Наступившее завтра

Тишина – это опять гудящий замолк токосъёмник.

Егор на миг открыл красные от усталости глаза, не доверяя слуху. Можно было включить стоявший рядом приёмник, отыскать хотя бы утреннюю «радио-сводку»… Он никак не мог выспаться без монотонного гула – любая тишина становилась вмиг невыносимой. Но настенные часы горели синим цветом, значит, следовало вставать. Через минуту сработал будильник.

Отдел по переработке азота не справлялся; а может, фильтрационные оттоки забились, – и в воздухе стояла машинная гарь. Привкус рвоты смачивал сухие губы, а глаза закрывались и слипались на ресничной застёжке. Пришлось вновь продирать. После рука опустилась на тумблер светового регулятора (за большие деньги через третьи лица Егор купил запасной аккумулятор, и в комендантские часы в его комнате горел тусклый свет) – стало светлее. Обогревательная машина не работала, и комнатные цветы, выращенные на плантациях седьмого и девятого дистриктов, пожухли. На подносе блестели, присланные по воздушной системе доставки, питательные капсулы.

«Малиновая? Сегодня не твой день, парень, – Егор вздохнул и большим пальцем провёл по исцарапанной стенке. – Что за жизнь?! Даже фотографию любимой девушки не прикнопить!»

Егор Гробов, будучи по образованию суицидологом, был направлен в новый дистрикт. На корабле класса «Левиафан» уровень жизни падал, статистика рождаемости удивляла и огорчала. Через день в разных помещениях находили безжизненные тела: в кабинках, в душевых, в санузлах и курилках. На плечах доктора громоздилась ответственность; начинался новый день, а вместе с ним – увлекательная борьба за прекрасную жизнь. Начиналась сама жизнь. Егор тяжело вздохнул.

Волконог давно был на своём рабочем месте. Этот вообще не спал. Перебирая завалы отчётов, он то и дело смотрел на циферблат, что-то себе проговаривая.

- Сегодня придут твои? Что со стажёрами? – Гробов пожал руку и принялся загибать воротник халата. – Как их…? Лё-ша…

- Власов и Гудкова, – живо отозвался Алексей. – Вот, встряхнул справки, хотел разузнать… для себя. В общем, ничего. Рекомендации – от самого профессора Внутривенова. Живём.

- Пожалуй, что так.

Корабль качнулся, и Волконог телом упал на пульт управления. Егор быстро отменил команду.

- На днях случилось такое дело: одна медсестра, а точнее, бедсетсра (обойдёмся без фамилий) решила закончить жизнь самоубийством. Ну, случай рядовой…

- Что-то случилось?

- Да, разрыв с любимым. Проглядка вышла… Не суть важно. За несколько часов до случившегося она приняла пару таблеток аспирина, тиклида (значит, знала, на что идёт), легла в тёплую ванну и нанесла несколько глубоких разрезов в локтевых сгибах. Видимо, ей показалось мало, и, словно Луций Сенека, вскрыла вены в ногах, – раздельно и чётко произнёс Волконог и показал, как «происходило вскрытие».

- Так что, умерла?

- Вот мы и подходим к интересному! – сиял Волконог. – Кровь быстро смешалась с водой. Интересно. Образовались, хм, помои, что вызвали чувство отвращения!

- По-моему, это вполне закономерно: девушке претит вид и запах, – что же тут особого?

- Эх, Егор Исаевич, нас с вами, конечно, не удивить! А как бы это было полезно знать юнцам, подранкам, которым якобы «чужд» бренный мир! Может, вид крови им претит больше? Сколько бы это было полезно им знать!

Волконог имел привычку заговариваться, повторяться, придумывать новые слова, но он, видимо, даже не замечал.

- Пожалуй, что-то в этом есть, – пожал плечами Гробов. – Ты хочешь написать статью?

- Есть, конечно, статьи хорошие (ваши, например). Но большинство – дрянь редкостная. Зачем опускаться в их среду? Так, из собственной забавы, чтобы пометать бисер…

- Дело нужное, – возразил Егор, – то, что говоришь.

- Ах, а какой материалец! – Уговорённый, чуть не смеялся Алексей. – Нашёл в архиве журнал. Там один врач ссылался на письмо Огарева. Пишут: однажды повесили человека – за то, что перерезал себе горло, тем самым покушаясь на свою жизнь. Он так и так бы умер, но нет: надо повесить! Как же, грех, да какой! Им сказали, то есть доктора, что лучше подождать и пока не вешать: если разрез разойдётся (а он должен был разойтись), то преступник может задышать. Так, прямо через трахею. В общем, всё что сказали, с точностью совпало: рана немедленно раскрылась, повешенный ожил. Чудно. И тянули его, стараясь, чтобы верёвка ниже раны перетянула – до тех пор, пока не умер.

- Удивительная жестокость! – заметил Гробов.

