​Желтый квадрат

Человеком Вацлав был скромным и добродушным, как казенная подставка для карандашей. И вроде не нужна она в быту, но и стоит красиво, и вон, даже ножницы помещаются… Так и стоял он по жизни чертежником в бюро, все кальку таскал да по бумажкам ползал. Утюжком чертежи разглаживает, насвистывает незатейливую песенку про кузнечика, все похихикивают и радуются.

Коллеги его любили, дарили на праздники конфеты для мамы. Пышная конструкторша угощала булочками и салатами, иногда незатейливо поглядывала. То пухлую ручку на коленку положит, то вздохнет томно-томно, как паровоз. Но Вацлав как человек скромный вежливо улыбался, благодарил, и в ответ дружески предлагал мамину гречку. Друзья-инженеры подливали кофейку и таскали сигареты из куртки. Зачастую без спросу. Но на инженеров он зла не держал. Негоже ему, добродушному человеку, зло держать, пусть берут на здоровье.

Однажды летом в бюро было особенно жарко. Все вздыхали и ахали, утирая с красных лбов градины пота. Чертить не представлялось возможным – раскисшая тушь наотрез отказывалась застывать на миллиметровой бумаге. С носов падали соленые капли прямо на черные линии, придавая им вид многоножек с пушистыми лапками. Кто ругался, кто подставлял взмокшую от сидения спину прямо под струи вентилятора.

Вентилятор жужжал, гоняя безжизненный воздух по помещению, и от его дыхания недовольно вздымались листы. Вацлав нервным движением поправлял их и вновь брался за перо. Проклятая деталь не вырисовывалась!

Пышная конструкторша расстегнула пуговички на блузе, вздыхая от царившей в бюро духоты. Капельки пота друг за другом скатывались по раскрасневшейся коже куда-то вниз, как Кусто в Марианскую впадину.

Вацлав вздохнул. Ремень давил на живот после сытного обеда конструкторскими пирожками. Черный сгусток заскользил по тонкому металлу и рухнул на голубую сетку. В груди у Вацлава заскрежетал товарный поезд, всем своим весом надавив на скромное и добродушное сердце. Вагоны столкнулись, вонзившись в ребра острой гармошкой. Вацлав застонал от боли и начал падать в распластавшуюся по чертежу кляксу.

- Помогите! – только и успел крикнуть он, хватаясь пальцами за угол.

Взлетели листы, распахнув голубые крылья. Неровная черная дыра поглотила глухой крик, и Вацлава засосала темнота.

* * *

Очнулся резко, вскочив как от кошмара. Руки целы, ноги целы. Да и голова вроде на месте.

«Голова-то на месте, а мозги?» - подумалось Вацлаву, когда тот огляделся. Провалился он в черную кляксу, исчез без следа, как Мария-Челеста в темной океанской пучине.

Черная-черная комната имела круглые габариты, и была одинакова во всех измерениях. Где-то наверху сиял круг, будто полная луна на беззвездном небосводе. Вацлав, ощущая себя ночным мотыльком, потянулся к этому холодному свету. И тут же задел что-то ногой, уронив на обсидиановый пол.

Оказалось, в черном пространстве он не разглядел черного стула.

Извинившись, Вацлав вернул стул на место и вновь потянулся к заветному кругу. Высунул голову. Глаза заслепил белый искусственный свет. Он давил отовсюду – и сверху, и снизу. Лишь голова Вацлава вылезала, как кукушка из часов-теремка.

Вацлав зажмурился и вылез. Не держался и полетел вниз. Больно не было. Руки и ноги оказались полыми, словно у манекена. При ударе об пол колени издали глухой пластмассовый звук. Вацлав, путаясь в собственных пустых конечностях, медленно поднялся.

То был не свет, заливающий вакуум. То был белый параллелепипед, внутри которого Вацлав стоял, где и верх, и низ, и стены были выкрашены в ландышевый цвет. Наверху горели блестящие никелевые светильники, имитировавшие дневное освещение. А на плоскости, откуда Вацлав и выпал, на тоненьких лесках висел черный круг в белоснежной рамке. Диаметром около метра, единственное небелое пятно во всем этом ослепительном помещении.

- Вон как оно… - потянул он и присвистнул. Круг и стену отделяла тонкая полоса пустоты.

