Голодный пруд

I

В тот день против клона X-Hela стоял RPMI-8273 – плоскоклеточная карцинома пищевода, никому не известный новичок. Коэффициент ставок не превышал Σ1.20 на чистую победу клона до истечения трёх суток: X-Hela – боец проверенный. Хотя, говорят, была бабой в своём морфодифференцированном виде. Думаю, стоит этому верить – разве бывает у мужиков маточная карцинома?

В общем, на тотализаторе интрига была не велика, однако я поставил на новичка: сделал ставку по самому высокому коэффициенту – немало пришлось выложить за Σ11.1. Только со стороны это покажется необоснованным риском, только со стороны – я точно знал, что я делаю. Об успехе своего предприятия у меня была возможность позаботиться заранее. Впрочем, даже имея гарантии результата, по ходу схватки я переживал некоторое волнение.

Разумеется, моему безрассудству требовалась тщательная подготовка, нельзя было упускать ни одной детали. Схватки бессмертных сами по себе устраиваются подпольно, хотя власти, по вполне понятным причинам, закрывают на них глаза. Но мои действия вступали в прямое противоречие с хозяевами тотализатора, и это уже не было простым заигрыванием с официальным законом – от некоторых вещей не откупишься. В случае провала, если бы что-то пошло не так, я мог потерять всё, однако такое вполне переживаемо – кому из нас не приходилось начинать всё с начала? Если же моя игра была бы раскрыта… в этом случае наказание становилось неизбежным и окончательным, никаких сомнений…

Схватка продолжалась более четырёх суток, за это время ни разу не пришлось мне вздремнуть, напряжение не отпускало меня. Едва бессмертные пришли в соприкосновение, X-Hela начала напирать – обычный её приёмчик. Лишь спустя 27 часов RPM-I8273 вынырнул небольшим островком где-то в гуще колонии противника и с тех пор планомерно отхватывал от него куски.

Я следил за ходом схватки почти неотрывно, лавировал между неполноценным сном и дремотной реальностью, путал одно с другим. На третьи сутки я позволил себе расслабиться – был вынужден позвонить к своему дилеру, заказать “подъём”, чтобы хоть как-то выглядеть приличным работником. Опасаясь вызвать подозрения даже коротким отсутствием, я не стал просить пару увольнительных дней. Натоха, мой непосредственный начальник, кажется, замечал нездоровые перемены моего поведения, однако в открытую недовольства не проявлял– это лишь подогревало во мне подозрительное отношение к окружающим.

Трудности получения выигрыша, представляемые мной только в сухой теории, стали новым этапом моих нервных метаний. Главной задачей, конечно, было сохранение анонимности – пришлось пойти на некоторые жертвы... Лишь с получением метакарты мне удалось выдохнуть, однако для того только, чтобы снова вдохнуть и задержать дыхание. Казалось, вокруг все только и думают о произошедшем. На работе Натоха завёл разговор:

– Слыхал, фартануло кому-то?

Я не ответил, напрягся. Натоха сплюнул и говорил дальше:

– Удачливая, должно быть, сволочь! При таких-то неравных взять и угадать! Ну, или заранее знал – как думаешь?

Нужно было как-то отреагировать, Натоха ждал. Я неопределённо пожал плечами.

Натоха подмигнул приободряюще:

– Да, может, и узнаем скоро о нём чего. Бессмертные-то у нас нечасто заводятся. Ставлю куш на то, что один из них и будет наш господин Удача.

Я снова только пожал плечами в ответ.

– Сомневаешься? – не отступал Натоха. – А ты будь уверен: скоро у нас появится.

Мне наконец удалось заставить слова выйти наружу:

– Полагаешь, он потратит всё на бессмертие?

– Думаешь, по-другому будет? – Натоха отвернулся, будто теперь, когда я, наконец, ответил, он потерял интерес к разговору.