- Да ну, что вы, обычное! Обычное-обычное! – повторял Волконог и облизнулся. – Не могу удержаться, чтобы не рассказать ещё такой эксцесс: про найденный труп, процесс дефекации…

- Прошу вас, не надо! – поспешил остановить Егор. Он всегда переходил «на вы» в такие минуты, незаметно для себя, когда не хватало сил терпеть или мужества.

- Извините. Я только хотел сказать, что показав суицид с такой стороны, так сказать, весь воинствующий натурализм, уверен: нас бы давно уволили за тунеядство!

Егор старательно улыбнулся. Решив, что вышло наиграно, постарался естественным образом спросить:

- И всё-таки, возвращаясь к подросткам: может, я не совсем понял, но как-то уж сильно ты пренебрежителен… Какие-то они безмозглые получаются, что ли. А они, между прочим, хранят представления об этом мире, собирают модель поведения в своём сознании… я бы даже сказал, последствия.

- Егор Исаевич, вас погубит, ей богу, погубит излишняя доброта и вседушие! – Волконог, так уж вышло, забыл, что говорит с кумиром, и принял более снисходительный, поучающий тон. – Вот вы сказали: «модель поведения в сознании». Я по-своему примеру знаю: помойка, помойка, а не сознание у них в этом возрасте. Отходник. И в этом нет чего-то страшного: да, и я таким рос, бегал; но ведь вырос, но ведь поумнел же! «Представление о мире». Интересно. А не плевать ли нам с вами на «представление о мире» каких-то там иждивенцев? Малолетние трёхберёзовики, слепцы, всегда круты на поворотах: говорят, и сами своего голоса боятся; своё малодушие они превратили в культ, что и выродилось потом в культуру decadence.

- Отчасти они не виноваты: дети часто становятся жертвами своих собственных гормонов, перестроек организма, да и вообще…

- Вот поэтому и не стоит заморачиваться! – на этих словах Алексей перевёл дыхание: воздуха в словах не хватало, а нужно было ещё так много сказать…

- Скажем, у девочки наблюдается экзальтация, – продолжал Волконог. – Если она справиться сама – наша помощь минимальна, а если нет, то и мы бессильны.

Гробов мог с легкостью сменить тему, тем более что характер у разговора был недобрый, негуманный, и Егора что-то внутренне отталкивало. В тоже время другая его часть рвалась к истине, может быть.

- Хорошо, вы сказали о подростках. Их мы запугаем, и нас поблагодарят за статистику, так?

- Я такого не говорил – речь шла о превентивных мерах профилактики. Однако согласитесь, что ранний возраст и аутоагрессивный, а точнее, аутодеструктивный характер (модель поведения, если так будет приемлемей) угодно коррелируются?

«Эх вы, Алексей Сергеевич, – думал Егор, – Волконог… Умён ты, ум возрасту не подходит; от того и гордость твоя, спесь в толщину… Чего ты строишь из себя – Фауста? Вагнера? Торгаш ты – светлыми идеями. Сидеть бы тебе, Лёшка, на чёрном болоте, за детские слёзы мысли продавать».

А Волконог тем временем, чувствуя, что разговор не ладится, деликатно решил заинтересовать чем-нибудь другим:

- Егор Исаевич, пока не забыл: интересно знать ваше персональное мнение по поводу работы Сикорского «О двадцати пяти заживо погребённых». Очень интересно.

- Обязательно прочту.

- Большое спасибо! Я вам сегодня или лучше завтра занесу.

- Хорошо. Раз ты советуешь, значит, должно быть стоящим.

Волконог со спокойной душой отвлёкся на отчеты, и Егор на глаз стал мерить звёздные скопления в иллюминаторе. День в крученыховском аду.

- Я вас понимаю, – вдруг сказал Волконог, и Егор насторожился: в чём это он его понимает? – Я вас понимаю: превентивные меры, статьи – ерунда! Процент самоубийств зависит только от социологических факторов. И определяется моральной организацией общества. Увы, социальная интеграция невелика, как невелика и степень вовлечённости народа (демоса или плебса, как угодно) в общее дело, то есть, в государственное. В этом большевики хотя бы молодцы: Ленин, кажется, о чём-то таком говорил; помните, тогда: там ещё про повариху, которая страной управляет? Интересно. Я хочу сказать, есть ли смысл бороться с частным случаем, если общество в целом нездорово? Может, стоит пойти по другому пути? Пустить всё на самотёк: пусть природа сама себе выберет механизм регулирования! А что вы думаете по поводу Дюркгейма и его «Le Suicide»? Злые языки говорят, что это – большой провал…

Волконог буквально строчил мысли: почти без пауз, стараясь интонацией выделить важное, но тут было всё важным!