- К шедеврам близко не подходим! – чей-то голос заставил его обернуться.

Перед ним возникла женщина с фигурой виолончели. Немолодое лицо, но ноги – стройные как у комсомолки. Одета в бардовый костюм и блузу с жабо. А голос… Голос певучий, звонкий, как у диктора из телевизора.

Она стояла в нескольких метрах, явно чем-то недовольная. Легким движением отбросив манжет, взглянула на золотые часики на тонком запястье. Сердитое выражение сменилось удовлетворенным, и женщина заулыбалась:

- Наконец-то Вас разместили! Какое счастье! – на золотом прямоугольничке, прицепленным к груди, значилось имя «Галина». – Добро пожаловать в художественную галерею!

* * *

Галина оказалась работником художественной галереи при музее искусств. Работала еще при Сталине, каждый экспонат знала лично. На все вопросы делала грустное лицо и загадочно вздыхала. Затем тихо сказала, что Вацлав «не очень жив».

Новость огорошила. Он попытался упасть в обморок, но получилось только плюхнуться на пятую точку. Галина рассмеялась и сказала, что он «волен делать с собой что угодно», ведь его тело «более не материально».

- Вон оно как… - только и смог выдавить Вацлав, потирая ушибленный зад.

«Не совсем жив». Слова не то чтобы звенели в ушах, скорее доставляли внутренний дискомфорт. Кот Шредингера тоже не совсем жив, однако же не живет в картине! А его, Вацлава, обхитрили, объегорили, засунули в какую-то черную дырку и заставили позабыть о друзьях-инженерах, пышной конструкторше и даже о любимой маме!

От этих мыслей ему снова сделалось неприятно. Живет себе человек, живет. Пусть с мамой. Скромный и добродушный. По утрам зубы чистит, рубашки выглаживает – каждую петельку, каждый уголок, трудится себе прилежно. Вечерами смотрит новости, чтобы было о чем болтать с друзьями-инженерами, рассказывает маме о замечательных событиях на работе, о друзьях, о пышной конструкторше, обо всем обо всем! И тут – бац! Нет человека. В картине он сидит, и никому его ни скромность, ни добродушие не нужно.

- Голубчик, не стоит так волноваться! – видя его беспокойство, Галина ободряюще улыбнулась. – Поживете у нас пару лет, там, глядишь, и куда повыше отправят!

Ее тонкий палец указал на белый-белый потолок. Вацлав не уловил смысл сего жеста, но виду не подал. Лишь кисло улыбнулся и поблагодарил за заботу.

- А зачем мне в картине-то сидеть? – Вацлав решил переспросить на всякий случай. Вдруг пропустил что, не услышал. А потом будет по собственной глупости хлопать глазами где-нибудь в зале с пизажами.

- Как это зачем? - искренне возмутилась Галина, в глазах заиграло неподдельное удивление. Мол, как ты, холоп, спрашивать такое смеешь! – Если душа, даже самая ничтожная, не будет вложена в произведение, оно станет обычной мазней и бессмыслицей! То будет красивая обертка, как у конфеты, открываешь – а там пусто. Нет уж, голубчик, с девяти до девяти сидеть вам в черном круге и радовать посетителей гениальной мыслью автора.

И он смирился. Быстро, без внутреннего боя, как лист смиряется с землей, как лето смиряется с осенью. Не будет ни душного бюро, ни злых коллег, лишь картины в золотых рамках и строгая Галина. Сиди себе на стуле с девяти утра до девяти вечера, улыбайся посетителям. Ведь как приятно думать, что без тебя картина – мазня и бессмыслица, а с тобой – произведение искусства.

- Предупреждаю, вылезете в это время – исчезните навсегда, - ее тон вновь сменился на строго-поучительный. – Так что будьте внимательны и во всем меня слушайте. Завтра ваш первый выставочный день. Не нервничайте, это у нас обычная практика. Я, признаться, сама немного волнуюсь, ведь зал с новым искусством у нас открылся совсем недавно. Надеюсь, вы полюбитесь публике не меньше работ великих мастеров.

Вацлав кивнул, поблагодарил за разъяснения. Галина спешно удалилась, бросив на прощение горячее: «Всего доброго!» В белом зале стало совсем пусто и как-то уныло. Насвистывая любимую песенку про кузнечика, Вацлав отправился гулять по необъятным просторам картинной галереи.