Я же наоборот почувствовал какое-то глупое и оттого неуправляемое желание оправдаться:

– Но ведь ты сам всегда говорил, что недифференцированное существование бессмертных лишено смысла…

– А ты сможешь доказать, что существование, например, нас с тобой носит принципиально иной характер? – Натоха повернулся ко мне. – Не надо, не отвечай, любой ответ выйдет в область пустопорожнего словоблудия. Но пойди и спроси кого-нибудь, спроси десяток из них, сотню: готовы ли они отказаться от собственной морфологии ради бессмертия? Боюсь, не будет даже никакого соотношения “за” и “против”... Если раньше люди искали смысл в продолжении себя через потомство, то теперь они научились находить его в продолжении себя через метаморфоз. Что скажет нам наука лет через двадцать-тридцать? Возможно, она подарит, наконец, бессмертию независимость. На это и вся надежда… У тебя, я слышал, есть неплохие шансы примкнуть к избранным. Что-то с лёгкими?

– Нет. Были подозрения, но выяснилось, что это последствия пневмонии.

– Не судьба, значит. Если хочешь, могу предложить… – Натоха полез в карман за пачкой жевательного табака, протянул мне, но я отказался. – Как хочешь… Что ни думай о нём, а бессмертие недёшево стоит. У меня таких денег нет…

Натоха сделал паузу, будто вспоминал что-то, а потом сплюнул – казалось, со всею мощью, на которую был способен. Вместе со слюной изо рта полетела жвачка из табака, ляпнулась ему под ноги – полетели брызги. Натоха выдержал ещё одну паузу, во время которой собирал во рту остатки жвачки, – на его лице отражалась характерная мимика – снова сплюнул. Слюны у Натохи всегда было в достатке. Я думал, что Натохиными плевками, пожалуй, можно было бы производить расчёты, измерять что-нибудь. Время, например. Или пространство.

II

– Работа не пыльная, – мужик сплюнул себе под ноги коричневую слюну…

Похоже, здесь эта поговорка была в ходу: днём раньше работник отдела кадров считывал мои данные с карты; он кивал иногда с таким видом, будто карта подтверждала то, что работник заранее обо мне определил. Он сказал, закончив:

– Значит, лёгкие у вас не в порядке… Ничего, работа не пыльная…

– ...Однако чистоплотности требует. – Мужик снова сплюнул и, хлопнув себя по коленям, поднялся и протянул мне для пожатия руку. – Натоха! Буду здесь твоё непосредственное начальство.

Завладев моей ладонью, Натоха некоторое время молча смотрел на меня, присматривался ко мне. Потом отпустил и, всё так же молча, отвернулся и пошёл. Вид у Натохи был, однако, такой, что становилось понятно: мне нужно идти за ним.

Подобное поведение было частью Натохиного характера – вскоре я много раз имел возможность убедиться в этом. Внешняя простота всегда обманывала, а что там было внутри – не угадаешь. Несколько раз я пытался обратиться к Натохе официально, по должности, однако всякий раз встречал категорическое неприятие официоза с его стороны. Даже своё отчество он предпочёл оставить за пределами нашего знакомства, и мне приходилось звать его просто Натохой. Я даже не знал точно, означает ли это имя Антон или Анатолий…

– Квартал четыре-гэ, запомни! Это твой участок, – Натоха сплюнул. – Пойдём, осмотришься…

Часто – почти всегда ожидание реальности обманывает нас, когда мы встречаем реальность лицом к лицу. Восприятие оказывается много сложнее представления… Эпителитека выглядела почти знакомо: длинные ряды бессмертных в нависающем полумраке – всё это было многократно растиражировано проспектами, предлагающими вступить в эти ряды... Увидев их, я испытал смешанное чувство страха и восхищения, которое остановило меня, заставило чуть пригнуться и опустить глаза. Вероятно, что-то подобное испытывали древние люди в минуты религиозного благоговения.

