Герой Марса

Снята с конкурса.

1

Рабочий день был близок к завершению, когда в наушниках у меня послышался голос Хэнка, моего непосредственного начальника.

- Джимми, сынок, как ты там? Вот-вот стемнеет.

Хэнк был старше меня всего лет на пять, но неизменно называл меня «сынком» или «малышом»; в мои обязанности как его подчинённого входило благодушно сносить всё это. Я как раз выбрался на поверхность, чтобы сменить одну из пластиковых панелей, пробитых микрометеоритом, и отлично ощущал, что приближается вечер. Мороз пронимал буквально до кости – температура, если верить показаниям дисплея, уже опустилась до нуля и продолжала стремительно снижаться. В полдень у нас на экваторе около двадцати градусов, как в отапливаемом помещении, но ночью холодно, как в ледяном аду викингов, обычно – минус восемьдесят и ниже. У землян, несмотря на новый ледниковый период, такое можно встретить разве что на полюсе.

Нергал уберёг меня от ещё одного метеорита, который мог в любой момент прожечь и скафандр, и нежную плоть под ним, и, получив весьма умеренную дозу солнечной радиации, я благополучно закончил работу. Постоянное облучение было причиной, по которой все специальности, связанные с работой снаружи, были непопулярными. Я из-за этого даже в армию не попал – врач заявил мне, что я слишком слаб и не выдержу больших физических нагрузок. Я тогда жутко обиделся, что не получу медали, а ведь мне, судя по всему, оставалось лет десять-пятнадцать – я слышал кое-что о том, сколько живут те, кто часто ступает на железём, да и взгляд мне этот был уже знаком. Однажды, когда у нашей кошки появились котята, и один из них захворал, родители тоже на него так посмотрели. Кошка тоже словно перестала замечать больного котёнка. А тот становился всё слабее, пока в один прекрасный момент не уснул, чтобы уже не проснуться. Я, вспомнив ту историю, хотел даже нагрубить врачу, но сдержался: вскоре стало ясно, что он скользит таким взглядом по всем, кто пришёл на медкомиссию, только рекрутам дарит приветственную слащавую улыбку, фальшивую до тошноты. А взгляд – тот же. Врач знал, как устроена жизнь: большинство тех, кого он призвал годными для службы, вскоре погибли.

- Джимми, ты уже закончил?

- Да, Хэнк. Скоро я подойду к шлюзу. – На мне был лёгкий скафандр, скорее, даже полускафандр, так как некоторые части тела были лишь прикрыты тканью, но атмосферное давление в них изнутри не поддерживалось; тем не менее, несмотря на наше тяготение, составлявшее лишь треть от земного, я с трудом тянул повреждённую панель к люку, врезанному в склон скалистого холма. Марсиане вообще слабоваты, с этим никто не спорит. Сниженное тяготение сыграло с нами злую шутку: мы вытянулись в длину, став по земным меркам настоящими великанами, но мышцы наши ослабли, а внутренние органы подверглись дегенеративным изменениям. Поэтому я – худющий, длинный, под восемь футов, парень, который едва волочит ноги даже при нашем небольшом тяготении. И Хэнк такой же, и все остальные. Мы – дети Марса, бога войны, и его извечных спутников, Страха и Ужаса[1]. Я заменяю повреждённые панели на оранжереях фотосинтеза. Панели эти, пронизанные наноскопическими порами, проницаемы для молекул углекислого газа – в одном направлении. Попав в оранжерею, чьё пространство заполнено сверхагрессивными нео-археями, углекислый газ превращается в кислород, который тут же откачивают в трубопроводы системы жизнеобеспечения – наши ненасытные лёгкие постоянно требуют чистого воздуха. Оранжерея работает круглосуточно – по ночам включается обогрев помещения и ультрафиолетовое освещение. Чтобы в оранжерею не попадала вездесущая пыль, электростатическое поле отталкивает песчинки с высоким содержанием железа с поверхности панелей. Метеориты, извечное проклятие Марса, тем не менее, являются большой проблемой. Они-то и дают мне эту важную, нужную работу, ведь на роботах у нас постоянно экономят – оранжереи и так пожирают слишком много энергии. В тридцать пять лет я стану инвалидом и выйду на пенсию; вероятно, жизнь моя не продлится и пятидесяти лет, что по современным меркам просто смехотворно мало. Несмотря на это, а может, именно по этой причине, малыша Джимми не слишком уважают – особенно после того, врач признал его непригодным для воинской службы.