Ведь он теперь не просто человек, он теперь – шедевр!

* * *

-…Белый фон, черный круг. Что тут особенного или сложного? На первый взгляд совершенно ничего. Каждый может нарисовать подобную картину, скажете вы. Но, как ни удивительно, картина «Черный круг» стала загадкой, дошедшей и сохранившейся до наших дней. И любители искусства, и скрупулезные исследователи, не перестают восхищаться этим шедевром живописи, - монолог Галины разлетелся по белой комнате, как звонкие рассыпанные горошины. Ее слушатели – группа туристов – раскрыв рты, подбирали эти слова-горошины, вдумчиво, со смаком. Вацлаву казалось, что он слышит, как скрипят друг о друга полушария, как жернова перетирая слова в какие-то свои, тайные смыслы.

Он покачивался на своем стульчике и сладко жмурился. Никогда еще в жизни о его душе не говорили столько приятностей.

Галина вещала и о красоте «супрематизма», и об авторской задумке, и о непомерной глубине черного цвета. Говорила она о великом смысле, вложенном в картину, о трудах и о стараниях, о непонятости, о любви и предательстве. Галина читала его, как открытую книгу, озвучивая истины, которые он сам и не знал. Каждое слово было отражением жизни Вацлава, каждое описывало все его чувства. Слезы счастья катились по бритым щекам чертежника, ведь кто-то смог, кто-то, наконец, оценил эту глубокую, скромную и добрую душу!

Вдохновленный, он взглянул на задумчивые лица туристов. Некоторые хмурились, некоторые хихикали. Мол, простой черный круг, какой смысл-то? Мазня-мазней. А вот такой вот смысл. Самый, что ни есть, настоящий. С руками и ногами, в выглаженной клетчатой рубашечке, сидит и смотрит на тебя. Может ручкой помахать, может станцевать польку-бабочку, коль изволите!

«Молодые, глупые еще!» - подумалось Вацлаву, когда противное хихиканье прекратилось. Сам он, правда, в картинных галереях никогда не бывал, и не знал, что в них может быть смешного.

Затем пришла новая группа. А потом, еще… И так целый день. Галина с чувством вещала об авторских мыслях, задевая самые тугие струны Вацлавской души. Иногда подходили одинокие пары и, заглядывая в глубокую дырку, уходили с одухотворенным выражением.

«Поняли! Оценили!» - с удовольствием думал чертежник, наблюдая за переменами на их лицах. Впервые в жизни он чувствовал себя особенным и важным.

А Галина все говорила и говорила о тайных помыслах и авторских переживаниях. Посетители все так же открывали рты и пялились в черную бездну, пытаясь познать тайны бытия, сокрытые в бархатной тьме. Какого бы было их удивление, если бы они увидали там Вацлава? Как бы тогда изменились их лица, узнав, что вся глубина кроется в сердце одного скромного и добродушного человека? Женщины бы взвыли от восторга, а мужчины одобрительно захмыкали. Дети бы дергали их за брюки и юбки и завороженно шептали: «Хочу быть как этот дядя!»

Речь Галины укладывалась ровно в семь минут. Он успел посчитать, когда она привела очередную группу. Итого двадцать групп в день, двадцать на семь – сто сорок минут. Целых сто сорок минут в день говорили о нем и только о нем.

Что было не удивительно, ведь Вацлав не просто там какой-то пизажек на стенке, Вацлав – шедевр супрематизма.

* * *

Стал Вацлав поживать в галерее. Каждый день по семь минут приятности слушает, головой качает от восхищения. А Галина каждый день все рассказывает и рассказывает, нет конца и края ее словам. Вацлав словно плывет на спине по теплому течению, глядя в беззвездное небо с круглой луной. Несет его река, укачивает, убаюкивает. Теплые волны накатывают и нежно отпускают, будто целуя в макушку. Становится на душе у чертежника тепло, спокойно, он в реке как у матери на руках.