Вряд ли дело было только в размере фигур бессмертных: даже сидящие они были почти вдвое выше моего роста. По крайней мере, создавалось впечатление, что они сидят – бессмертные были видны только выше пояса, ниже которого их фигуры скрывали широкие тумбы, служившие также и постаментом; на поверхности этих тумб ладонями вниз покоились руки бессмертных. Все фигуры были обнажены и мягко светились бледно-зелёным, который иногда деградировал или полностью заменялся розовато-мясным светом. У женщин обращала на себя внимание грудь с натуралистично обозначенными сосками. И женщины, и мужчины имели лица – вероятно, это были точные копии лиц их праморфов. И все они смотрели на меня, как смотрят обычно люди с портретов – пристально и не мигая. Это усиливало моё смущение, а возможно, и было его причиной…

– Поджимает? – Натоха заговорил вдруг у меня за спиной, напугал. – Ничего! Поначалу они и мне нервишки тревожили. Но ты особо не обращай внимания, их для удобства раскрашивают, придают форму. – Натоха, подойдя, похлопал одного из бессмертных по руке. – Если убрать эту оболочку, то весь жидкий студень, который она содержит, расползётся у нас под ногами. Кому из родственников охота смотреть на такое? И лица тоже для родственников раскрашивают – эффектно ведь, а?! На самом деле в этих истуканах не больше смысла, чем в медитирующем буддисте… – Натоха сплюнул себе под ноги.

И тогда, и после у меня появлялась мысль, что в Натохе параллельным образом уживаются два разных человека. Или два Натохи не могли пересечься только в геометрии моего сознания? В нём самом видимого конфликта не наблюдалось.

Натоха объяснил мне мои обязанности:

– Ты, главное, следи за цветовым показателем, – такое у него было название…

Бессмертные были разного возраста. Это кажется абсурдом, потому что время не является свойством вечности, но факт остаётся фактом: бессмертные были разного возраста. И они росли. Рост и возраст были сцепленными событиями: культура бессмертного подсаживалась на питательную среду под оболочку, то есть внутрь пластикового истукана. Скоро я узнал, что скрытая в постаменте нижняя часть фигуры симметрична верхней, и они обе являются точными копиями друг друга: как изображения на “картинках” в карточной колоде. В этом было своё функциональное удобство: очистка истукана от вызревшей культуры – Натоха называл это “обнуляющей дефекацией” – происходила через отверстие в голове фигуры, но с той её половины, которая в данный момент находилась внизу, под тумбой. После очистки истукан заполнялся питательным раствором, – это происходило через отверстие в голове верхней части фигуры, – на который подсаживалось небольшое количество бессмертной культры. Всякий раз эта процедура сопровождалась переворачиванием фигуры наподобие песочных часов, так что верх и низ менялись местами. После этого бессмертный снова начинал расти, – снизу вверх – и цикл повторялся заново.

Чистая питательная среда светилась приятным светло-зелёным цветом, но подрастающая культура постепенно окрашивала истукана в нежный розовый или чуть более глубокий мясной. Таким образом, всегда можно было судить о степени роста бессмертного по его цвету или, иными словами, определять, когда следует запускать цикл заново. Именно это и составляло главную мою обязанность.

По различным причинам один и тот же бессмертный мог “стареть” с разной скоростью. Не всегда, особенно поначалу, мне удавалось вовремя отследить завершение цветового перехода истукана, и тогда заключённая в нём колония бессмертных клеток, как это странно ни прозвучит, начинала гибнуть из-за нехватки питания. Если этот процесс заходил слишком далеко, бессмертный грязнел – не могу описать точнее. Истукан становился белёсым, серым, иногда желтоватым или фиолетовым, но всегда это был именно грязный цвет.

Натоха снисходительно относился к моим оплошностям, понимал.

– Очистишь, отправишь в крематорий, новое запустим. Всегда найдётся кусок бессмертного про запас.

В крематорий вела рельсовая дорога, ездить туда приходилось не менее одного раза в неделю. Вагончики передвигались сами, управлять ими не было необходимости. От каждого квартала до крематория был проложен отдельный маршрут, что служило надёжной гарантией от столкновений.

Тепловая энергия, получаемая в крематории от сжигания лишней бессмертной массы, перерабатывалась в электрическую. Перед сжиганием массу приходилось высушивать, что означало большие потери, однако в общем работа крематория позволяла Эпителитеке вполне уверенно выходить на самоокупаемость. Сжигать излишки бессмертных было необходимо, иначе их полужидкий студень покрыл бы землюметровым слоем в течение весьма непродолжительного периода. После этого началась бы конкурентная борьба бессмертных друг с другом. Не самая разумная стратегия, надо сказать, но другой стратегии жизнь не знает.