До шлюза оставалось около десяти метров, и я, несмотря на то, что местами на поверхности красно-бурого железёма выступил иней, обливался потом. Возня с чёртовыми панелями совершенно лишила меня сил. В тот самый момент, когда я решил остановиться, чтобы передохнуть, на связь вновь вышел Хэнк. Он заговорил невыразительным тоном, будто между делом, что, как я знал, всегда что-то скрывало:

- Ты знаешь, сегодня в «Порту» покажут документальный ментофильм о Робе, его последнем вылете. Ну, вроде как закрытый просмотр. Ты придёшь?

Дверь шлюза блокировалась изнутри. Если Хэнк её отключит или выведет из строя на какой-нибудь час-два, я погибну от удушья, если раньше не замёрзну насмерть. Видимо, Хэнк – и Нергал, конечно – хотел, чтобы я пришёл на просмотр этого полулегального ментофильма.

- Уже смонтировали? Всё не мог дождаться, пока они это сделают. – Я надеялся, что произнёс эти фразы как можно более искренним тоном.

- Хорошо, я закажу билет и для тебя, – в голосе Хэнка послышались удовлетворённые нотки. После секундной паузы, принудившей моё сердце биться чаще, дверь открылась. Несмотря на то, что я порядком нервничал, мне удалось сохранять невозмутимый вид, пока давление в шлюзе выравнивалось. Наконец, приборы показали, что можно снять шлем, и я смог вздохнуть с облегчением.

2

После работы я забежал ненадолго домой, чтобы принять душ и сменить одежду. Она у меня одноразовая – это значительно удобнее, чем тратиться на стирку подобной дешёвки, сделанной на Марсе, ещё и по стандартам военного времени. «Экономно и удобно» – так писали на всех предметах туалета, выполненных из полимеров. Поначалу и я так думал, пока не заметил, что качество постоянно снижается, а надписи становятся всё более агрессивными и фанатичными. «Нергал с нами!», «Марс победит» – эти и им подобные слоганы соседствовали с мультипликационными портретами прославленных героев. Я стал сожалеть о старых добрых временах, когда мог выбрать себе в магазине что-то без патриотичной речевки. Порой в глазах моих приятелей и коллег по работе мелькало выражение, свидетельствующее о том, что и их обуревают подобные чувства, но мы предпочитали помалкивать. Старых-то футболок, курток и брюк уже не осталось – как и наша гордость, они давно пошли на переработку.

Квартира у меня небольшая – фактически, она размером с хороший гроб. В стены вмонтирован ультразвуковой душ, лазерная бритва, дешёвый модем связи – и, самое главное, дактилоскопический сенсор. С его помощью я рассчитываюсь за все эти чудесные достижения прогресса. Теоретически, если соседи согласятся изменить конфигурацию стен, иногда можно сесть, изогнувшись в немыслимой позе, но в большинстве случаев лозунг «Построим наш дом и дружбу» не работает – подвижность стен обычно попросту выводят из строя и эта опция не функционирует. Порой бывает такое, что кто-то объединяет несколько ячеек и устраивает себе настоящую комнату, как на Земле, но обычно этих парней надолго не хватает. Рано или поздно их убивают конкуренты или забирают полицейские. Из-за нехватки жилого пространства и необходимых ресурсов на Марсе отсутствует такая мера наказания, как лишение свободы, исправительные работы и тому подобное. Суровые первопроходцы, осваивавшие Марс, завещали нам только два типа наказаний: штрафы и взыскания – и окончательное лишение прав гражданства. «Лишение гражданства» – суровый приговор: осуждённого выталкивают наружу и позволяют умереть мучительной смертью по его выбору – от удушья или же от инфаркта, если время ночное и достаточно холодно. Дно Долин Маринер и Лабиринта Ночи буквально усеяно костями, на которых ещё болтается полусгнившая плоть.