- Неудобен в практике, – сухо прокомментировал Гробов. – Как вы себе представляете: лечить всё общество? Проще уж вас объявить безумцем. Знаешь, есть в тебе зерно разума…

- Спасибо! – успел вставить Волконог.

- Но и… безумные зёрна посеяны. Ты больше говоришь, как учёный, но это никак не риторика врача: а что, если бы нас услышали пациенты? Вот бы они обрадовались. Вы объясняете предмет нашего изучения с точки зрения медицины, социологии…

- Да разве этим всё ограничивается! – воскликнул Волконог. – Согласен, мало. Очень мало! Обратим внимание на античность и средневековье. Я имею в виду историю Земли в её мировом масштабе. Возьмём, например, Древнюю Швецию. Интересно. Там старики, вполне добровольно, не дожидаясь «позорной» смерти, сбрасывались со «скал предков» в море. Кельты, славяне, Древняя Индия, греческие колонии и её цикута… Вся история человечества зиждется на таком культурном институте, как «самоубийство». Самоубийство запустило глубоко в почву, в её самую слепую тьму, корни, и цветы суицида теперь высоко-высоко распустились (ах, это вы меня на лирику вымели!). Общество намерено поощряет жертвенные формы смерти – особенно в условиях войн и религиозных сообществах.

- Стой, обожди! Достаточно сказано. Хорошо, пример с историей нагляден, от того и убедителен. Но если брать в расчёт историю поздних веков: неужели человек не встал и не решил эту проблему?

- Безусловно. Абсолютно не решил.

- А как же те, кто «внемлет голосу благородства и великодушия»? Это не шаг вперёд?

- Объясните мне, Егор Исаевич, – Волконог не скрыто улыбался, – а в чём, собственно, разница, между смертью одной, вдохновлённой исключительно великодушием, и второй – менее возвышенным чувством? Почему нельзя квалифицировать их в один ряд?

Гробов молчал, думая, шутит Алексей или нет? Вполне можно подумать, что всё это –провокация.

- Потому, что операциональное совпадение тех или иных действий в известных условиях суицидального поведения не говорит о совпадении мотивов. Вступает такой фактор, как общественная установка…

- О чём я и говорил!

- … добровольное умышление лишения себя жизни, совершённое в состоянии крайней необходимости, не может расцениваться как самоубийство. По крайней мере, в клиническом значении этого слова. – И тут же Гробов попытался «срезать» оппонента: – а это, дорогой коллега, наша с вами основа, фундамент. Дальше только грунт.

- Это всё замечательно, – парировал Волконог, – на словах это всё прекрасно, но на деле – как оно происходит?

На этот раз Волконог не услышал нотки примирения. Пришлось давить до конца.

- Вы хотите конкретики? Пожалуйста, Гастелло.

- Интересно. Итак, этот камикадзе…

- Так и знал, что вы это скажите! – Егор встал из кресел: тело затекло и ломило в позвонках. – У камикадзе – японских лётчиков-смертников – отпадают шасси при взлёте, и они не могут приземлиться. Даже если хотят. Вы это знаете? А Гастелло такую возможность вполне имел: он мог легко сдаться в плен! Так что термин «камикадзе»…

- Сдаюсь, беру слова назад, – Волконог театрально поднял руки; было видно, что замечание его задело, видимо, за живое. – Но ведь всё равно это убийство: себя и команды при использовании техники, то есть так называемый «автоцид».

- Вот оно как? Хорошо, Матросов.

Волконог сдержанно засмеялся, впрочем, дольше, чем полагалось.

- Егор Исаевич, вы специально подбираете примеры из Отечественной истории? Зачем вы пытаетесь меня демонизировать таким образом? Извините, шутка. Я понимаю вашу попытку эскульпации… особой категории населения. Но лучше на такие темы рассуждать с ещё несколькими коллегами: тяжело не впасть в субъективизм, в подобие мненьивизма в данном случае… И лучше это делать не в устной форме, а в письменной, например, в статьях.

- С этим я полностью с вами согласен.

- Я, честно говоря, и не хотел поднимать эту тему – это вы завели нас в такие мыслимые дебри. Что поделать: привычка всему отрицать, искать подвох («Incertus animus dimidium sapientiae est»). Вёл я ровно к тому, что нам всем пора отказаться от персонального суицидологического анализа. Следует изучать не индивидуальный организм (так как мы будем лечить только его, и логично, что в итоге вылечиться лишь этот организм), а изучать всё общество вкупе: начиная с его потребностей, тенденций… Если же рассматривать религиозный аспект…

- Прошу прощения, коллега, – вынужден вас прерваться. Нужда. – Егор выпрямился и защёлкал суставами. – Где-то я, по ходу, застудил почки.

- Ничего удивительного: в отделах такие сквозняки!..