Семь минут длится это блаженство, затем подходит следующая группа, и все по новой. Теплая река, мамкины укачивания. Супрематизм, авторский смысл, переживания, гениальность…

Однажды увидел он знакомое лицо. Встал, пригляделся и сразу узнал конструкторшу с бездонной дюзой между грудей. Обрадовался. Вот сейчас, сейчас ощутит она глубину Вацлавской души, окунется и вынырнет с восторгом! Узнает его, полюбит еще сильнее! Побежит рассказывать всему бюро, какой Вацлав распрекрасный, глубокий, скромный и добродушный человек!

Но на ее лице отражались следы небывалого мыслительного процесса. Лоб морщился, тонкие брови столкнулись на переносице. От усердия она даже запыхтела, как паровоз. Казалось, вот-вот из ушей повалит густой пар, и голова несчастной женщины попросту взорвется.

- Мазня! – наконец выдохнула конструкторша и подбоченилась. – Ей-богу, мазня!

И ушла, возмущенно о чем-то вещая. Галина пожала плечами и вежливо улыбнулась:

- Что ж, искусство – вещь субъективная.

Вот оно как! Вацлав-то мазня? Что ж ты мазню эту пирожками и салатами угощала, дура? Ничегошеньки не понимаешь в искусстве, а в художественную галерею лезешь! Вацлав не пизаж какой, Вацлав – гениальный шедевр супрематизма. А ты, недалекая, сиди на своем кресле и носа из чертежей не показывай! Да книжки умные читай, авось поймешь под старость лет. Дура, ей-богу дура!

Вацлав даже нисколечко не обиделся. Ведь искусство – вещь субъективная.

* * *

Подходило девять часов. Вацлав расселся на стульчике и, напевая песенку про кузнечика, готовился семь минут слушать приятности. Как вдруг…

Как вдруг появились люди в синих спецовках с большим кулем, завернутым в серую бумагу. Галина махала руками, будто прораб. Вира! Майна! Не туда, окаянные! Выше! Еще выше! Она кричала, люди в спецовках слушались. Распаковали, натянули лески, прибили к потолку гвоздики. С геометрической точностью был повешен новый шедевр, и смотрел прямо на Вацлава своим желтым квадратным глазом.

Желтый квадрат. Желтый, лимонная корка, и квадратный, как морды у друзей-инженеров.

Вацлав опешил от такой наглости и, хотел было выкрикнуть «Погодите! Что ж вы делаете!», но музей открылся, вошла первая группа посетителей. Сдавленный крик растаял в глотке. Галина продолжала улыбаться и говорить приятности.

Только вот Вацлаву было совсем не приятно. Неужто придется делить белый зал с какой-то непонятной желтой мазней? Нет уж, дудки! Вацлав стукнул себя в полую грудь и решительно топнул ногой.

Семь минут прошло. Публика поглядывала назад, словно ожидая чего-то особенного.

- А теперь обратите внимание на наш новый экспонат! Желтый квадрат! Непревзойденное творение супрематизма! – начала Галина, и Вацлав впервые за долгие месяцы увидел людские затылки. Люди заахали и завосхищались.

Внутри стало как-то пусто, засосало под ложечкой. Точное такие же чувства одолевали его, когда он увидел необитаемую квартиру, помогая другу-инженеру при переезде. Белесые обои, грязные полы и огромные окна, заполняющие собой всю стену. Твой шаг раздается эхом по безжизненному пространству, ударяясь о стены и летя то к полу, то в окно. А сейчас по его внутренней пустой квартирке гремучим эхом разносились слова: «Непревзойденное творение супрематизма». Отражались от грудной клетки, уносились в черепную коробку, и обратно… Так до бесконечности.

Эхо внутри стало совсем невыносимым, отчего Вацлав пропустил всю речь Галины об это желтом уродце. Но она была явно длиннее его приятностей.

Чертежник стал себя успокаивать. О чем там разговаривать? Квадрат – как квадрат, путь и цвета, как куриный желток. Чего особенного-то?..

Подошла следующая группа. Вацлав засек время. Так, интереса ради. Что ж тут постыдного.

В Вацлава будто поместили моторчик. Он жужжал и щекотал его изнутри, вынуждая пританцовывать на месте от нетерпения.

Ну о чем, ну о чем там говорить? О прямых углах? О желтушном цвете? Никакой глубины, никакого авторского замысла! Бездушная, пустая безвкусица! Десять минут! Целых десять минут Галина трепалась об этой квадратной бездарности!