Я рассчитался за новый комплект одежды, пригладил свои волосы с помощью расчёски-укладчика – и вышел наружу. «Порт», или «Портупея», если официальнее, был любимым развлекательным заведением парней нашего квартала. Особенно много посетителей туда набивалось как раз после отбоя, во время комендантского часа. Владелец «Порта», Толстяк Хини, обычно сам обслуживал клиентов за барной стойкой. Так он убивал время и экономил на роботах – и, как поговаривали, имел достаточно возможностей, чтобы заниматься сбором информации для полиции. Я не слишком переживал по этому поводу, так как, не считая нескольких незначительных, по нашим меркам, эпизодов, был чист перед законом. «Портупея», чьи витрины были сейчас затемнены, в такое время суток принимала клиентов только по особому списку – но на тех же основаниях, что и все остальные заведения: ты прикладываешь палец к замку, и, если твоё имя есть в списке приглашённых, дверь открывается. Полиция, конечно, знает множество уловок, как обойти данную преграду, но и мы живём на Марсе не первый день. Обычно всё ограничивается штрафами и выговорами. Особо буйным дают возможность «подышать свободой» – оставляют ненадолго в открытом шлюзе. Такие меры, пусть и не вполне легальные, как правило, вразумляют и самых буйных. Я – спокойный парень, меня только несколько раз штрафовали за то, что полицейские избивали меня хлыстами из наноуглеродного волокна. Я не спорил и покорно оплачивал все счета. Наша планета, вообще, не любит бунтарей и умников.

Дверь опознала рисунок пальца моей руки, потом сравнила образцы ДНК и, помолчав какую-то долю секунды, посеявшую в моём сердце страх за то, что меня могли исключить из клуба, распахнулась. В лицо мне ударили звуки и запахи развлечений, запрещённые и в мирное время, не то что в военное. Я приветственно махнул Толстяку Хини, кивнул Хэнку, который, куря сигаретку, распространявшую вокруг себя едкий, чуть сладковатый дымок, разговаривал с двумя парнями. Я прошёл внутрь и осмотрелся вокруг. Большинство собравшихся были мужчинами в возрасте от восемнадцати до сорока лет, хотя хватало и малолеток, особенно девчонок. Я оплатил билет в ментотрансляционный зал и заказал себе коктейль.

- Двойная порция?

- Да, и смешай получше. – Пока Толстяк колдовал над шейкером, я разглядывал идиотское голографическое изображение портупеи, увешанной всевозможными наградами, от которой и происходило название заведения. Марс изначально заселяли военнослужащие Космических Сил, и они повсюду насаждали железную дисциплину, культ милитаризма, благо в те трудные времена это было неизбежно. Потом, когда подземные города начали расти в размерах, а население увеличилось за счёт множества переселенцев из числа гражданских и родившихся на Марсе, некоторое время у нас было что-то похожее на демократию, многие парни даже открыто придерживались анархистских воззрений. Впрочем, война всё перечеркнула: у нас снова воцарились вояки, требовавшие неукоснительного выполнения самых безумных приказов. «Портупея» – одно это дурацкое название говорило о многом! Мы называли наше любимое местечко «Портом», пока там не начали крутить полулегальные ментофильмы с документальной хроникой военных действий, а ветераны, кучка вооружённых электропистолетами калек, не стали всем заправлять. Кое-кто из моих знакомых, например, Антон Грубер, пытался возражать. Толстяк Хини тогда позволил мне укрыться за его стойкой, которая сделана из пуленепробиваемых материалов, иначе я бы погиб. Пули, движимые отталкивающей силой электричества, разгоняются до километра в секунду, прошивая по нескольку человек за раз насквозь. Антону Груберу и пятерым его приятелям, которые решились бросить вызов ветеранам, в тот вечер повезло гораздо меньше – их окровавленные тела вынесли с чёрного хода, чтобы затем выбросить на дно пропасти. Полиция даже не поинтересовалась, куда они пропали.