– Это мы с тобой из органов, а они, где ни возьми, один сплошной желудок. Если выйдет случай, и тебя сожрут со всеми потрохами твоими, – Натоха всегда говорил в несколько шутливой манере, однако его слова рождали во мне странное чувство немотивированной тревоги. – Нет, нам против них не выстоять, пускай уж сами с собой управляются… – это Натоха уже о тотализаторе.

Бои бессмертных приносили хороший доход. Правом выставить своего бессмертного на поединок обладали родственники. Естественно, они хотели подзаработать на собственное бессмертие. Но организацией и проведением схваток занимались сотрудники Эпителитеки, поэтому редко кому было позволено взять большой куш – случаи крупных выигрышей рекламировались с той только целью, чтобы тотализатор исправно продолжал функционировать. Обычная практика в подобных делах.

Нам с Натохой, как непосредственным участникам закулисья, отводилась своя роль: мы подсаживали отобранные культуры на специальные питательные среды. В каждом случае состав среды подбирался индивидуально для того или иного бессмертного и зависел от того, каким видели исход боя владельцы тотализатора. Вариантов могла быть масса, для каждого предполагался свой коэффициент ставок. Замена питательного субстрата тем или иным образом влияла на метаболизм бессмертного, соответствующим образом он и вёл себя во время схватки.

– Мы есть то, что мы едим, – сплёвывал Натоха, подсаживая культуру в истукана. – Много неплохого высказали нам древние умники. Возьми меня: постоянное несварение после сладкого. Да вот ещё… – Натоха снова сплюнул, попал себе на рубашку. – Ну, зарраза! А ты думаешь, я сам по себе такой словоохотливый? Не, всё жвачка эта, – Натоха закрыл отверстие в голове истукана, прихлопнул его ладонью по тщательно прорисованным волосам. – Этот, скажу тебе, не боец будет. Поверь, сожрут его на вторые сутки, вряд ли дотянет до третьих…

На самом деле сложно было назвать схватку бессмертных словом “бой”: две культуры подсаживали на одну чашку Петри в противоположных точках диаметра. Культуры ползли навстречу друг другу в поисках пищи, но пищи не было. Один эпителий встречал другой, оба были голодны – чем заканчивается подобная ситуация? Каннибализм весьма широко распространён даже среди клеток морфодифференцированноых организмов, что уж говорить о мутантах… Сначала они примеривались друг к другу, затем друг друга начинали пожирать – обычно это продолжалось не более недели, победителем выходил только один. Для удобства и создания хоть какой-то зрелищности противники были окрашены различным образом.

Естественно, работники Эпителитеки не имели права делать ставки. Система рухнула бы в тот же день, как только это произошло. Уверен, что и Натоху тоже, мучило какое-то внутреннее неудобство, которое он тщательно скрывал за шутливым тоном своей болтовни. Бессмертие было совсем рядом, но мы ничего не могли с этим поделать. Это была какая-то неполноценная зависимость причастности, но невовлечённости, ощущение в себе чего-то немного большего, чем ты есть. Это было понимание невозможности ухватить себя за собственный хвост, которое вызывало острое желание навсегда избавиться от хвоста.

Система, насколько я понимал, работала безотказно. Однако любые процессы всегда происходят в обстоятельствах, которые не всегда возможно предугадать. Любая неожиданность, подобно маленькой опечатке, может исказить ход процесса. Этот всеобщий принцип лежит в основе самого бессмертия – маленькая опечатка приводит к глобальным последствиям. А бывают опечатки незаметные, их не разберёшь при беглом прочтении, их найдёшь только в ходе целенаправленных поисков. Но если ошибки неизбежны, тогда одна из них может случиться под моим контролем – эта мысль долгое время не отпускала меня. До тех пор, пока я не приступил к её воплощению…

III

– Смотри, смотри, как жабает! – Натоха забросил в пруд очередную порцию хлебного мякиша, который тотчас же был подхвачен, растерзан, растащен на волокна, на молекулы той силой, которая в обиходе называется “голод”. – Да подкинь, подкинь сам-то! Смотри! Смотри!