В служебном туалете качался очередной повешенный. Мысленно Егор ещё раз выступил против решения добавлять лекарственные препараты в ежедневный рацион. Эти люди ничего не понимали. Любой аппарат, созданный лечить депрессию, будет направлен – не на повышение эмоционального фона, – а на расторможённость: идеаторную и моторную. То есть, пичкая медикаментами человека, склонному к известному нехорошему состоянию, врач растормаживает пациента – при сохранившимся дурном настроении. Например, ингибиторы обратного захвата серотонина и дофамина. Что в них хорошего? Любой, кто отчаялся в собственной борьбе – что с ним в итоге будет после такой помощи? Пожалуй, ничего хорошего. Таким методом только дофаминовых наркоманов плодить, а впрочем, это уже не его, гробовская, специальность.

Да и стоило жить, когда кругом казарменная грубость или Волконог и ему подобные? Нет, Волконог – гораздо хуже любого необразованного пролетария. Что-то он говорил такое, особенное, от чего всё существо Егора ощетинивалось; а почему так, он и сам не знал.

Суицидент с ярко выраженной странгуляционной бороздой поник головой: синий язык выбросился вон изо рта на плечо. Предсмертная записка. Надпись маркером на стене: «Полный п….ц». Гробов, пока отвязывал петлю, разглядел в лице повешенного студента-практиканта Власова…

Вызвал медицинскую бригаду. Сходить по нужде так и не удалось.

***

Проход открывался лишь наполовину – что-то блокировало путь двери. Волконог протиснулся внутрь.

- Осторожно, Егор Исаевич, – здесь кровь.

Дверь наконец схлопнулась, и Гробов увидел ординаторскую. Комната была полностью набита телами; хлюпал ботинок в кровавой луже. Белым призраком пролетело бледное лицо Алексея: его рвало. Вышел. Гробов подошёл к женщине, лежавшей ничком. Это была Полина. Хвостик на голове растрепался, и волосы – светлые и длинные – с запёкшейся кровью накрыли плечи. Ей было всего двадцать с небольшим – голубые годы!

«Что дальше? Теперь не будет никакой свадьбы, о которой ты так мечтала: ни примерки платьев, ни медовых сладких ночей, ни детей. Ушла и молодость, и красота твоя. Никакой тебе жизни. Вообще ничего теперь».

Егор грустно смотрел на неё, всё время держа за руку. Трупные пятна растеклись по коже.

Мысль прервал чей-то голос, раздавшийся в ординаторской. Нет, это был не Волконог. Из-под груды тел кто-то молил о помощи и о каком-то воздухе. Егор минуту боролся с собой. Переборол, перешагнул через себя: не закричал. Вместо этого аккуратно принялся стаскивать в стороны трупы. Подошедший Алексей, как будто всё поняв, без слов начал помогать. Голос становился громче. Наконец они дошли до источника жалобных звуков.

Психотерапевт Пётр Сергеевич Неумеев, достаточно пожилой, с проседью на висках и белой нагрудной бородой, заваленный коллегами и друзьями, радостно встречал:

- Боже мой! Егор, Лёша! Вы целы? А я уж думал, сгинул, пропал…

Тяжелый груз перестал давить на грудь, и бархатный голос Петра Сергеевича озвончал. Руки отекли, и он никак не мог вытереть накатившие слёзы.

Волконог схватил старика за грудки.

- Что произошло?

- Тише, тише, – Егор разжал пальцы на заляпанном халате, – у него шок.

- Я… такое пережил, ну!... Погибли – почти все, да? Ой-й….! – и Неумеев по-детски затрясся, заплакал.

И так жалко стало: и Полю, и Петра Сергеевича; даже себя отчего то пожалеть захотелось. Гробов протёр веко, как бы смахивая пылинку.

- Постарайтесь вспомнить, Пётр Сергеевич.

- Да-да, конечно, сейчас. Сейчас… я шёл, как всегда, по коридору. И дай, думаю, срежу. Никогда так не делал, а тут… Чёрт его знает. Помню, как что-то мелькнуло: р-раз, и темнота. Это я глаза от страха закрыл. Лежу, в позе эмбриона… – Пётр Сергеевич поманил пальцем и стыдливо прошептал: – даже маленечко обмочился.

- Ну, хватит. Я звонить! – Волконог нетерпеливо поднялся, чуть не толкнув пожилого человека.

- Лёша, погоди, подожди! Я вспомню! Так. Лежу… ах, как в спине то стреляет – аж в живот отдаёт!.. Я кричу, ору, что есть мочи. Подбежала Кира, аспирантка моя. Я кричу, она кричит: «что такое? кто звал?»

- Дальше.

Пётр Сергеевич вдруг замолк. Помолчав, сквозь зубы выдал:

- Убил он её, гад.

От простых, но сказанных таким мягким человеком, каким был Пётр Сергеевич, слов могильный холодок пробежался по спине. Липкий пот скользнул под рубашкой на шее. Вдруг показалось, что убийца стоит сзади и смеётся.