Толстяк Хини подал мне «Кровавый Маринер» – я пью его с тех пор, как убили Антона и его товарищей. Не то, чтобы мы были друзьями, а военные – врагами… Нет, они ведь защищали нас, правда? И всё-таки я воспринимал их как чужаков – ребят, которые росли вместе с нами, а потом вдруг превратились в замкнутый круг, холодно и презрительно поплёвывающий на нас свысока. Они и сейчас были здесь – однорукий Марреро одарил меня таким взглядом, что всё нутро свернулось в один сплошной тугой комок. Правительство платит ему грошовую пенсию и даже не потратилось на протез-биорепликант, а он шляется по барам с незарегистрированным электропистолетом и готов пристрелить каждого, кто скажет что-то непатриотичное.

- На что ты вылупился? – злобный окрик ударил мне в спину, словно удар полицейского углеволоконного хлыста. Я замер, ожидая худшего.

- Да, ты! Повернись, когда с тобой разговаривают.

Я развернулся, держа в руках «Кровавый Маринер» и представляя себе, что в нём кровь Антона – и моя.

Марреро уже приблизился ко мне и угрожающе поигрывал мышцами единственной руки. За спиной у него маячили его дружки, в такой же, поблёскивающей побрякушками, чёрной униформе с красными обшлагами.

- Эй, постойте! Похоже, произошло недоразумение…

Хэнк и ещё с дюжину парней из нашего квартала стали между мной и ветеранами.

- Ты кто такой? – Марреро и не думал отступать. Его китель, расстёгнутый на груди, словно невзначай, распахнулся, открыв рукоять смертоносного оружия.

Хэнк, однако, мог уломать даже самый упрямый из механизмов, не то что отставного сержанта. Он заказал Марреро и его славным собратьям по оружию выпивку – а без этого не обходилось никогда – и, буквально выбив из меня слова извинения, добавил, что я получаю слишком большие дозы радиации на работе и поэтому иногда веду себя не вполне адекватно.

- Хвала Нергалу! – мы подняли наши рюмки и стаканы. Благодаря таким, как Марреро, мы живём уже не на Марсе. Теперь это Нергал – так нашу планету называли древние шумеры. Нергал, бог мёртвых, конечно, был очень мрачным божеством, и куда более подходящим символом провозглашённой правительством борьбы до последнего человека. Впрочем, эти же военные, больше всех ратовавшие за бескомпромиссный бой не на жизнь, а на смерть, и подписали перемирие. Видимо, почувствовали угрозу своим золотым лампасам и погонам с бриллиантами…Я выпил коктейль одним махом и скривился, ведь на вкус он был совсем как прокисшая моча – наверное, с таким же выражением лица наши генерал-министры подписывали акт о перемирии и прекращении огня.

Друзья оттащили меня от стойки в глубину зала, туда, где было потемнее; кто-то сунул мне в руку сигарету, которую я безуспешно пытался прикурить. Наконец, стало ясно, что я держу свою зажигалку не тем концом, и изо рта у меня вырвался истерический смех. Кто-то, кажется, Джонни Гонсалвес, выдернул зажигалку из моих дрожащих рук и помог прикурить. Втянув табачный дым, я почувствовал, что мне становится легче.

- Как ты, брат? Не уходи от нас, – пошутил Джонни. Но даже на его от рождения тёмном лице лежала бледная тень страха. Да, Нергал крепко держит нас всех за горло. Тем не менее, мы нашли в себе силы рассмеяться – несколько натужно, но всё-таки более-менее натурально.

- Смотри, какие девчонки, – я указал Джонни на пару смазливых девиц за соседним столиком.

- Нас слишком много, брат, да и сейчас не до этого. Понимаешь…

Лишь с очень лёгким разочарованием я наблюдал, как Хэнк и Японец Чо – на самом деле его предки были с Явы – садятся к девчонкам за стол. Ничего не меняется, подумал я, глядя, как Японец Чо, который никогда нигде не работал, получая доходы от разного рода тёмных делишек, заказывает девчонкам выпивку. Их звонкий смех резанул меня по ушам, словно царапанье по стальной поверхности. Это было даже хуже, чем встретиться взглядом с Марреро – испытывать страх далеко не так унизительно, как оказаться за бортом. Я затянулся ещё несколько раз и, выбросив окурок, снова закурил. Плечи будто сами сдвинулись, выражая овладевшую мной в тот момент мысль: «И что тут такого?».