- Вон оно как?! – зашипел Вацлав, готовый наброситься на желтого недруга. Лишь запрет на вылазки его останавливал.

Кто-то крикнул «Мазня!», и Вацлав был с ним солидарен. Ведь искусство – оно не для каждого.

* * *

Когда музей закрылся, Вацлав вылез из своего черного скворечника и решительно направился в сторону противоположной стены. В голове играл военный марш, такой, как при параде на Красной площади. Парам-пам-парам-пам-парам-пам! Слышишь первые аккорды, а ноги сразу начинают шагать, как у солдатика, руки же крепко сжимают воображаемое ружье. Смотришь в сторону командира, а в сердце гордость через край хлещет. Улыбаешься, разрумянился, руками двигаешь в такт музыке. Люди тебе машут, подбрасывают шапки в воздух, под кирзовые сапоги летят кроваво-красные гвоздики.

В голове все еще шумел салют, когда желтый квадрат возник перед Вацлавским носом.

-Эй, товарищ! Вылезайте, у меня к вам серьезный разговор! Товарищ! – позвал чертежник, барабаня кулаком по стене. Человеком он был скромным и добродушным, оттого не позволял себе вольностей вторгаться в чужое пространство. – Вылезайте немедленно! Товарищ!

Но квадрат молчал. То ли от переполнявшего высокомерия, то ли от внутренней застенчивости. То ли от того, что сидевшая в нем душа до смерти напугалась разъяренного чертежника. Кто бы мог подумать! Целых десять минут уделила Галина это снобу и трусу!

- Товарищ! – еще раз воскликнул Вацлав и с силой ударил по стене. Картина качнулась на прозрачных лесках. Он заскрежетал зубами от неудовольствия, однако влезть не решался.

- Вон оно как! Ну, держись! – Вацлав набрал в грудь воздуха и забрался в желтушное отверстие.

* * *

Комнатка была не больше Вацлавской, только квадратная и пустая. И верх, и низ, - все было желтым, как березовый лист глубокой осенью. Ни стула, ни даже скромной табуретки. Тоска.

Вацлав смерил квадрат шагами. Вышло три на три с половинкой. Присвистнул и почесал затылок.

«Если душа, даже самая ничтожная, не будет вложена в произведение, оно станет обычной мазней и бессмыслицей!» - вспомнил он мелодичный голос Галины. Неужели наврала? Обхитрила!

Так и ходил он по квадрату, недоуменно разглядывая гладкие стены. Салюты в голове давно отгремели, марши стихли. На смену им пришла звенящая, болезненная пустота. Вацлав вертел головой, не понимая, где прокололся. Он ощутил себя пышной конструкторшей, пыжившийся познать смысл его черного круга. Смысл не познавался, душа не находилась. В голове вскипал разозленный чайник. Из ушей вот-вот пар повалит от усердия!

И тут его взгляд упал на маленькую темную точку в самом углу картины. Чертежник вкрадчивым шагом подошел и пригляделся. На стыке трех плоскостей сидел обычный кузнечик. Который «представьте себе, представьте себе, совсем как огуречик», «зелененький он был». Сидел и смотрел на Вацлава фасетчатыми глазами, шевеля крохотными усиками.

Вацлав опустился на коленки. Кузнечик сделал нерешительный шаг вперед, из угла. Наверное, для него Вацлав был необъятным Гуливером, без конца и края, как горная цепь. Не обойти его, не измерить, так он величественен в своем безмолвии.

Букашка приветственно почесала крылья шипастыми ножками, издавая тихий стрекочущий звук.

- Вон оно как… - задумчиво потянул Вацлав, разглядывая хозяина картины. – Это о тебе Галина целых десять минут говорила?

Кузнечик не ответил. Прицелился и сделал затяжной прыжок на Вацлавскую коленку. Чертежник схватил его пальцами за ноги и поднес к глазам, чтобы лучше разглядеть.

Букашка как букашка… Челюстями шевелит, лапками дрыгает. Вырваться, небось, пытается. Напугалась, бедняжка. Сама не поняла, как в музей попала. Но Вацлав, человек скромный и добродушный, что, букашечке не поможет? Конечно поможет! И расскажет, и покажет все.

