колки дров. Последнее время Геба очень ослабла: не могла колоть древесину продолжительное время, часто спала, забывала, вытащила ли сети.

Геба не успела присесть, убежать, а мужчина уже дружелюбно махал ей. Геба, повинуясь полузабытому инстинкту, помахала в ответ. Она жадно, не в силах оторвать взгляд, рассматривала черты его лица: рыжие волосы и бороду, прищуренные зеленые глаза, складки на лбу и под носом.

- Привет, хозяйка! Да не боись, не обижу. Найдется напиться?

Геба сглотнула. Все то время, что жила одна, она разговаривала сама с собой, но теперь, когда нужно было толкнуть звуки навстречу другому человеку, они разбухли, застряли. Кивнула.

- Отлично! А я подсоблю с дровами, не дело это, тебе работничать… Есть кто с тобой?

- Нет,- сумела выдавить Геба скрипучим, хриплым голосом.

- Как же так?

Незнакомец подошел совсем близко, снял рюкзак, перехватил топор. Геба попятилась. Мужчина колол споро, замахивался, выдыхал. Шея под рубашкой цвета мокрой травы покраснела, напряглась.

- Вынеси водички, хозяйка. Очень уж хочется, - сказал он, вытирая лоб тыльной стороной ладони. Геба нехотя пошла в дом. Вернувшись с кружкой воды, продолжала разглядывать человека, как ходил его кадык, когда он пил, как короткие пальцы со светлыми волосками на фалангах обхватывали кружку. Родители рассказывали, что далеко есть другие люди, и что чаще всего они злые. Но этот мужчина казался доброжелательным.

- Спасибочки. Сейчас доколю связку и пообедаем, что скажешь? У меня с собой консервы, тебя обирать, ясное дело, не стану.

Геба не ответила. Перед глазами кувыркались темные мушки, ноги дрожали. Она присела на пенек, который то ли сама притащила сюда, то ли с отцом.

Закончив работу, мужчина прошел в дом, под локоть проводил туда Гебу, словно это она была гостьей. Нашел нож, наточил, вскрыл железные баночки: Геба никогда таких не встречала. Внутри была густая смесь, похожая по вкусу на рыбу с овощами.

- Как же ты тут живешь, совсем одна? И так далеко от города. Может, позвонить кому?

- Что сделать? Не надо никого звать. Папа меня всему научил, - Геба обрела голос, хотя он все еще дрожал, не слушался.

- Не женщина, а кремень, - усмехнулся незнакомец. – Я Герасим.

- Геба.

- Как-как?

- Ге-ба.

- Интересное имя. Геба, можно мне поночевничать у тебя? Я вон вижу, кроватей несколько… Чьи они?

- Мамы с папой. Нора. Тен.

Герасим нахмурился, потер кулаком щеку.

- Ясно. Можно?

Геба продолжала в упор смотреть на мужчину.

- Поночевать, - повторил он. – Не обижу, обещаю. А пока еще подсоблю, в чем хочешь.

Геба кивнула.

До вечера Герасим работал: подлатал скосившиеся ставни, почистил печку, подмел пол, натаскал с реки воды. Геба, несмотря на головокружение и слишком быстро, слишком настойчиво бьющееся об, казалось, хрупкие ребра сердце, неотступно следовала за ним. Он спрашивал о семье, о ее жизни в лесу. Геба рассказала, что семьи больше нет, но они были хорошие и иногда видятся в реке. А жизнь в лесу, что с ней, какая еще бывает жизнь? Герасим качал головой, закусывал спрятанные в бороде красные губы, тер взопревшую крепкую шею. Больше всего Гебу пугало, когда он смотрел прямо на нее пытливыми, суженными глазами, словно был недоволен чем-то, что-то хотел узнать. В то же время, ей грызуще-нестерпимо хотелось этого, и, если Герасим слишком увлекался работой, она робко искала его взгляд. Однажды даже коснулась его заскорузлого локтя, и тут же отдернула руку. Он улыбнулся ей: мягко, ласкающе, как улыбался порой отец.

Вечером Геба постелила гостю. Он снял ботинки, укрылся одеялом и почти сразу захрапел. Впервые с ухода отца этот рокочущий, ритмичный звук нарушал стылую тишину одиночества. Ведь самыми сложными первое время были ночи. Днем Геба просто делала то, чему ее научили, восстанавливала в памяти, как мама вязала тот или иной узел, как папа рассказывал Норе рецепт сочной утки. Но когда наваливалась чернота, Геба цепенела в своей кровати, сжималась в комочек. Скрипел дом, щелкала остывающая печка, выл ветер, стонали совы. Знание того, откуда происходят эти звуки, не успокаивало девочку. Она лежала, изнывая от роящегося в животе страха, ощущая, как немым, сдерживаемым чугунным криком наливается гортань, как юркнули в норки сознания мысли, и остается только тяжелый животный ужас, желание почувствовать тепло другого человеческого тела, услышать сонное посапывание мамы.