Как всегда. Когда нечего делать, я уставился в монитор. Он располагается на левой руке пониже локтя, приживлён непосредственно к поверхности кожи – я порой даже выхожу на поверхностью, отстегнув левый рукав, лишь бы иметь к нему удобный доступ. Подзаряжается монитор от движений тела и совершенно меня не сковывает. Благодаря этому устройству я в любой момент могу позвонить по нанонейтрифону, подключиться к всеобщей базе данных Нергал-нета, снять со своего скудного счёта деньги и тому подобное. Сейчас я предпочёл осведомиться о точном времени. До начала фильма оставалось ещё с четверть часа, и, убедив себя, что сделал выгодную покупку, я с удовольствием воспользовался писсуаром в уборной «Портупеи». У меня дома за подобную роскошь нужно платить по сотой «марса» за визит, и, таким образом, часть потраченных денег вернулась в мой карман.

В момент, когда мой мочевой пузырь уже почти полностью избавился от своего содержимого, я увидел рядом что-то чёрное. Когда взгляд мой, скользнувший вниз, наткнулся на сверкающий глянец армейского ботинка, я понял, что совершил непростительную ошибку, отбившись от своих друзей.

- Слава Нергалу! – пророкотал голос, принадлежавший, к счастью, не Марреро, а кому-то из его приятелей, вроде бы старшему по званию. Это была коварная уловка с его стороны: если бы я ответил в момент, пока стою с расстёгнутой ширинкой, он бы вне приложил. Если бы я промолчал, он бы приложил ещё сильнее. Однако Джимми – не такой простак: мне хорошо известно, что нужно делать в таких случаях. Отскочив метра на два и одновременно застегнув штаны, я принял позицию, напоминающую стойку по команде «смирно».

- Мрак и холод врагам!

Сержант, обрюзгший от постоянного пьянства, уже был навеселе. Благосклонно кивнув, он отпустил меня небрежным жестом. Радуясь тому, что брюки лишь немного намокли, да и наутро их всё равно нужно будет сменить, я пошёл в ментотрансляционный зал. Мне предстояло просмотреть документальную картину «Роб Ортега. Полёт в бесконечность».

