Наплечники

Большие крученые свечи освещали огромный портрет на стене кабинета старого пана Винцента Чарнецкого. Лицо, смотревшее с портрета, скопированного с того, что шестьдесят три года назад прикрепили на гроб, было совсем молодым и слишком красивым для того, чтобы быть всего лишь воспоминанием и призраком ушедшей молодости. Последние дни пана Винцента подходили к концу и, оставаясь при общей немощи в самом что ни на есть здравом рассудке, он приказал ни в коем случае не перетаскивать его в комнаты, а оставить здесь.

Не смыкая глаз ни на минуту, все эти дни с ним был его внук – Сергиуш, словно вышагнувший с портрета самого пана Винцента в молодости – поручик панцирной роты славной гусарии короля Яна Собеского, бравый малый и первая сабля Варшавы. Его, наводящего на врагов в бою священный ужас, мало что могло испугать – разве только гнев короля и самого Господа Бога. В походе он был сосредоточен, весел и щедр, каким может быть только истинный шляхтич, в бою – ловок как белка, перескакивающая с ветки на ветку и свиреп как зубр в Беловеже.

Сильнее всего Сергиуш гордился, как и полагается, своим гербом, блестящими гусарскими крыльями, которые крепились к кирасе и копьем, взрезающим воздух с хлещущим на ветру прапорцем. Страшен был в его руках надзяк[1], пробивающий панцирь и кость и вышибающий душу из врага – если она у него была – сразу, навылет. Был он таким же, каким был его дед в молодости, который выходил на поле боя, сверкая черными угольями глаз, - с наплечников его черненой кирасы смотрело по одному зеленоватому тигровому глазу, следя за врагами, отпугивая и предупреждая.

Но сейчас извечный закон забирал старого пана, оставляя вместо него его продолжение. Внук не проронил ни одной слезы, однако, сердце его сжималось, едва он представлял, что деда, бывшего всю жизнь столпом и главной опорой, не станет.

- Приходит время старому умирать, молодому – подхватывать знамя, падающее из немощных рук. - проскрипел дед, глядя в глаза внуку, - так и должно быть, и точка, но никак не наоборот. Береги герб, береги семью и сестру, но и себя пуще прежнего – тоже, потому что гордость, вестимо, важна, но кто сбережет их всех, если тебя не будет? Я свою сестру не сберег – он слабо кивнул на портрет черноволосой красавицы с орлиным носом, - расплачусь за это бессмертной душой.

- Ты не делал ничего плохого, - ответил Сергиуш, покачав головой, - а то, что случилось с панной Магдаленой, то разве твоя вина?

Дед устало прикрыл веки, и на несколько мгновений его лицо потеряло последнюю живость. Он глубоко вздохнул, потом открыл глаза и сказал:

- Когда я умру, заберешь мой меч. Мне он достался от отца, ему – от его отца, и так далее… Меч этот пережил один из Крестовых походов, побывал на Святой земле. И наплечники мои тебе тоже придется забрать, если жить хочешь. И больше о них ничего не спрашивай.

***

Старый Чарнецкий, о котором всю его долгую славную жизнь ходило немало слухов – и колдуном его называли, и оборотнем – отдал душу – кому уж, неизвестно, - ровно сорок дней назад, и с тех пор, как его схоронили, Сергиуш стал замечать, что не может перестать думать о том, самом последнем длинном разговоре в кабинете деда. Временами он ловил перешептывания товарищей, чуткое ухо слышало: говорили они, что Сергиуш чувствует в себе странную дедовскую силу и все, конечно же, знали, что наплечники с тигровыми глазами отдал ему как раз дед.

