Карман

Худющий высокий аниматор в костюме невозможно оранжевого жирафа держал свою голову в руках. Она была синтетическая, душная и тяжелая. Он ненавидел ее также сильно, как ненавидят уродство, видя его каждый день в зеркале. Сейчас, наравне с ней он ненавидел то, что застрял в лифте с парой придурков. Один – с крашеными желтыми, торчащими, как у пугала, волосами мельтешит перед глазами и квакает с резко шипящей диспетчерской. Другой – стоит столбом. Сердце невыносимо больно бьется о ребра. «Как горячо спине. Надо менять пыль. Эта уж больно глючная. Для прихода поздновато, а глюки уже взорвали весь мозг, мерзкие твари». И он сполз вниз, присел, облокотившись спиной о стену, и стал пережидать глюк.

«Господи! Я должна, должна отсюда выбраться!» – думала женщина средних лет, беспокойно ходя вокруг пульта и заламывая руки. Содранные коленки саднило, красное горячее лицо не охлаждали даже вспотевшие холодные руки, а в животе, казалось, все органы завязались тяжелым тугим узлом. Перед глазами всплывала, подрагивая, недавняя сцена. Его совершенно безумные, злые глаза, страшное чужое лицо и крик: «Ах ты, сучка!». – Сильный удар в левую скулу. Ослепляющая вспышка боли и ярость, хлынувшая гейзером, будто боль сорвала с нее гнет. Его затылок впереди, что-то тяжелое и угловатое нащупывает рука. Замах, удар. Упал. Замах, еще удар, но в последний момент пальцы разжались и выронили предмет… Она моргнула. Бег, трясущий картинку мира, стук каблуков по лестнице беспокойный, словно барабанная дробь. «Прочь отсюда! Какие жесткие ступени» – переворачиваются, бьют по рукам, коленям. «Нет, нет, только не плакать! Бежать, не останавливаясь! Какие ужасно-твердые ступеньки, нужно найти лифт. Все! Все уже кончилось, опять эта горячая волна слез – нет! Нельзя! Нельзя привлекать внимание. Застряли?! Не может быть! Этот день проклят и я с ним! Надо же было застрять здесь! Боже! Господи, только бы отсюда выбраться!»

Чистенький офисный клерк в сером костюмчике, с черным футляром ноутбука через плечо, смотрел на двух персонажей перед собой. Один – «счастливый неформал – жираф, вот кем надо было стать, чтобы расшатать систему, а не работать на нее офисной блохой. Второй – баба на грани истерики. Нет, не подойдут. Только дотерпеть до дома, а там уж отведу душу».

Свет неприятно замигал, светопредставление под названием «чьи нервы крепче» началось. Он вспомнил, как читал о пытке водой и светом, и подумал, что нынешняя система недалеко ушла от средневековых пыток. Женщина жалобно застонала, вот-вот заплачет, жираф замахнулся на нее своей головой. В меловом мерцании неясно очертился бритый череп начальника с красноватой жирной шеей. Внутри разлилась едкая, тяжелая как ртуть, смесь ненависти и злости, ядовитые пары ее ударили в голову. Кулаки сжались, желваки подвижными буграми перекатывались под скулами, левая рука торцом сжатой ладони заскребла по зернистой пластиковой стене лифта. Под сердцем холод, легкие в железных клещах ребер. «Нож! Где она? Где рукоять?! Вот она!»

Этот нож для писем он умыкнул у начальника и осторожно натачивал, чтобы всадить в пухлую ненавистную шею, только случая не представлялось. Как уже оформившийся мизантроп он ненавидел всех людей, но начальник, окрашенный своей должностью и поведением в дразняще яркий цвет, раздражал и злил особо. Временами удушливая волна выгоняла клерка на улицу искать разрядки, чтобы вытащить нож, будто всаженный ему между лопатками, нужно было воткнуть его в живое и мягкое, порою чавкающее, когда сильно увлечешься. Но только тогда наступала небольшая пауза и кратковременное облегчение. Глаза клерка сощурились и внимательно оглядели жертв снова. Жираф отпадал сразу – «протестующего трогать нельзя. Оставалась баба – жалкая, всхлипывающая, загнанная кобыла, слишком легкая, но коварная добыча. В аффекте проснется сила, еще вырвется, выживет. Нет. Риск велик». А рука меж тем все скребла и скребла от нетерпения по стенке. Перед глазами в углу все четче проступала жирная шея, будто приглашая. Он глотал вязкую слюну, тряс головой – начальник прыгал, наступал, посмеивался. Клерк выхватил нож, и свет погас…

***

Клерк упал на что-то мягкое и, стукнувшись рукой, в первый раз в жизни выронил нож, и он с громким звяканьем утонул в темноте. Доморощенный убийца был ошарашен вольнодумством событий, которые происходили вопреки его обычной схеме – теплое и мягкое было под ним, а нож предательски сбежал. Недоумение спеленало его плотным коконом оцепенения.