- Приметы, приметы назовите! Мужчина? Женщина?

- Нет, Алёша, не угадал – не человек это был, а чудовище… и не метафора речи какая-то: я такого никогда не видел! Это была неизвестная форма жизни!..

Волконог потянул за рукав Егора, тревожным взглядом как-бы говоря: «Ты сам всё видишь: старик спятил. Ясно, болевой шок».

- Нужно сообщить в центр.

- Займись этим! – вдруг подхватил Егор. – А я тогда проверю пациентов.

Волконог скрылся. Гробов встал на затёкшие ноги и поглядел на старика. Желтеющие крепкие зубы наглухо сомкнулись: теперь он не раскроет тайну.

По губам плыла слюна, потец заискрил на лбу.

Егор тихонько наклонил тело, чтобы оглядеть рану. Она была похожа на кровоточащий ожёг в виде кружка. Далее шла рана в виде раздвоенного хвоста, проведенная от пятна-ожога – прямо до крестца.

«Чёрт, что такое? И правда, как инопланетянин сделал».

Гробов поспешно покинул злосчастную комнату. Дверь он не закрыл, и вслед стеклянными глазами его провожал Пётр Сергеевич.

***

Такой хватки, такой обдуманности Егор не ожидал от самого себя. За какие-то миллисекунды из всех вариантов был выбран верный (сейчас, перескакивая с одной лестницы на другую, Гробов понимал свою хитрость): туда, куда побежал Волконог, скорее всего, двинулся маньяк, то есть Егор выбрал себе более безопасный маршрут; во-вторых, он, Гробов, побежал спасать не пациентов – точнее, не всех, – а одну, особенную…

Пару месяцев назад привезли молодую девушку. Её откачали от таблеток, взамен дали другие и уложили в одноместную палату. Заинтересовавшись, Егор попросил у Волконога, её лечащего врача, допуск к посещению пациентки. Наплёл, что пишет статью и что так долго не мог найти интересного случая («практика молчала»).

Не наука же в действительности двигала им, а какая-то жалость к этому человеку, и впоследствии этого разгорелась странная любовь – такая, которая бывает, наверное, раз в сто лет. А ведь было за что пожалеть…

Вега Андреевна Красс, полных двадцать два года – юное и, по существу, невинное создание, стала жертвой собственных родителей. Они, как глубоко верующие христиане, соблюдали в строгости все посты, исправно посещали все церковные службы. И вот однажды такие прекрасные люди заподозрили неладное в поведение дочери. Посоветовавшись с батюшкой (как выяснилось, с человеком решительным и отчаянным), они решили, что дочь стала пристанищем нечистого духа. Нет, чтобы обратиться за помощью, если были отклонения, проконсультироваться с людьми сведущими; ведь, в конце концов, за это им и платят…

Напоив снотворным уставшую, пришедшую с вечерних занятий, родители по команде накинулись и повалили дочь – конечно, у неё не было шансов. Запястья вегиных рук и щиколоток были привязаны к кровати, рот заткнут кляпом. Впрочем, напуганная и избитая, бедная девушка не рискнула бы кричать. Да и где взять силы молодому организму, когда несколько недель к ряду морят голодом и бессонницей! Гробов с ужасом читал историю болезни, и перед глазами мерещились подробные сцены экзекуции. Со слезами слушал лечащих врачей: о распятье, раскалённом и приложенном к обнажённой спине, о кровопусканиях, о бесчисленных побоях. Однажды видел во сне, как Вегу мучают – за это он стал ненавидеть сны. Бледная, с распущенными волосами, она молила родителей не бить больше её, что она всё поняла. Но в горле стоял невнятный клекот – в рот насильно вливали святую воду. А потом ломали ноги – для коленопреклонённой молитвы. Это ли не описание ада?

Никто ничего не слышал, никто сильно не интересовался.

«Что же Вега не приходит? Может, заболела?»

Звонили с вуза. Родители ответили, что Вега перевелась. И что самое страшное, так это то, где был сам Егор. А он, по большому счёту, и не мучился: ходил на работу, интенсивно писал статьи в журналы, ухаживал за одной симпатичной медсестрой (правда, после того, как Вегу перевели к Гробову, он тут же порвал все отношения: ну как стыду не быть, когда где-то так страдал человек; а ты, в тепле, в уюте, поцелуями мажешь губы в помаде обслуживающего персонала?)

Да, тогда он был, можно сказать, почти счастливый.

Гробов бесстрашно отбросил такую жизнь и занялся лечением пациентов – в частности, Веги Красс. Судьба подбросила удивительный подарок: теперь стало ясно, как он бездарно тратил золотые свои годы! Ничего так не хотелось, как помочь этому кроткому Ангелу; и хоть было до омерзения стыдно, Егор был рад, что Вега пыталась покончить с собой в реабилитационном центре (хотела откусить язык). Это был роковой случай, но роковой во всех смыслах – он сблизил их. Гробов помнил тот день: Вегу привезли, привязанную к каталке; она смотрела, как затравленный зверёк.