Вацлав посадил кузнечика на ладонь и закрыл сверху другой. Затем, напевая любимую песенку про кузнечика, вылез из квадрата. Лапки щекотали пальцы, изнутри раздавался жалобный стрекот.

- Вот погляди, друг! Ты не просто букашка теперь, ты – шедевр супрематизма! – чертежник посадил насекомое посреди зала. Кузнечик подпрыгнул в воздух, распустив тонкие крылья, и приземлился на противоположной стороне. – Это тебе не поле, где можно травку жевать! Это – художественная галерея!

«Кажется, убежал!» - с облегчением подумал Вацлав, глядя, как новоиспеченный шедевр супрематизма прыгает вглубь галереи. Затем чертежник залез в желтый квадрат и уселся в позе султана.

Где-то в глубине музея раздалось шарканье сторожа. Подходило время открытия. Букашку было ни капельки не жалко. Пусть себе исчезает.

Вацлав зажмурился от удовольствия, предвкушая десять минут приятностей.

* * *

Когда в зал вошла группа посетителей, внутри Вацлава все гудело от нетерпения, будто в его полое тело запустили целый рой диких плеч. Жужжат, копошатся, в уши залезли и щекочут его изнутри, мешая сосредоточиться. А сосредоточиться надо бы, иначе как приятности слушать? Это ведь на жалкие семь минут в черном круге, это целых десять – в желтом квадрате! Без малого, в шедевре супрематизма!

Он почувствовал себя на последнем уроке в школе, когда сидишь и ждешь проклятый звонок. То нога у тебя зачешется, то в туалет захочешь, все никак не можешь дотерпеть до конца. За окном весна, воздух свежий и пахнет горелым мусором. Доносятся гулкие удары футбольного меча, который ребята гоняют во дворе, надрывные крики «гол!» и счастливый смех. Хочется вырваться из школы, бежать к этим ребятам, обнимать их и вместе с ними радоваться!

Галина остановилась напротив черного круга и завела привычную шарманку: «Белый фон, черный круг. Что тут особенного или сложного?», но публика не смотрела и не слушала. Все оборачивались к Вацлавскому квадрату, словно чувствуя, какой он скромный и добродушный человек. Чувствуя, что вот он – подлинный шедевр супрематизма.

Черный круг покачнулся на леске и полетел вниз. Раздался оглушительный грохот, раскатившийся по залу. Зрители вздрогнули и возбужденно зашептались. Круг, приземлившись на раму, застыл, словно раздумывая. А затем медленно упал дыркой вниз, закрывая от всеобщего взгляда свою черную гениальность. Ну и шут с ним, так ему и надо.

- Господа, не волнуйтесь, такое случается! – легким жестом Галина вернула себе внимание публики. Однако в ее сосредоточенном взгляде мелькнуло хмурое недоумение. – Прошу вас взглянуть на наш следующий экспонат – желтый квадрат!

Вот они, десять минут его триумфа!

И понесла его река Галининых слов, закачала, заласкала. Положили Вацлава на материнские руки, ласкали и лелеяли. Желтый – цвет Солнца, цвет радости. Он легкий, веселый, струящийся. Квадрат же – абсолютное совершенство, статическая безупречность. Глубокий авторский замысел. Боль и страдания, как следствие – стремление к чему-то светлому и правильному, побуждающему и размеренному. Отдушина в этой вечно меняющейся злой реальности.

Вацлав – не просто картина, не просто жалкий чертежник в тухлом бюро. Теперь он – кривое зеркало этого мира, отражающее все самые положительные черты. Правильность, оптимизм. Он – горящее окно в холодной черной ночи, символ надежды и теплого приюта. Он – икона, залитая божественным светом, струящимся от самого Господа. Он…

Галина закончила речь. Блаженно улыбнулась и посмотрела на него. Взгляд, как острая игла, прошел через картину, через желтую комнату, через Вацлава – и пронзил что-то глубоко внутри.

Казалось, она все поняла – и про картину, и про убиенную букашку. Про то, как он когда-то давно обнимался с пышной конструкторшей в туалете на Новый год. Как втайне ненавидел мамину гречку и скармливал собакам на улице, выходя из бюро. И даже про песню о кузнечике – ту единственную, что он знал…

Ее выступление заняло не более семи минут.

- Вон оно как! - вскричал чертежник и выпрыгнул из квадрата.