Напавшего, а точнее, павшего на себя мужчину, она в первое мгновение расценила как кару небес, и ее послушное воображение дорисовало ему нож. Сначала она зажмурилась и сжалась, готовясь к удару, но его так и не последовало. Она открыла глаза, но это ей никак не помогло. Смутные очертания глаз, подбородка. Он тяжело и прерывисто дышал, крутя головой, пытаясь за что-то зацепиться взглядом, найти точку опоры, при этом то, что он лежит на ней совершенно игнорировалось, будто это было чем-то привычным.

«Ты чего?» – выдохнула она, и только сейчас он обратил на нее внимание, будто эти слова открыли ему тайну ее одушевленности. Вопрос, зацепивший его внимание, как вырывают нитку из вязаного платья и тянут, не заметив, распуская вещь, разбирая ее на петли, вырвал что-то из его памяти и начал разматывать, и пока кровавая пелена не растворилась перед глазами, он так и не мог вспомнить что это.

— А? – он глухо переспросил.

— Чего ты? – зашептал тот же голос, и он вспомнил. Именно так они переговаривались, когда прятались под накинутыми на стулья одеялами, в темноте натыкаясь друг на друга. Он и его четверо друзей, все в одной палате, в лагере каким-то далеким летом. Они играли в пещеры, боялись до дрожи и горели от азарта найти что-то таинственное в темноте. И больно стукаясь лбами, тянули гневным шепотом «Ты чего?!»

— А ты? – словно бы из детства ответил он. И, будто автоматически, слез с нее, как когда-то с Вовки.

Сев она почувствовала что-то жесткое под рукой, даже не особо осознавая, протянула ему предмет:

— Кажется, это ваше.

— А, – впервые он устыдился своего ножа, устыдился своей силы.

Сейчас он казался чем-то грубым и неуместным, вроде старого гробоподобного шкапа, обшарпанного, грузного, занимающего так много места, за который бесконечно стыдно перед гостями.

— Я – Олег, – как то легко и естественно протянул он ей свою руку.

— Аня, – растерянно отвечала она.

Она не могла знать, что сейчас он знакомится не с ней, не с «бабой на грани истерики», застрявшей с ним в одном лифте и чуть не ставшей слепой жертвой его ярости. Он знакомился с девочкой, которую нашел в пещере из одеял миллионы лет назад в пионерском лагере где-то на краю вселенной, душной и до дрожи волнующей ночью. Дети легко знакомятся и им всегда есть о чем поговорить.

Электричество снова продолжило свой бег по проводам, и зажегся свет, лифт поехал. А они жмурились на свет, неловко улыбаясь друг другу. Он заметил разводы туши и черные дорожки на щеках, под немного заплаканными, а от того мутными глазами.

— Вот, – достал и протянул ей влажные салфетки, кстати, незаменимая вещь даже для самого аккуратного убийцы. – Не нужно больше так густо краситься.

Часа два назад она бы обиделась на эту фразу, но сейчас это звучало не как придирка или колкое замечание, а как успокаивающее – больше не надо бояться. Бояться, что тебя бросят, обидят, опять сорвут на тебе злость или тяжесть неудачного дня. Два часа назад она была просто собакой, которую били, материли, пинали, а она голодными жалобными глазами все просила ласки – любого взгляда, даже недоброго, молила, жалела. Оправдывала и терпела.

Он поднял ее из руин, как поднимают шедевры архитектуры, как годами реставрируют картины. Он реставрировал ее бережно, долго и кропотливо, и под его руками, любящим взглядом она, словно благодарное дерево, на котором годами не было ни листочка, расцвела.

Она вернула себе свой натуральный цвет волос – темно-русый, раньше ненавистный, а теперь такой естественно красивый и идущий ей. Теперь она понимала, что с этой передержанной пергидролью походила на пыльный, колючий репейник у дороги. Она освободилась, задышала, успокоилась, и в душе наступил мир.

С этой встречи в лифте он перестал ощущать нож между лопатками, при виде людей и начальника его больше не душила волна ненависти, а как-то он обнаружил в себе жалость. Однажды в курилке он услышал, как жена начальника – богатая наследница и, по сути, хозяйка фирмы, отчитывала его как гадливого щенка. Олег рассмеялся про себя: «И кого он хотел убить? Этого купленного, жалкого подкаблучника, чья жизнь хуже чем у собаки на цепи?» Все прежнее потеряло для него всякий смысл, казалось нелепой глупой возней.