В первый же день так обкололи неолептилом, что на первые часы Красс потеряла зрение. Позже Гробов отменил такое радикальное лечение, больше полагаясь на моральный кодекс, в чём был прав перед начальством. Так Вега спаслась. Долго по вечерам Егор сидел с ней, гладил шелковистые волосы, разговаривал.

Он любил, когда она радовалась; было это очень редко. Её улыбка была похожа на жизнь – нескончаемую и прекрасную. Наслаждался её смехом и слушал, как всё внутри замирает от восторга. В такие минуты казалось, что и ему подвластно веселье, что и он – хороший человек…

Когда ему хотелось хвалить её за внешность, за добрый, спокойный нрав, решительность, жизнелюбие, он хватал тетрадь и устраивал гладиаторские бои своим чувствам. На одной из страниц написал: «Если искусство не способно описать, передать или раскрыть женскую красоту, надо с головой уйти в религию. Или в науку».

Однажды, убедившись, что она уснула, когда объявили отбой, Егор укрыл одеялом свою ненаглядную и подумал, что если бы не Вега, то тогда зачем вообще ему терпеть эту скучную, пошлую жизнь?

Всё верно: сейчас он шёл только к ней. Просто так. Чтобы защитить; чтобы убедиться, что Вега в порядке. А если это правда пришелец? Почему сразу нет? Почему в огромной Вселенной не взяться из ниоткуда другой разумной и такой же хищной расе? Обычный человек на такую жестокость не способен – по крайне мере, на таком высоком технологичном уровне. А может, это «Бог обокраденный идёт карать»?

Кажется, рука ещё не коснулась пульта, а компьютер уже подтвердил комбинацию цифр, и дверь ушла в зазор. Вега, увидев его, встала и робко, после паузы, сделала шаг на встречу.

Вдвоём, одни. Вега не боялась Егора – только ему одному могла смело доверять. Как старому другу, она доверчиво погладила егорову руку. Гробов задыхался от нежности. В груди шумело. Он забыл, зачем пришёл и стоял, не смея нарушить тишину. Теперь-то сладкий голос тишины.

Тишина – это разговор влюблённых. И они молчали.

Как назло, раздался сигнал тревоги. Вега переглянулась с двери на него. Егор прочитал в этом взгляде: «Зачем ты пришёл? Что-то произошло?»

- Вега, послушай: на корабле… ты решишь, что я – псих!.. Инопланетянин, хотя… я не знаю. В общем, увидит он небо с овчинку!.. А пока нужно идти, слышишь?

Гробов скрестил свою и её ладонь. От долгого томленья взаперти Вега быстро устала – не хватало сил для бега. Тогда Егор, накинув на неё халат, взял Вегу на руки. Она не сопротивлялась. Просто улыбалась и молчала, не понимала: куда бегут? от кого?

Сирены выли, как спущенные собаки. Корабль опустел, и путь был расчищен – к дому. С большим облегчением Егор закрылся на все замки. Теперь всё.

«Солдаты разберутся, – думал Гробов, – а мы отсидимся здесь. Скажу, что дверь была открыта, и она вышла. Пётр Сергеевич открыл. Если что, Волконог подтвердит. Этот подтвердит. И я, получается, нашёл и забрал её. Да, так хорошо».

- Ты проголодалась?

Вега сидела на кровати и разглядывала комнату. На вопрос не обратила внимание. Гробов подсел рядом, думая, взять ещё раз за руку или нет. Не взял.

- Там опасно. Мы посидим здесь, хорошо? А потом вернёмся. Я обещаю, я клянусь, что вылечу тебя – ты обязательно поправишься! Я хочу тебе помочь, потому что ты – хороший человек. Всё, что в моих силах…

Егор старался говорить, как можно мягче. Вега опустила глаза, и на фразе «хороший человек» открыто взглянула на него, так, что Егор увидел в её зрачках отразившиеся ресницы. За эту робость, за ровное дыхание, за эти ресницы – за покой своей любимой он мог бы отдать последнее. Хромым калекой полз бы за ней – хоть на край света, да разве Вега бросит? Ах, лучше бы бросила! Молодая, свежая – будто рождена для счастья. Зачем он ей, Егор Гробов? Зачем он такой неудачник? Должно быть, до болезни Красс с кем-то встречалась. Конечно, а как же иначе? Такая красивая – и не встречаться! Глупо же.

Вопль, эхом помноженный, раздался совсем рядом, может, в соседнем номере. Вслед за ним послышался трубный, звериный рёв. Кровь застыла от услышанного. Вега подсочила – прямо к двери. Она била своими слабыми руками об железную поверхность и видя, что дверь не поддаётся, умоляюще взглянула на Егора.