3

Я занял место согласно номеру билета, горевшему на моём экране-предплечье, и подключился к ментотрансляционной сети. Стараясь не думать о возможных последствиях неудачного нанобиоподключения к аппаратуре, произведённой без лицензии, я вспомнил о Робе, с которым был знаком. Роб происходил из семьи переселенцев с Земли, кажется, из Мексики. По нашим меркам он был низкорослым – меньше двух метров, – хотя и ловким. Над ним часто подшучивали и издевались в связи с его ростом. Потом началась война… Коринф – маленький городишко, у нас здесь всего шесть с лишком тысяч жителей, и каждый хорошо знает каждого. Население по чуть-чуть прирастает, но очень медленно – уж больно дорого обходятся панели для оранжерей фотосинтеза и прочие сверхсложные технологические новшества. В столице, конечно, условия получше: там, говорят, есть целые районы с комнатами, в которых можно нормально сидеть и ходить, рассчитанные даже на небольшие семьи из двух-трёх человек; там каждый год вырезают в скале пространство под новые кварталы. Раньше наша столица называлась Эдемом – вот уж действительно нелепое название для главного города безжизненной окоченевшей планетёнки! Однако для нас это место действительно было райскими кущами. Когда рупоры войны стали греметь всё мрачнее, Эдем переименовали в Нергал. Роб, который так и не смог поступить в столичный университет и прозябал у нас в Коринфе, испытал тогда, должно быть, тайное удовлетворение, ведь он уже вступил в тайное общество «Сыны Нергала» и параллельно начал проходить обучение на пилота реактивного штурмовика. Наверное, он рассчитывал таким путём выбиться наверх, ведь «Сыны Нергала» претендовали на политическую власть, не знаю, а может, несправедливость этого мира вынудила его избрать такой путь. Так или иначе, Роб стал добровольцем. Он сам согласился на эту проклятую операцию, когда ему сделали химиотерапию миндалевидного тела. Сквозь проницаемые стенки клеток проводятся наноскопические канальчики непосредственно в мозг и начинают закачивать токсин в миндалину. В результате человек перестаёт ощущать страх – не только страх, но и вообще что бы то ни было. Для реактивно-штурмовой авиации это имело большое значение, ведь её пилотов готовили для боёв с превосходящими силами противника – в условиях полного отказа всех систем управления огнём, электронно-баллистических вычислителей, лазерных дальномеров – вообще всей электронной начинки, включая связь с командованием. Конечно, они изначально были смертниками, ведь эти подразделения предполагалось ввести в бой, когда враг сломит главный пояс аэрокосмической защиты и начнёт диктовать нам условия боя в воздушном пространстве Марса. Прорвать его оборону будет возможно лишь ценой полного выхода из строя всех систем управления – и вот тут-то вступит в действие проект «Дух Нергала», пилоты, не испытывающие страха. Они поведут штурмовики-ракеты к цели без тени сомнений и нанесут противнику значительный урон. Всерьёз об этом заговорили, когда космический флот Земли прочно овладел орбитой. Наш маленький Коринф был переведён на военное положение, благо мы ближе всех расположены к Олимпу, стратегической высоте. Роба отмобилизовали и начали готовить к боевому вылету, первому и последнему в его жизни. Падение Олимпа неминуемо означало падение всего Марса, а наши генералы-министры совсем не хотели проигрывать.

Пошли вступительные титры, повествующие о славных страницах вооружённого противостояния с Землёй; заунывный голос диктора бубнил о тяжёлых победах и сокрушительных поражениях, о том, как Луна вышла из коалиции – так, будто я не знал, что не селениты предали наших генералов, а наоборот! – и, наконец, о последних боях на ближних подступах к Марсу и в его небе.

- Немногие герои, – голос диктора стал обвиняющим, как у матери, чей маленький ребёнок предал её, сбежав в детдом, – решились удалить миндалевидное тело, источник позорного страха, чтобы повысить свои способности к бою. Одним из них стал двадцатиоднолетний Роб Ортега, уроженец Коринфа, только что отмобилизованный из резерва в звании младшего лейтенанта…

В моём сознании замелькали образы, демонстрирующие Роба в парадной униформе, отзывы школьных учителей, хвалящих его прилежность и отличную, по нашим меркам, физическую подготовленность. Действительно, Роб был пониже и поплотнее нас, а поэтому хорошо переносил многократные перегрузки, возникающие при гиперреактивном полёте. Видимо, это и стало главной причиной, по которой его заприметили военные и, не позволив занять «тёплую» должность в небоевых подразделениях, передали в руки резервных подразделений штурмовой авиации и «Сынов Нергала». Те, полуправдами и принуждением, потихоньку и подготовили его к операции, а потом – и к боевому вылету. Я помню, как ему давали последние «наставления»: в этом самом баре Грубер и его дружки избили Роба, явившегося в своей новенькой униформе, до полусмерти. Тот дрался молча и отчаянно, но силы были слишком неравны: вскоре его забрала «скорая» с множественными переломами рёбер, проломленным черепом, сломанным носом и челюстью. Как его так быстро подлечили, понятия не имею, видимо, биорепликационная медицина действительно творит чудеса, однако уже через три недели он снова был в городе, правда, только проездом. Его ждала его часть, сражавшаяся за Олимп, более чем двадцатикилометровую гору, верхушка которой располагается в полном вакууме. К тому времени там уже плотно окопались земляне, и сводки о потерях становились всё длиннее; борьба явно была битвой обречённых – но ведь именно к этому и привык наш Роб! Наверняка, его приятно грела мысль о том, что ни Антона, ни его дружков уже нет в живых – армия порой тоже умела рассчитываться за свои долги.