Я тоже замахнулся булкой в пруд, наблюдал неизбежное повторение её поглощения. В целом это не выглядело чем-то из ряда вон и больше всего было похоже на расщепление вещества в большом объёме растворителя. Особого впечатления не производила ни скорость, ни механическое разнообразие процесса, но – в пруду он происходил с какой-то ощутимой агрессией. Я не сумел бы объяснить, отчего меня не покидало подобное впечатление…

Вообще это был даже не пруд, а отстойник. Сюда, все в одно место, стекались излишки бессмертного вещества, которое не успевали высушить и сжечь в крематории. Так, по крайней мере, сказал Натоха при первом посещении крематория и его окрестностей. Ещё он говорил, что место это опасное, здесь происходили несчастные случаи: люди падали в пруд, тонули. Гуляя теперь вдоль берега, я то и дело представлял картины расправы над этими несчастными…

– Говорю тебе, сожрёт что угодно, – Натоха продолжал закидывать куски хлеба в пруд. Его, похоже, нисколько не беспокоили нехорошие мысли. Он кормил пруд хлебным мякишем, как обычно кормят уток в парке. Собственно, он и прохаживался вдоль берега неспешной походкой пенсионера. Такая медлительность ещё сильнее портила впечатление от прогулки, делала её утомительной, томила. Всё вокруг казалось таким ненужным, я сам себе казался ненужным.

Движение тележки с хлебом поселилось в ушах неслышным металлическим шорохом. Она катилась по монорельсу рядом с нами – ни быстрее, ни медленнее. Я не задавался вопросом, почему так происходит, как не задавался вопросом о том, почему здесь проложен путь для тележки.

– Ну бери, бери! – Натоха протягивал мне булку, возможно, уже какое-то время, но я и теперь не сразу сообразил, что должен делать. Забрал булку, бросил целиком в пруд. Натоха снова наклонился к тележке, снова подошёл ко мне с хлебом. – Давай активнее! Чего, впечатлился что ли? Я когда в первый раз кормил, меня тоже проняло. Шутка ли, такая мощь!.. У древних было много всякой мифической хренотени: Стикс, Лета, живая, мёртвая воды, молочные реки, эликсиры молодости, Гильгамеш плавал куда-то там – а что толку?! Всё это только лишь всякая мифическая хренотень, а у нас тут – смотри! Целый пруд бессмертия, настоящий… Хочешь окунуться в него? – Натоха забросил в пруд большой хлебный кусок и, прищурившись, посмотрел на меня, будто приглашая оценить свою шутку. Я подумал, что он давненько уже не сплёвывал.

Натоха тем временем снова заговорил. Его тон изменился, не было прежней иронии:

– А признайся, ты ведь тоже хотел бы получить бессмертие? Ладно, ладно, можешь не говорить. Я знаю, ты хочешь. Я тоже хотел когда-то, пока не понял вдруг, что всё это какая-то чудовищная бессмыслица.

Нужно было что-то ответить, так мне показалось. Я спросил:

– Почему?

Натоха остановился. Тележка с хлебом остановилась, прервав свой шорох, отчего окружающее пространство загустело вдруг тишиной, которая облепила меня, не пустила дальше – остановила. Я замер, чувствуя, нет – понимая собственную неспособность пошевелиться, и меня поразило, насколько просто Натоха повернулся ко мне лицом:

– Я знаю, что мне оттуда уже не выплыть.

Натоха смотрел на меня в упор, в глаза, которые отвести невозможно, и это был очень долгий взгляд. Я был почти благодарен ему, когда Натоха отвернулся наконец, снова шагнул вдоль берега. Тележка двинулась за ним – тишина отпустила.