- Я не могу, Вега! У меня нет оружия… Да и стрелять я толком не умею! – Гробов был непреклонен, и прозвучало жестче двери, обитой железом: – Мы никуда не пойдём.

Егору показалось, что она посмотрела на него – каким-то долгим-долгим уходящим взглядом, прощальным. Когда раздался новый рёв, уже подальше, Вега скривилась от ужаса и бросилась в ванну. Изнутри комнаты стукнула задвижка.

«Какая она у меня, – улыбался Гробов, – как переживает! Добрая, милая… А я? Сволочь! Тварь дрожащая! Только что я сделаю?.. Тому бедняге не помочь. Разве я соврал, что безоружен? Что я могу противопоставить: нож? Нож… Вега…»

- Вега, открой! Сейчас же открой! – закричал Егор.

Не дожидаясь больше ни секунды, Гробов с размаху выломал дверцу. Кровь была повсюду: на полу, разводами на стенах, в раковине, на шторах. Тело Веги торчало из ванной. Гробов обомлел. Веки точно вросли, но и отвернуться он уже не мог. Глаза врали: меж колен, возле разорванного ануса лежало белое, как кость, существо небольшого размера – меньше полуметра. Восемь ручек, которые никак не хотели считаться в голове, щупали стенки ванны. Существо жмурило два огромных глазка, словно его разбудили посреди ночи. Видимо, защитная реакция мозга. Два лысых хоботка энергично сплетались и чавкали кровавую похлёбку. Кто это? Что это? Инопланетянин почувствовал гостя и открыл глаза: два белоснежных зрачка в чёрном бельму – и никаких тебе прожилок.

Схватив швабру, Гробов стал рубить монстра. Существо не двигалось с места – только и делало, что звало собратьев. Чем больше Егор боялся, тем сильнее бил. Слоновий хор на целых пять минут наполнил душевую комнату, пока пришелец не был забит до смерти. Швабра треснула и расщепилась – и вновь раздался хриплый звук. Тогда Егор приложил каблук – и всем весом надавил. Череп треснул, потекли чёрные мозги. Настала блаженная тишина победы. Это была победа.

Егор утёрся свисающим из автомата бумажным полотенцем. Руки судорожно дрожали. От греха подальше отвернулся от кровавого вида Веги – эмоции захлёстывали, как волны тонущего.

- Прощай, любовь моя. Спасибо тебе за всё… И не сберёг тебя никак, голубка!

Гробов прикрыл её тело, как саваном. Одел больничный халат, не забыл и про фотографию в столе. Кажется, можно уходить. В последний раз Егор посмотрел на жилище, но запомнился на всю жизнь лишь небольшой плакат: «ЗАВТРА Я НАЧИНАЮ НОВУЮ ЖИЗНЬ».

Егор не верил в загробное существование (а так хотелось); не верил больше в жизнь на корабле.

«Осталось одно: найти второго пришельца. Хватит! Стоило ли цепляться за жизнь – после всего увиденного? Стоило оно того? Геройничать нет смысла: Вегу это не вернёт. Ни подвиг, ни трусость. Хватит! Пора поступить, как мужчина – хотя бы раз. Так жить нельзя. Пусть другие потянут мою, егорову, лямку. Хватит».

Сигналы больше не повещали. Только ровная запись дикторского голоса просила сохранять спокойствие. Рядом никого не было, кто бы мог прислушаться.

Чья-то фигура размыто показалась на другом конце коридора. Что было сил, Егор во весь голос крикнул:

- А ну, иди сюда! Вот он я, весь твой!

Фигура остановилась, потопталась и медленно двинулась на встречу. Это двигался Волконог, сильно хромая на левую ногу. Ещё издалека Егор разобрал знакомые черты лица, а также кровоточащий бок.

- Егор Исаевич, простите, не сберёгся…

Гробов от радости подбежал и обнял – так, что Алексей мучительно захрипел.

- Как же так, голубчик, – как же так!

- Мне сначала повезло, – словно оправдываясь, отвечал растроганный Волконог, – встретил Плющеева. Побежали в ближайшую телефонную станцию. Пришла бригада. Я с ними увязался…

- Зачем? Что, они бы не справились без тебя? Да ты ранен! Как, много крови потерял?

- Ол райт. Честно сказать, такого я нигде не встречал: маленькое, сантиметров тридцать… Вы мне всё равно не поверите.

- Как же, поверю…

- Только мне повезло, да и то, правда, как посмотреть. Егор Исаевич, давайте остановимся – не могу больше идти.

Алексей замолчал. Гробов тоже молчал и думал, как бы начать разговор. Нежданно, за долгие годы ему захотелось с кем-то поговорить. И это было хорошо. Но Волконог, казалось, уже отговорил своё.