Но не заставил себя ждать новый поход, и всё в нем складывалось наилучшим образом, - казалось, будто само Бог сулит им победу. Австрийский посол, умоливший их короля вступиться за Вену, вызвал переполох среди гусар, и Сергиуш был одним из первых, кто пришел на зов Яна III. Плодородный август шел к концу – дни становились короче, и ночами было порой совсем промозгло. Он грелся у костра, развлекая товарищей гусарии историями, коих знал сотни, и половина из них пугала даже самых отчаянных до инея в костях. Даже когда Чарнецкий засыпал, его товарищи продолжали думать о том, что услышали от него. Они глядели на спящего поручика, и мягко мерцающие с отсветами ночного сторожевого костра тигровые глаза на наплечниках словно следили за ними. Потому они и поговаривали, что Сергиуш никогда в самом деле не спит. Сам он до последней минуты так и не узнал, откуда у деда взялись эти камни – они и вправду были словно живые – переливались и мерцали, и иной раз казалось, будто можно увидеть внутри каждого из них зрачок. Дед рассказывал ему о своей жизни много историй, но ни в одной из них так и не открыл тайну, над которой бились все те, кто его знал: говорили, что с тех пор, как у него появились эти наплечники – а это случилось после его первого похода – дед не получил в бою ни одной царапины, и тогда пошли слухи о том, что он колдун. Только раз он обмолвился, что ему показал их одной темной осенней ночью маленький блуждающий огонек. Но Сергиуш в это не верил, хоть старый пан Винцент и не был любитель ходить в костёл, всё же никому не хотелось после смерти попасть прямиком в ад. А все ведь знают: если тебе явится болотный огонь, и ты кому-то об этом поведаешь, то не видать тебе Царствия Небесного во веки веков! Но он помнил и то, что однажды бабушка Магда – звали её так же, как сестру деда – перекрестила пана Винцента на ночь, и всю ту ночь дед метался по своей постели, покрытой толстой периной и овечьей шкурой. И ещё он помнил, что до самого последнего дня дед каждый день шепотом звал свою сестру, умершую совсем юной за несколько дней до его первого похода.

***

Поросшие мхом камни на топком берегу Дуная недалеко от места переправы мягко чернели в сумраке ночи, освещаемой лишь костром, за которым следили пахолики[2]. Часовых клонило в сон, и они пытались отогнать его вином да повторением жуткой сказки пана Сергиуша о былых днях. То, что рассказал Чарнецкий сегодня, было будто бы сном во сне – невиданным и жутким, хоть все и убеждали сами себя, что это не может быть правдой.

- Да не гыргалица[3] это была, - подал голос один из пахоликов, - гыргалица здоровенная.

- Та тетка тоже была здоровенная, тебе же сказали! – ответил второй, - Она и по лесу за ним бежала, всё, как полагается.

- У гыргалицы ноги черные, а у той пан Сергиуш не сказал какие.

- Если не сказал, так и не значит, что не черные. Тебя в коллегиуме чему учили?

Под этот говор Сергиуш и засыпал, закутавшись в старый кунтуш, положив под голову меч, который ему тоже отдал дед и наказав пахолику Матеушу не будить его раньше, чем через три часа. Одно за другим проносились перед его полусонным умом видения: страшные гыргалицы, полудницы, богинки. Только вот пробудился он не от того, что его позвал пахолик, а от того что замерз, и очутился в густой, словно мёд, темноте, не видя ни звезды, ни ясного месяца, ни костра, который усилиями часовых гаснуть не должен был никогда. Прошло много времени, прежде чем глаза его привыкли к непроглядной темноте, и тогда он встал, отряхнул последний сон, сковывавший по рукам и ногам, и, оглядевшись, увидел весь лагерь спящим. Затем он понял: это только казалось ему, - товарищи спали, но только пан Чарнецкий приглядывался к кому-то, тут же видел на каждом где-нибудь открытую кровавую рану. Не фыркали, выпуская в прохладный ночной воздух клубы голубоватого пара кони – их он увидел потом, тоже мертвых. Дрожа от ужаса, который его обуял, Сергиуш долго стоял так, оглядываясь на лагерь. Тут берег осветился бледным нездешним светом, и из-за черных лент длинных тонких листьев высокого рогоза выплыл к нему сгусток мертвенного голубоватого света. Он освещал бледные лица его товарищей – покойников, которые так и не проснулись, потому что кто-то убил их всех, и пан Чарнецкий не понимал, почему же его-то оставили. Огонек покачался в прохладном ночном воздухе и вдруг устремился вперед, и Сергиуш – за ним, пошел, не видя дороги, которой там, в кустах сухого на исходе лета рогоза, наверное, и быть не могло. Вот уже одна нога ухнула в мокрую ямку и глухим всхлипом вышагнула из неё, переступая дальше, на зов потустороннего огня. В какую-то минуту он понял, что огонь изменился – он теперь становился всё больше и больше, обретая очертания тонкой девичьей фигуры, но нечеловечески, мертвенно бледной, всё же ясно давая понять, что всё это – происки какого-то злобного морока. Когда паненка, скользившая по-над землей, повернула свою голову в профиль, Сергиуш так и обмер: тонкий орлиный нос и черные брови, - то была сестра его деда – Магдалена – он узнал её сразу, ведь её огромный гробовой портрет занимал четверть стены в темном дедовском кабинете с пурпурными портьерами и устрашающего вида подсвечниками. Шестьдесят три года назад панна Магдалена Чарнецкая вернулась домой с прогулки в страшную жару, - она так хотела пить, что попросила целый деревянный ковш и, не чуя себя, опрокинула его весь и тут же упала замертво.