Наконец, я ощутил, что присутствую в теле Роба. На мне одет тяжёлый противоперегрузочный костюм, гермошлем с поднятым светофильтром сидит на голове, словно массивная скорлупа, предохраняя содержимое головы от возможных последствий разгерметизации кабины. Я иду, то есть Роб идёт по тёмному коридору, выдолбленному в глубине скалы; каждые двадцать метров мелькают потолочные лампы, дающие тусклое освещение. Мои ноги движутся всё быстрее, в такт звучащему из репродукторов гимну, посвящённому Нергалу, и сердце моё наполняется чувством ответственности за доверенную мне командованием высокую честь – управление реактивным штурмовиком «Геката». Я выхожу в помещение ангара, отвечаю на приветствия механиков, людей и андроидов. Все вместе они в последний раз проверяют мою реактивную бестию перед вылетом. Я забираюсь в кресло пилота и щёлкаю тумблерами, которыми усеяна панель управления. Автопилот ещё функционирует, но уже сейчас нужно готовиться делать всё самостоятельно, ведь электромагнитные импульсы противника выведут компьютер из строя ещё до того, как можно будет приступить к выполнению боевой задачи. Задача предельно проста: «Поразить живую силу и технику противника в квадрате HL18; если возможно – в кубе HL18». То, что конкретные цели не указаны, свидетельствует о малоприятном факте: разведать дислокацию вражеских подразделений не представляется возможным – видимо, наши радионейтринолокационные станции уже вышли из игры. Ничего, хорошо, что у Нергала есть сыновья, подобные мне – чувство самодовольства подымается во мне могучей волной, сметая последние сомнения в успехе. Всё равно всё сгорит ярким белым пламенем! Я нажимаю на переключатель, включающий подачу топлива.

- Готов? – Сигнальщик с фонарями – просто дань прошлому, традициям прошлых веков. Но теперь я понимаю, какое большое это имеет значение. Я чувствую себя гораздо увереннее от того, что мне помогают. – Готов!

Моё единственное слово сливается с могучим толчком в спину, едва не ломающим позвоночник – катапульта даёт стартовое ускорение самолёту, тут же включающему реактивную тягу. Взлётная полоса, не рассчитанная на посадки, представляет собой полукилометровый туннель, заканчивающийся уже распахнувшимся люком. Сегодня авиабаза с засекреченным названием должна была ввести в бой не менее сотни «Гекат», и туннели, источившие красный склон, то и дело открывались, производя впечатление пчелиных сот с далёкой Земли. Земля…сине-зелёный шарик, покрывшийся ледником, изгнал моих родителей, а потом и бросил вызов Марсу, Нергалу, на чьей железёмной поверхности мы обрели новую родину.

Солнечный свет ослепляет, и светофильтр, подчиняясь автоматике, опускается, прикрывая глаза. Я крепко сжимаю штурвал, повторяя действия автопилота и сравнивая показатели своих решений с оптимальными. В целом, я реагирую очень хорошо, сказывается действие когнитивных стимуляторов. Остаётся только рассчитывать на то, что нервы не подведут меня в решающий момент. Мои руки в перчатках покрываются потом, хотя, казалось, бы операция уже вылечила меня от страха; видимо, это просто усвоенные телом раз и навсегда рефлексы. «Страх – это позор!» – повторяю я про себя заученную формулу «Сынов Нергала». Когда-то она приводила меня в возбуждённое состояние, помогая преодолеть нерешительность, сейчас же я не чувствую ничего, только улыбаюсь краешками губ, но этого никто не видит – кислородная маска скрывает нижнюю часть моего молодого лица.

«Геката» стремительно несётся на запад, то и дело ныряя за складки местности. Несмотря на то, что она держится на сверхмалой высоте, скорость весьма приличная, достигает пяти тысяч километров в час. Крылья у штурмовика коротенькие, ведь у нас разреженная атмосфера, зато топлива в минуту он тратит на совершенно астрономическую сумму. Если я каким-то чудом выживу и не поражу цель, мне и моим родственникам предъявят счёт, от которого можно умереть на месте, не то что упасть в обморок. Впрочем, это невозможно: туннели авиабазы и шасси «Гекаты» не приспособлены для посадки, а катапультируемое кресло заменено другим, смягчающим перегрузки. Да мне этого и не надо: кто ещё испытывал радость настолько быстрого и смертоносного полёта?!