Она лежала затылком на его груди и смотрела в потолок. Он, прикрыв глаза, в неге дремал.

— Ах, если бы я умела складываться в сотню раз. Ты бы носил меня в кармане на работу. Так бы мы никогда не расставались.

— Тогда ты была бы слишком хрупкой для мира.

— Если бы мы не встретились, этот жестокий мир сожрал бы нас.

— Разумеется, так он поступает со всеми.

— А, все-таки, – вздохнула она. – Ты бы взял меня с собой, если бы я помещалась в кармане?

— Какая странная мысль, – бормотал он засыпая.

Проснувшись по будильнику и повернувшись к ней, он увидел буруны одеяла, скрученную чуть ли не в жгут простыню, но Ани не нашел. Озабоченный и злой от необходимости сейчас идти на работу, он все тянул и никак не мог выйти из дома. Она не могла таким пошлейшим образом продублировать навязанный плохим кино шаблон. Стоя у закрытой двери и вертя в руках ключи, он все думал: «А что если рискнуть и не запирать дверь – вдруг вернется? И как можно было уйти без телефона?». Поглядев на часы, он оставил ключи в потайном, известном Ане месте, и ушел.

На работе он слепо глядел в монитор и никак не мог смириться с этой глупой несуразицей. Задумавшись, он машинально ощупал карманы в поисках сигарет. Что-то странное он ощутил в одном из карманов, но это ощущение так и осталось где-то на границе осознания и забвения, Олег был слишком занят обдумыванием ее исчезновения.

Этот тяжелый ступор продолжался два дня, пока он, наконец, не решил объявить ее в розыск и уже собрался идти отпрашиваться, но решил перед этим покурить. Он клал пачки всегда в разные карманы, поэтому каждый раз, собираясь курить, ощупывал все. И опять в кармане он ощутил что-то странное, теплое, продолговатое, оно еще слабо пискнуло. Он поспешно вынул все из кармана на стол: монеты и скомканный носовой платок. Медленно отвел пальцами монеты в сторону – составил дорожку. Потом осторожно, будто работая пинцетом, начал расправлять ткань платка, и тут он увидел маленькую женскую фигуру в белом, лежащую внутри.

— Нашел, – едва слышно сказала она.

Резко чирикнул телефон, Олег схватил трубку, услышал гнусавое: «к шефу» и, завернув Аню в платок, отправился на ковер.

Стеклянные стены кабинета шефа позволяли обозревать почти все, как в стенах офиса, так и вне его. Начальник со своим неизменно бритым лоснящимся черепом стоял лицом к окну и, поминутно наклоняя голову, пухлыми пальцами тер висок, как будто пытался что-то соскрести.

— Ненавижу низкое давление, – сказал он. – На город, будто, серая крышка опускается. Давит.

Аня, услышав его голос, выпросталась из платка, подмяв под ноги его белое облако, взобралась на него и попыталась выглянуть из кармана. Олег, ощутив движение, посмотрел вниз и увидел ее маленькую головку. Он прикрыл карман рукой, немного хлопнув по нему.

— Швы болят, – продолжал жаловаться начальник. Олег молчал, ощущая частые удары сердца в шее, и думал только о своем карманном сокровище. – Знаете, как бывает, есть женщины кроткие, терпеливые, верные, послушные как собаки и вместо того, чтобы любить их, отчего-то хочется вдарить с ноги как следует, услышать крик, брань, хоть что-нибудь, кроме плаксивых извинений, мольбы и приторных слез. И самое поразительное, как бы ты не вытирал об них ноги, они считают это своей виной. – Аня со всей силы толкнула ладонь Олега от себя. Он убрал, опасливо глядя то на нее, то на начальника. Вопреки опасениям он все так же стоял спиной к Олегу. – И вот, приходит день, и ты уже не можешь сдерживаться, а дворняга возьми да и кусни. – Он потер затылок, нащупывая пальцами ноющие рубцы от швов. – И получив от нее пару раз по башке, повалявшись в собственной крови, открываешь глаза, а мозг будто заморозило и раскрошило, кровь, словно стоит вот тут, между затылком и шеей. И пустота. Только потом, очухавшись, тебя преследует тревожный такой вопрос, как вирус, попавший в рану, она не болит, но и не заживает. Зачем? – такой вот простой вопрос, – он шумно вздохнул. – Бессмысленно все, бессмысленно. – Он закачал головой, глядя вниз, и как-то вмиг весь съежился, будто собирался заплакать.

Олег бесшумно вышел.

Дома, Аня, уже нормального роста, лежала в горячей ванне, а Олег кормил ее бульоном и молчал. Она долго следила за его лицом, движениями, потом вдруг сказала:

— Спасибо тебе.

— За что?

— За то, что ты молчишь.

