Не торопись!

Я постоянно слышу шаги. Шаркающие или летящие, тяжёлые или лёгкие, почти невесомые. Они приближаются ко мне, окружают. Иногда я чувствую, как колышется воздух за спиной, но когда оборачиваюсь — никого не вижу. Лишь шаги звучат. Иногда отчётливо, иногда размыто, то удалённо, то где-то рядом. Кажется, протяни руку — и ты дотронешься до того, кому они принадлежат. Но я не протягиваю рук. Я сцепляю их в замок перед собой, словно боюсь, что ладони упрутся во что-то непонятное. Да, я боюсь этого даже в собственном доме.

Иногда я чувствую, как что-то вязкое проходит сквозь меня, пытается зацепиться, схватить за локоть, повиснуть на ноге. Эти призрачные конечности такие крепкие...

Я стряхиваю их и дышу…

Дышу, как всегда, ровно, размеренно, не показывая страха, скрывая боль. В этом моя жизнь: не сбиться в дыхании с однажды установленного кем-то ритма.

Я подхожу к окну и отодвигаю шторы, взираю на мир, что открывается передо мной.

Бегут по небу облака, несётся ветер, в вечном танце жизни и смерти неторопливо кружатся листья. Морозный воздух меняется ласкающим жаром, ночь приходит на смену дню. Я наслаждаюсь каждым мгновением — так я забываю про вечный топот за спиной и про призрачные пальцы, что проходят сквозь тело...

История первая. Полёт

Комната плывёт перед глазами. Красиво плывёт. Яркими огоньками блестят обои, улыбаются кособокие шкафы, показывая разноцветные языки, обретают плоть картины, которые сердобольная мамаша повесила на стены. Она была права: репродукции заметно преображают жильё. Взять хотя бы эту — с физиономией, приплюснутой и вытянутой, словно её поместили под пресс, с глазами, так похожими на горелый блин, который как раз сегодня был на завтрак...

Парень пытается вспомнить, как эта репродукция выглядела до того, как он принял дозу, но не может. То ли там был бульдог, то ли лошадь.

Прж… и… валь…

Парень смеётся, заливисто и громко, пытаясь ещё раз произнести это имя. Смеётся до колик в животе, до горячей струи, которая потекла по ноге.

Вот чёрт!

Он свешивает с кровати ногу.

— Бл…! — раздаётся откуда-то снизу, и кто-то сильно ударяет парня по ступне.

— О, Света!

Он удивляется, обнаружив её здесь. Но, в конце концов, где ей ещё быть — не на потолке же висеть вверх ногами. Это всё же неудобно.

Он движется от кровати к выходу, стараясь не наступить на боевую подругу, которая распласталась внизу и сосредоточенно изучала переплетение линий ламината.

Интересно, что она в них видит?

Парень опять заходится в смехе, который усиливается, как только он вспоминает о лошади.

— Чё ржешь? — грудной голос Светы догоняет его у порога. Вслед несётся неоднозначный звук, и парень спешит скрыться в коридоре, пока за звуком до него не добралось соответствующее амбре.

Он доходит до ванной, включает кран, затыкает слив. Скидывает мокрые шмотки, перешагивает бортик и погружается в тёплые объятия воды.

Ванна немного качается, ухмыляется потолок, показывает язык шкаф, изящно изгибается в поклоне зубная щётка на полке, а затем наваливается сон.

***

— Олег! Олег!

Парень открывает глаза, с трудом фокусирует взгляд. Яркий свет бьет сверху, откуда четырьмя сияющими глазами смотрит на него подвесной потолок.

Правда, глаз на этот раз на двое больше. Последняя пара принадлежит Светке. Судя по тому, что она накрашена — уже утро.

Олег трясёт головой и поднимается. Его тут же охватывает дрожь. Ледяная вода ворчит, когда он выхватывает пробку, освобождая слив.

— Ты в порядке?

Во взгляде Светы читается забота.

Олегу это приятно. Светка у него вообще замечательная! Конечно, она не такая стройная, как Катя, зато рядом и свободна. А Катя… Когда-то он хотел сделать ей предложение, но как-то всё недосуг было. А затем она вышла замуж за другого.

Ну ничего — Света тоже хороша, хоть ей не двадцать, а в два раза больше. Зато она знает, как в этой жизни всё успеть: и деньги заработать, и удовольствие получить. Олегу у неё есть, чему поучиться.

Света ещё раз глядит в зеркало. Пухлые губы, длинные наращенные ресницы, острый нос, чуть приплюснутый на конце, из-за чего в наркотическом сне она часто представляется Олегу уткой. А ещё множество мелких морщин, которые она пытается скрыть тональником или «вылечить» (как она сама признаётся) различными кремами и процедурами.

— Тебя сегодня ждать? — Олег выходит в коридор, закутавшись в полотенце. С мокрых волос стекает вода.

— Нет. Вечером собрание. Понятия не имею, когда вернусь, — Света натягивает летние кружевные сапожки. — Пообедать к нам забежишь?