Боясь, как бы тот не потерял сознание, Егор спросил:

- Ну, а что там с религией, Лёша? Мы ведь так и не договорили.

Волконог с болью улыбнулся.

- Это, конечно, не научно, но и не значит, что несерьёзно. Христианская церковь думает так: «не убий», но не прибавляет «ближнего твоего». Интересно. Спаситель завещал любить ближнего своего, как самого себя. Получается, что убивший себя грешит против шестой заповеди.

- Мне очень сильно нравится мысли Фомы Аквинского, – робко добавил Егор, – что самоубийство – трижды смертный грех: против Господа, против общественного закона и против… как его?.. инстинкта самосохранения.

- Да… Мне раньше наш корабль казался таким большим… Томас Гоббс, кажется, писал про нашего «Левиафана»: огромная государственная система, созданная по Божьему помыслу. А мне другое видится, совсем другое… Будто мы все проглочены библейским чудовищем, и в чреве его, как когда-то Иов, должны что-то понять. И вы знаете, Егор Исаевич, я понял!

- Что же? – чуть шепотом спросил Гробов.

- Ничего нельзя просить у Бога: «Vanitasvanitatumetomniavanitas» (суета сует, и всё – суета). Наши желания только задерживают нас здесь, в этом мире. Ах, как я раньше был неправ, загниголовый! Смотрел на мир, будто строгий учитель на нерадивого ученика: «когда же ты свой урок выучишь? Когда же ты человеком станешь?» Годы в пустую, всё равно… Нельзя ничего у Бога просить. Одно можно. И это одно – лёгкая смерть, избавление…

Гробов слушал и удивлялся: неужели Волконог всё время нёс это в себе? И учась в институте, и вчера, и сегодня утром… И видно, стыдился. Всю жизнь врал, получается. Так тоже бывает.

Волконог продолжал:

- Знаете, все философские догмы, если их тщательно раскручивать, развенчивать до самого ядрышка, в конце концов, приводят к одной мысли: «покончить ли с жизнью?», и я рад, Егор Исаевич, что мы сразу об этом говорили – без вступительного слова, без обмана.

- Что ты, конечно стоит! А как же иначе? Как может быть иначе?

Егор был так счастлив встрече, что не заметил, как по щекам Волконога текли слёзы.

- Я по началу, по ошибке думал, что, как ни крути, самоубийство – это нормально; для общества хотя бы. Как война, как и всё прочее. Мы живём… в непростое время – нового этапа антивитальных тенденций и мыслей… да…

- Энтропия есть всегда, – согласился Егор, – но это временно, ведь так? Ведь так, Алёша?

Егор обернулся: Волконог доставал из заднего кармана табельный пистолет. Гробов встревоженно откинулся.

- Егор Исаевич, я уже не дойду… Сам я тоже… никак. А вам я доверяю. Я знаю, я вам никогда не нравился. Прошу, не держите на меня зла… Когда Бог умер, что сказали? «Ницше». А когда Ницше умер? Интересно…

Алексей протянул ружьё. Началась агония.

ЭПИЛОГ

Дистрикты номер семнадцать и частично пятнадцать, в котором жил Гробов, отцепили. На всём корабле было объявлено военное положение. Одним из первых Егор добровольцем записался на службу: сначала на должность военного врача, а после внёс свою фамилию в реестр будущих новобранцев.

Уже всё было готово для самоубийства: анальная пробка из ватного рулона, крепкая верёвка, кусочек хозяйственного мыла. Жажда покончить со всем подогревала выписка из общей энциклопедии. Фотография пропала, а выписка сохранилась. Вот её содержание: «Петля затягивается при повешении тяжестью тела, ложится обычно выше щитовидного хряща и, давя спереди назад и с боков, одновременно с закрытием дыхательной трубки сдавливает большие шейные сосуды и блуждающий нерв. Благодаря этому мгновенно или через несколько секунд наступает полная потеря сознания от остановки мозгового кровообращения».

Самоубийство сорвалось. Повеситься казалось таким простым и правильным поступком, можно сказать, достойным в его недостойной жизни. И всё-таки… Оставив покой и салонные разговоры, психиатрическую практику и статьи, Егор полностью, без остатка посвятил себя армии. Не было в казарме легче, чем дома, а было, пожалуй, что и труднее. Но радость, неожиданная, вдруг окрасила печальные трудодни. Егор начал ценить счастье, верного товарища, разговоры, которыми так редко балует судьба. Почки, которые казались запущенным делом, вылечили. Нашлись друзья.

Месяцы шли, пока племя людей возвращалось домой. С боями продвигались по заваленным телам и баррикадам. Не могло ничего заменить чувство гордости за победу, и Егор про себя решил: «Пусть ещё мир маленько поживёт. Хорошо жить».

Однажды, заглянув в кладовую, Гробов со смехом выбежал: на перекладине повесился маленький пришелец.