Он поднес ложку к ее рту и улыбнулся мысли о том, что их нити так забавно сошлись в одной точке.

С тех пор ему иногда снился кошмар о ее безуспешных поисках, и ужас все плотнее подступал к изнеженной любовью душе. Его эмоциональная жизнь постепенно начинала напоминать контрастный душ. Блаженство тепла ее объятий, стука сердца у самого уха, волос, хлеставших в гонке наслажденья, сменялось промозглым холодом страха за то время, что она становилась карманной.

— Мне страшно, – заговорила она как-то ночью, глядя на световой ажурный узор на потолке от уличного фонаря.

Он ответил ей вздохом, ему было страшно уже давно, с первого дня ее превращения. Он обнял ее, поцеловал в душистый висок, по вечерам от нее очаровательно пахло ночным кремом. Он снова вздохнул.

— Чего ты боишься? Его?

Она посмотрела на него пристально и долго, в темноте пытаясь уловить выражение его лица.

— А что если это чудо потребует расплаты?

Его сердце неприятно вздрогнуло от этих слов и часто забилось, так бывает, когда просыпаешься от резкого звука в тишине ночи.

— Не говори так, только твое сильное желание воплотило это чудо.

— Я не пойму, зачем оно мне? – задумавшись, она смотрела на подсвеченный фонарем светлый провал окна.

— Может, изучать микрожизнь? Дома. – Поспешно добавил он.

— А что, если я в один день просто исчезну, стану размером с микроб, и ты меня уже никогда не найдешь?

— Молчи, – он закрыл ей рот ладонью, – я этого не слышал – ты не говорила.

Она сняла его руку, развернулась, посмотрела ему в глаза.

— Неужели ты этого не боишься?

— Нет, – быстро солгал он, – Брось эти мысли и не превращайся больше.

— Легко тебе говорить, я даже не понимаю, как это происходит.

— Тем более.

— Да-а, – она снова легла, – Приходит как-то чудо в дом, а ему не рады, и что делать с ним не знают.

— В наше время чудеса опасны.

— Можно погибнуть даже в доме, при таком малом росте это нетрудно.

Они замолчали, все глубже погружаясь в гроты своего страха, робкого и зыбкого с ее стороны, и уверенного своей холодной неотвратимостью с его. Когда два страха сливаются, рождается бездна – глухая и яростная, как черная дыра, увлекающая в свой водоворот все, до чего способна дотянуться своим притяжением.

— Ну, все к черту! – сказала она после длинной паузы, поднимаясь и нависая над ним. – Я буду с тобой, всегда и везде, ты будешь носить меня как талисман, оберег, как карманное чудо, звезду. И так до конца.

— До конца чего?

— Всего.

***

Он проснулся от острой боли в боку. «Знакомая боль, – подумал он. – Так у меня давно не болело, после того как…» Его взгляд зацепил маленькое грязное зарешеченное окошко, было душно, воняло мочой и немытым телом. В боку пекло, он потрогал – на ладони что-то липкое, темное. Кто-то постоянно кашляет. «Как это раздражает» – спокойно подумал он.

Лежа на скрипучей койке, в камере с пятнадцатью грязными, выдыхающими смесь углекислого газа, перегара, курева и злобы людьми, Олег болезненно сожалел о своем пробуждении. Неужели в этой преглупой жизни только сон, параллельная вероятность жизни, привидевшаяся ему, там, где он был счастлив – только она – единственная стоящая счастливая случайность не может быть настоящей. Он зажмурился и машинально сунул руку в карман. «Там, она должна быть там, он не мог не взять ее». В кармане действительно лежало что-то продолговатое – старая мохнатая полу-лысая желтая зубная щетка с вделанным коротким лезвием снизу, обмотанная пластырем. Лезвие с запекшейся кровью, таким и убить и «подрезать», как тут говорят, можно. «Подбросили – это ясно. Пырнули кого-то и подбросили, чтобы шмон обнаружил – старая схема». Он снова тронул бок – кровь не останавливалась. «Ну и хорошо», – подумал он, глядя в грязное окошечко. «Кажется зима, падает легкий пушистый снег, хорошо, что ее нет, ей бы не понравилась здешняя грязь. Белое платье, такое же, как этот снег, испачкалось бы, а ведь она его так любит». Снег уже ослеплял, кружил, плыл, и хотелось спать. «Да, лучше уснуть, вернутся к ней и больше не просыпаться».

На другом конце города, в больнице, она очнулась с трубками во рту и носу, и заснула снова, посчитав, что это сон. Проснувшись окончательно уже без трубок, вспомнив все, что было там, в коме, оглядев палату и еще таких же пришпиленных трубками, она закрыла лицо руками так резко, что практически ударила себя по лицу, и заплакала.