Геба сама не заметила, как, ощутив присутствие другого живого существа, пробудила в себе тот самый первобытный испуг. Она встала, подошла к кровати Герасима. Тот спал, приоткрыв рот, в окно проникал и ложился на его рдяную бороду серебристый свет луны. В этом лице человека, ушедшего в нездешний мир, тоже было нечто жуткое. Поэтому Геба приподняла его одеяло, скользнула к нему под бок, как, бывало, к папе. Вздымающийся и опадающий бок, дыхание, запах пота: все это было столь нереально, что Гебу мелко затрясло. Ее затопила удушливая волна, щербатый потолок домика пошел темными пятнами. Она тревожилась, что он сейчас исчезнет, переродится в того безликого, всепроникающего монстра, от которого она таилась каждую ночь.

- Ты чего? – вдруг прошептал мужчина. Геба вздрогнула, вжалась в его подмышку.

- Ты… Бог ты мой, ты это самое хочешь, что ли, - Герасим приподнялся на локте, поморгал. Тени причудливо искажали его лицо, удлиняя нос, стирая губы, обводя глаза нездоровыми, зловещими кругами.

- Хочу, - ответила Геба. Она помнила, как вздыхал и притворно раздражался отец, если она ложилась между ним и мамой, но стоило его разжалобить, и вот он уже обнимал ее, ерошил волосы.

- Ты… не пойми неправильно… ох, ей-богу, бабушка! Я благодарен тебе за кров, но… Не могу я того, что ты хочешь, не выйдет у меня, да и как-то… не дело это…

Геба смотрела в его ежесекундно меняющееся от морщин сомнения лицо.

- Почему? – спросила она. Теперь, когда Герасим был рядом, горячий, совершенно точно живой, она не могла вернуться в свою кровать, потерять это ощущение спокойствия, защищенности.

- Того самое… как почему? Да ты… Сейчас, - Герасим откинул одеяло, нащупал под кроватью свой рюкзак, развязал тесемки и что-то искал внутри. Геба с интересом наблюдала за ним.

Мужчина вытащил нечто вроде маленькой плоской тарелки. Внутри она серебрилась, совсем как луна, а по краям было простое дерево.

- Видишь? Не серчай, но как я могу… - Герасим вытянул руку, тарелка оказалась перед глазами Гебы. Из ее глубин на нее смотрело сморщенное, безобразное лицо с втянутыми внутрь губами, выпученными, безумными глазами, глубокими бороздами складок. Геба вскрикнула.

- Что это?!

Герасим покрутил тарелку, заглянул в нее сам, словно в чем-то убеждался.

- Как – что? Зеркало. Ты в нем. У тебя что ж, бабушка, зеркал никогда не было? Вот дела. Я и не знал…

- Я? Где? – Геба вцепилась в широкое запястье Герасима, заставила его развернуть зеркало на себя. Оттуда смотрело все то же лицо, только глаза сверкали ярче, впадина рта обвисла с одного боку.

- Отражение твое в зеркале. Это то, как ты выглядишь. Извини, я не знал, - повторял мужчина. Он отвел руку с зеркалом, сунул его в рюкзак, как нелепую безделушку. Бормотал тихо: «староверы, будь они неладны…».

Геба завопила. Собственный нечеловеческий крик всколыхнул весь кошмар ночи, всю тоску по семье, всю ярость к незнакомцу, показывающему ей демона в коробочке, принесшего лесное зло, от которого она успешно хоронилась.. В маминой сорочке, которую она стала носить, когда своя стала мала, она бросилась во двор, по мокрой траве пробежала к сарайчику, выхватила из пенька топор. Он приветливо блеснул.

- Слушай…Не хотел я. Дай поночевничать, утром уйду, фью, только меня и видели! Долгий путь, устал…

Геба обернулась на голос. На пороге стоял в коротких брюках и майке Герасим.

- Ты чего? – он попятился, подняв глаза и увидев в руках Гебы топор. – Ей-богу…вот дела…бабушка, опусти.

Геба посмотрела на топор. И вдруг оттуда, из острия, освещенного полной луной, выглянули те же самые очертания: сухое, изъеденное, ввалившееся само в себя лицо, бессмысленные и сумасшедшие глаза.

Геба крепче вцепилась в рукоятку, пошла на Герасима. Он открыл рот, заслонился руками, шагнул назад и споткнулся о порог. Геба орала, рычала, опускала топор на него, и он тоже выл, орал, а потом затих, обмяк, как когда-то Тен.

Когда Герасим замолчал, стало слышно, как предостерегающе тянут звенящий писк совы, подозрительно шелестят кроны деревьев. Геба вновь осталась одна в целом свете. Дрожащими руками она повернула к себе лезвие топора. Днем Герасим почистил его. Сейчас оно было забрызгано грязно-красным, и, слава богу, проклятый демон скрылся за этим занавесом.