И Сергиуш не знал, чему верить, и только сейчас он задумался: а не убит ли и он тоже, вместе со всеми? Но ему ничего не оставалось делать, кроме как идти за призраком панны Магды. Мягкое голубоватое свечение исходило от нее, и она не издавала ни звука. Оглядев себя, Сергиуш вдруг понял, что держит в руках дедовский меч, что кираса его совсем не похожа на ту, что он всегда носил, и что нет на ней наплечников деда. Продираясь сквозь заросли рогоза и кустарники с тонкими цепкими веточками, Сергиуш осенил себя крестом in nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti[4], но призрак панны Магдалены не исчез, продолжая вести его неизвестно куда.

Где-то позади протяжно ухнула, взрезав холодную тишину, болотная выпь. Взглянув направо, Сергиуш различил вдали остов разрушенной колокольни, в которой светился теплый живой огонек. Он пошел было на его свет, но тут призрак обернулся и укоризненно поглядел на него, и поручик Чарнецкий так и не смог свернуть.

Темен и низок был дом, который показался из-за нового перелеска, из трубы его шел дым, и Сергиушу вдруг показалось, что он знает, кто там живет. Когда-то, ещё до коллегиума, когда он был совсем мальчиком, он вместе с сестрой и кузенами бегал в лес смотреть на дом колдуна, что стоял за старой православной церковью. И не останавливало их то, что под страхом порки дед запрещал им ходить туда. Призрак панны Магдалены в одно мгновение ока вдруг снова стал маленьким огоньком, подплыл к нему, и Сергиуш услышал тихое: «Вся сила его – в глазах».

Он пошел вперед – огонек скользил за ним, бережно освещая ему путь. Ночные перелески тихо шелестели, и не было слышно больше ничего. только выпь прокричала где-то далеко еще два раза и умолкла. И ни луны, ни звезд всё не было, только слабое облачко мертвенного нездешнего света, пришедшего – откуда, из Рая ли?

И Сергиуш, входя в старый скособоченный временем и ветрами дом, уже знал, кто его там ожидает. Черная свеча едва освещала темную комнату, и воск её гадкой болотной жижей стекал на стол, на котором лежал овальный портрет черноволосой панны. Но пану Чарнецкому не нужно было долго гадать, кто там был изображен. Вытащив меч из ножен, он переступил порог дома – колдун не двинулся с места. Подойдя совсем близко, Сергиуш занес над ним меч, но услышал глухой голос, почему-то показавшийся знакомым, и слова его остановили.

- Собрался бить в спину, вельможный пан герба Побог? Безоружного человека?

Сергиуш с мечом, занесенным над колдуном, остановился. Черный воск залил лицо панны Магдалены наполовину, оставив только глаза.

- «Вся сила его – в глазах», - подумал Чарнецкий, - значит, нельзя в них смотреть?

- Я сделал бы сестру твою королевой, и она была бы куда лучше, чем обе Зигмунтовы австриячки. Но она не захотела и получила гробовой портрет вместо коронационного.

Сергиуш мало что понимал. Королевой Собеского была француженка Марысенька, а Зигмунт, обе жены которого были австрийскими принцессами, правил шестьдесят лет назад, ещё когда его дед был молод, да и сестра Сергиуша… При чем здесь она? Неужто колдун принял его за деда… или же он сам сейчас – и есть пан Винцент?