– Но ты ведь сам говорил, что наука не стоит на месте, что нужно только подождать ещё пару десятков лет, может, немного больше, и будет найден способ вернуться! – Я почти кричал ему вслед. Натоха не оборачивался, взял из тележки, забросил. Даже видя перед собой только его затылок, я угадывал кривую гримасу Натохиного лица:

– Возможно... Только зачем? – в голосе Натохи снова послышалась неприятная интонация, и я сжался, опасаясь, что сейчас он остановится снова, и снова остановится всё вокруг, и пруд остановится – пруд! Ведь он тоже замер минуту назад. Он был жив, голоден, но как будто не жил. Что-то смутное копошилось в мыслях, он я снова не мог его ухватить…

Натоха тем временем продолжал:

– Ты жив, у тебя есть работа – это уже хорошо. Не хочешь, кстати? – Натоха полез в карман и вытянул оттуда упаковку жевательного табака. Только теперь я понял, что он всё это время ничего не жевал…

Я отказался.

– Как хочешь, – пожал плечами Натоха, но сам тоже не стал.

Мы шли дальше, бросали хлеб. Я сказал:

– Люди боятся… – скорее, это была просто вылетевшая вслух мысль, чем продолжение разговора, однако Натоха мгновенно её подхватил:

– Смерти, думаешь? Нет! Собственной жизни они боятся, потому что не знают, что с ней делать. И ты боишься – боишься, не спорь. Но посмотри: вот этого ты не боишься? – Натоха забросил в пруд. – Смотри: вот здесь и сейчас он сыт. А вот тут, совсем рядом, он голоден. И если не бросить ему, он начнёт пожирать сам себя. Да он и так это делает: вот здесь, здесь, там и вон там – пока не сожрёт! Символ бесконечности… Он означает лишь сам себя, но означает только когда мы имеем с ним дело. Его, наверное, и сохраняют здесь только как символ. Думаешь, он так уж здесь нужен? – Натоха снова забросил в пруд. – Символы нужны человеку, чтобы объяснить собственное существование, установить границы внешнего и внутреннего бытия. Без них человеку страшно. Точно так же помещение обставляют мебелью для создания видимого уюта. Но в этот раз что-то пошло неправильно: невозможность помыслить обозначаемое снова приводит к страху. А чтобы не бояться, человек научился придерживаться принципиально упрощённой позиции: хочу бессмертия, но не хочу об этом думать. Никому не нужны детали, они всё портят…

Меня досадовал ход нашего разговора. Нужно было прекратить его, и самым корректным способом сделать это было просто молчать. Но я спросил:

– Почему тебя всё это волнует?

– Да у меня из головы никак не выходит тот случай на тотализаторе, помнишь?

Я давно ждал подобного поворота и встретил его спокойно:

– Что в этом такого? Разве это первый случай?

– Как раз в том и дело, что первый. И я не пойму: неужели человек готов рискнуть всем, что имеет, ради сомнительной перспективы получить то, чего у него нет? – Натоха не оборачивался. Он, видимо, тоже понимал, что любое зрительное касание способно нарушить установившееся равновесие. Свои слова Натоха бросал мне через плечо, я отвечал ему в затылок:

– Риск. Человек готов рисковать, если верит во что-то. Если верит, что всё будет так, как он придумал.

– Чушь собачья! Ты ещё скажи: надежда, любовь. Никого, кроме себя, человек не любит. Иначе не нужно ему никакое бессмертие.

Мы вышли к высокому берегу. Дальше, на холм, монорельсовый путь не был проложен, и тележка остановилась. Натоха стал набирать из неё хлеб. Он старательно укладывал булки и буханки на согнутую в локте возле груди левую руку. Когда хлеб начал падать, Натоха прижал его второй рукой и подбородком и так пошёл вверх по холму. Я думал, что ему, наверное, неудобно подниматься без помощи рук, но желания помочь у меня не возникло. Я молча пошёл следом, хлеба не взял.

С вершины пруд был виден весь целиком – он был круглый, но большой, так что кривизна берега, пока мы шли вдоль него внизу, не обращала на себя внимания. Натоха остановился и отпустил хлеб себе под ноги. Пара булок откатилась и упала с обрыва в пруд. Натоха шагнул, наклоняясь, чтобы увидеть их падение. Потом сказал:

– С этого обрыва, бывало, не только булки падали. Слышал, наверно, про несчастные случаи…

Это было последнее, что Натоха успел сказать, – моя реакция сработала молниеносно.