Противовоздушная оборона противника выстреливает в мою сторону снарядами, разрывающими пространство лиловыми вспышками электромагнитных разрядов. Приборы лихорадит, но автоматика всё ещё функционирует; я сжимаю штурвал так крепко, что костяшки пальцев, должно быть, побелели от напряжения. Вражеские войска, улавливаемые локаторами, представляют собой длинный перечень целей, и я выбираю самую важную из них – источник радионейтриноизлучения, рядом с которым наверняка находится узел связи или командный пункт. Я перехожу в пологое пике, но по мере сближения противник начинает применять не столь дальнобойное, как снаряды, но куда более эффективное оружие – лазерные и электропучковые излучатели. Приборная панель «Гекат» вспыхивает в последний раз, и я хватаю штурвал, который теперь подчиняется только мне, моим рукам и моему восприятию.

Я не обращаю внимания на коротенькую сноску, всплывшую в моём мозгу, которая информирует о том, что последующие кадры смонтированы на основе рапортов участников событий и не являются документальными. Моё внимание всецело приковано к вращающейся параболической антенне, окрашенной в красноватый цвет железёма. Это – моя цель, достойная молодой, цветущей жизни. Не обращая внимания на лазерную полоску, пересёкшую корпус «Гекаты» и вызвавшую пожар по правому борту, который вот-вот приведёт к взрыву, я удерживаю всеми силами штурвал, который норовит вырваться из рук. Последний огненный сполох обрывается стеной тьмы.

- Нергал! Нергал взял его к себе, в царство покоя и сумрака! – послышались в зале голоса, явно принадлежащие ветеранам и юнцам из «Сынов Нергала». Я – снова Джимми, ремонтник из оранжереи фотосинтеза. Десять минут, отведённых на пребывание в теле покойного Роба Ортеги, истекли.

4

Раз в неделю старина Джимми наносит визит в полицейский участок Коринфа. Таковы условия учёта, в связи с одним досадным правонарушением, допущенным мной по неосторожности в пьяном виде. Меня встречает неизменный полицейский в светло-голубой униформе – сегодня это усатый Ларуж, как всегда, подтянутый, несмотря на просматривающееся брюшко; он чередует придирки с благодушным ворчанием.

- Джимми, привет! Как дела, вояки не обижают?

Опасный вопрос. Жаловаться на ветеранов – значит быть врагом общества. Правда, условия перемирия, всё более напоминающие капитуляцию, свидетельствуют о том, что постепенно их права понемногу урежут.

- Терплю, офицер Ларуж. Я – человек скромный.

Лицо моё выражает униженную покорность, и Ларуж, удовлетворившись, кивает.

- Ну, пойдём к ментотранслятору. Посмотрим, чем ты занимался эту неделю. После отбоя выходил?

- Да, сходил разок в «Портупею». Но там ничего серьёзного не было, только десятиминутный фильм об Ортеге.

Джимми не так чтоб последний доносчик, но кое-что знает об окружающем мире. В принципе, я имею право не делиться ментальной информацией с полицией, но разве это благоразумно?

Ларуж придерживает меня за руку, пока ведёт к ментотранслятору. Он не боится, что я убегу, но таков порядок: если он играет роль полицейского, значит, я играю роль вора.

- Скоро всю эту историю с переименованием могут пересмотреть, Джимми, ты это запомни, но никому не говори.

- Да, конечно.

Я понимаю, что мне говорят люди, иначе давно бы стал добровольцем реактивно-штурмовой авиации. Мысленно я уже начинаю прикидывать, как и когда сказать об этой новости, о которой ещё нельзя нигде трепать языком.

Холодные контакты ментотранслятора подключаются к моему мозгу и начинают скачивать информацию.