«Нельзя смотреть ему в глаза, иначе станешь Горгоновым камнем», - пронеслось в голове у Сергиуша, пока колдун всё сидел, не двигаясь, за своим столом, а черная свеча заливала лицо панны Магды. Он повернулся к нему спиной и поднял перед собой меч, чтобы видеть, что происходит позади. Тусклый огонек треклятой дьявольской свечи давал небольшое облако света, и пан Чарнецкий чувствовал, что готов. Тут воздух чуть дрогнул, и в одно мгновение ока колдун развернулся к нему лицом. Глядя на меч, Сергиуш увидел прищуренные глаза болотного цвета, темные бакенбарды и до странности молодое и красивое лицо.

- Она сама приходила ко мне, - мягким и вкрадчивым голосом сказал он, - как бы ты ни берег её, она бы всё равно пришла…

- Ты лжешь, - прошипел Сергиуш, глядя на отражение в мече. Красивые, четко очерченные губы колдуна изогнулись в кривой усмешке.

- Пришла одна сестра, придет и другая, я вечен, а это железо тебя не спасет.

Он рванулся вперед, и его темный балахон едва не погасил единственное облачко света. Закрыв глаза, Сергиуш прошептал короткую молитву, развернулся и сделал резкий, отчаянный выпад с мечом, чувствуя, как он пронзает грудь колдуна.

- Это железо побывало на Святой земле, а ты отправляйся к дьяволу!

Он не видел, что происходит с колдуном, пока тот не перестал извиваться и не рухнул наземь с тяжелым глухим звуком. Звенящая тишина окружила его, окутала своим коконом, а когда пан Чарнецкий решился открыть глаза, он увидел тело седого старика, - от былой красоты колдуна не осталось и следа, но самое страшное было то, что на месте глаз у него зияли черные провалы.

«Вся сила его – в глазах», - вспомнил он. Черная свеча погасла, и дом озарился светом блуждающего огонька, и только тогда Сергиуш увидел, что на плечах у него поблескивает по одному зеленовато-коричневому камню. Огонек, которым была панна Магда остановился на мгновение, словно прощаясь, а потом вылетел в открытое окно.

***

- Пан Сергиуш, пан Сергиуш, да проснитесь же вы! - пахолик Матеуш отчаянно тянул его за плечо, уже, должно быть, потеряв надежду разбудить поручика. Чарнецкий резко сел, невидящим взглядом пытаясь оглядеть лагерь. Вскоре зрение вернулось к нему, и он увидел, что все были живы, костер горел, лошади ржали и фыркали, гусары разговаривали, кто-то спал, а кто-то ел и пил.

- Ну, вы уж дали маху, пан Сергиуш, - облегченно вздохнул Матеуш, - напугали меня сильнее, чем эта ваша вечерняя история.

- Спасибо, что разбудил, я уж сам думал, что не проснусь, - Чарнецкий встал и поглядел на свою кирасу, лежащую рядом. Глаза колдуна – и теперь он это знал – мрачно мерцали, и отсветы костра делали их из зеленых желтыми.

«Вся сила его – в глазах, значит… Вот, о чем говорил дед…Но ведь не передалась же ему сила колдуна?»

«Расплачусь за это бессмертной душой», - таковы были слова деда, который не получил в боях ни одной царапины и на всю жизнь снискал славу колдуна и оборотня из-за особой ярости в бою и сотен таинственных легенд, которые сложились вокруг него.

- Может, это всё мне приснилось? – подумал Сергиуш, похлопывая свой жупан по карманам – он искал курительную трубку, к которой обращался в особенно волнительные моменты, чтобы успокоиться и подумать. Ладонь нащупала что-то твердое, и пан Чарнецкий извлек на свет маленький овальный портрет черноволосой девушки с орлиным носом, с самого края запачканный черным воском.

[2] Оруженосцы

[3] Гыргалица — в словацком и польском фольклоре гигантская лесная женщина с чёрными ногами.

[4] Во имя Отца и Сына и Святого Духа (лат.)