Некоторое время Олег молчит, прикидывая, сможет ли вырваться в кафе, где подруга работает управляющим, но понимает: сегодня это невозможно.

— Нет, — с сожалением произносит парень. — У меня после учёбы съемки. Матери новые фотки для журнала нужны.

— Ну давай!

Олег закрывает дверь, некоторое время смотрит на это стальное полотно, обитое какой-то тканью. Сейчас такое было модно. Вообще «модно» — кодовое слово в жизни парня. Его родители диктуют правила моды в их маленьком провинциальном городке, и Олег вынужден поддерживать их в этом. У него модная причёска, модная машина, модная одежда. Он по-модному пьёт травяной коктейль, когда ночует у родителей. Поэтому в последнее время он не то что ночевать, но и в гости старается к ним пореже приходить. А может причина в том, что в окружении всех модных вещей предки совершенно не по-модному ругаются на него, придираясь по мелочам. Это его ещё в школе достало. Вот он и съехал, как представилась возможность.

Правда, были в этой самостоятельной жизни свои минусы. И главный из них — нехватка времени...

Олег смотрит на большие часы в коридоре. Маленькая стрелка уже перешагнула восьмерку, большая обогнала девятку, а это значит, что он опять безбожно опаздывает!

Парень быстро кидает в сумку фотоаппарат. Эта техника отличается от той, что находится в студии, но без неё Олег никогда не выходит из дома. Ему нравится снимать, как подмигивает солнце, запутавшись в листве деревьев, как дрожит земля в ожидании приближающегося транспорта, и как эта дрожь передается маленькой лужице на асфальте. Но в последнее время редко удаётся сделать такие снимки…

На автомате Олег выполняет привычные действия: быстро одевается, причесывается, собирает тетради, словари и бежит на улицу.

Он не идёт пешком, хотя до университета не более двух километров и он мог бы уложиться в пятнадцать минут. Олег садится за руль и едет, нажимает на гудок, когда какой-то остолоп вовремя не успевает повернуть на перекрёстке налево.

Он перепрыгивает ступени в корпусе, забыв о том, что не завтракал. Несётся по коридору. Модные бутсы гулко стучат по протёртому тысячами ног мрамору, шарф развивается за спиной. Шарф и бутсы — сейчас так модно, сказала бы мать. Но у него нет времени осмысливать все эти модные законы. Он просто не спорит с родителями по пустякам. Тем более парень может позволить себе купить на собственные деньги и шарф, и бутсы. За фотографии искусственной красоты, которую родители размещают в журналах, ему платят прилично. Главное, успевать со сроками.

И он успевает. Успевает отсидеть все лекции, хотя половина из того, что на них говорят, ему непонятна, а вторая половина — не интересна. Успевает перекинуться парой слов с друзьями, отправить смс-ку Свете. Успевает на фотосессию, но опять забывает поесть.

Визажисты работают, погребая под слоем штукатурки миловидную мордашку модели. Он пытается заснять этот процесс, но его отвлекают, тянут в сторону, что-то говорят, что-то требуют. И мелькают в объективе камеры лица, меняются позы. Он уже не осознает подробностей, детали теряются. Кажется, что такое было вчера и позавчера. А скорее всего будет и завтра.

Ему хочется выть от этого однообразия. Хочется остановиться, но… он не имеет права. Остановиться — значит вернуться к началу, стать зависимым, слабым. Он не может позволить себе такого. Остановка сейчас кажется равносильна смерти...

— Да пошли вы на х... !

Олег не успевает поймать эту фразу, сорвавшуюся с губ. Но несколько слов оказывают волшебный эффект. Накрашенные мымры-дизайнеры с претензией на красоту замолкают, писк недовольных моделей обрывается.

— Либо мы работаем, как я сказал, либо валите отсюда!

Они смотрят на него, как на сумасшедшего. Он и был сумасшедшим — молоденький студентик, который решил диктовать условия взрослым: самостоятельным тёткам и кучкующимся где-то в стороне дядькам. Но сроки поджимают. Он это понимает. Они тоже это понимают: если фоток не будет к утру, на страницах журнала появится кто-то иной…

***

Олег возвращается домой за полночь. Три часа тратит на обработку фотографий. Наивно надеется, что после этого сможет заснуть. Но нет: словно заведённый в течение дня организм набрал максимальную скорость и теперь, сколько не нажимай на тормоз, остановиться не получится.

Проворочавшись в постели, Олег поднимается. Выходит на балкон и раскрывает окно. Внизу расстилается город. Тротуар скрывается во тьме, зато ярко выделяются на фоне чёрной земли светлые линии дорог. Сейчас они пустынны. Пять белых полосок, словно нотные строки, застыли в предвкушении музыки, ограниченной фа первой октавы и ми второй. По ночам мелодия дорог однообразна: редкие машины перепрыгивают с одной полосы на другую. Зато днем нотный стан дрожит, ноты звенят, гудят, музыка не умолкает ни на минуту. Animato, Allegro, Vivo, Рresto, Рrestissimo и снова Animato.

Где-то внизу лает собака. Олег высовывается из окна балкона, но с седьмого этажа невозможно ничего разглядеть.

Парень приносит из комнаты стул. Садится. Закуривает. Но это не помогает. Сон не идёт.

Олег проходит в комнату, достает из шкафа маленький пакетик, оставленный Светой. В нем ещё есть несколько таблеток. На этот раз Олегу нет дела до видений. Он просто хочет заснуть, поэтому ограничивается одной дозой...

***

Солнце заглянуло с утра в окно и скрылось за налетевшими тучами...

Олег не спешит вставать. У него есть несколько минут перед тем, как нырнуть в круговерть под названием жизнь. Сегодня выходной. Хотя какой он, к чертям собачьим, выходной? То, что Олегу не идти в универ, ещё ничего не значит. Дел и без того полно: ему надо сдать книги в библиотеку, отксерить конспекты, обновить сайт, сделать рассылку. Да и за перевод стоит сесть — одно крупное международное издательство готово оплатить его! Олегу нравится заниматься переводом. Вот только времени для последнего совсем нет. Бежит оно, скользит сквозь пальцы, исчезает, как исчезла осень, которую он так и не успел сфотографировать, как мелькнула зима, также оставшаяся без снимка в его коллекции.

Олег поднимается и идёт в ванну. Он не слышит, как открывается входная дверь, как двое проскальзывают в комнаты. Льющаяся из душа вода заглушает и женский возглас.

Но стоит Олегу выйти из ванной, как он тут же чувствует аромат духов. Эти духи он узнал бы среди миллиона других. Такими пользуется его мать.

А вот и она сама. Стоит грозной фурией посередине комнаты, сжимая в руках пакет с таблетками.

— Ты сказал, что бросил!

Олег видит, как рывками вздымается её грудь, словно поршень, который накачивает тело, готовое низвергнуть огонь. Сейчас мать походила на сумасшедшую драконицу, которую он не так давно видел в иллюстрациях к одной книге. Что-то в этом было: в её попытке подгрести под себя «свое золотце», обустроить его жизнь по своему образу и подобию. Только Олег не хотел быть «её золотцем». Но кого здесь интересовали его желания? Уже за то, что позволили жить отдельно, по их мнению, он должен быть благодарен.

«Надо было уехать в Москву», — устало думает Олег.

— Я брошу, — говорит он вслух просто потому, что этого так хочет слышать мать. Только сейчас Олег замечает, что та пришла не одна. За её спиной, втянув голову в плечи, стоит отец. Олег пытается поймать его взгляд, но отца больше интересует узор ламината.

— Ты что себе позволяешь? — плюётся гневом мать. — Почему мне ночью звонят клиенты и жалуются на тебя?

Он мог бы сказать почему и добавить всё, что думает об этих напомаженных шлюхах, строящих из себя суперзвёзд, которые лишь по недоразумению оказались в каком-то вшивом провинциальном городке, но знает, что толку от этих слов не будет. Они лишь отсрочат неизбежное, растянут экзекуцию. Ему пора быть в библиотеке, его ждёт конспект, сайт. Он должен, черт побери, сесть, наконец, за перевод романа. Но время несётся — это видно по стрелкам часов, хотя в комнате ничего не меняется. Все те же герои: он, мать и отец, зависшие в незапланированной на это утро драме.

Мать от угроз переходит к плачу — Олегу знаком сценарий. И он прекрасно знает свою роль в этой пьесе. Знает, что должен сыграть её великолепно, если хочет успеть в библиотеку.

Он в очередной раз клянётся, что бросит таблетки. Тоже плачет, подводя ритуал к завершению. Он знает, что его слёзы успокаивают родителей, служат тормозом для их разогнавшихся переживаний, от которых до инфаркта — один шаг. Но он предотвращает катастрофу, замечая при этом, как убыстряет ритм собственное сердце — оно-то знает, что Олег должен быть в другом месте. А он ещё здесь! Безбожно застрял!

Олег ещё пытается убедить себя, что ничего не потеряно: он успеет сделать запланированное. Но время бежит, а родители не уходят...

В какой-то момент для него всё становится неважно. И сердце с ним соглашается. Успокаивается, принимая как должное: не надо никуда спешить.

— Всё будет хорошо, мам!

Он обнимает мать, чувствуя нежность к этой женщине и не понимая, почему час назад считал её фурией и драконицей.

— Конечно, хорошо, сынок! У тебя впереди — вся жизнь. Скоро сессия, к тому же. Ты же помнишь ещё про наш новый проект? Нужно будет много новых снимков, и мы на тебя рассчитываем. Мы любим тебя, Олежек.

Поцелуй матери обжигает щеку. Сердце на миг замирает, а затем вновь запускается в мучительном ритме, словно готовится разогнать тяжёлый состав, нагруженный сессией и конспектами, новым проектом, романом, который он так и не перевел, и сотней других кажущихся важными дел. Разуму сложно понять, как всё это успеть, но сердце вновь старается, наращивает ритм, готовя тело к будущей работе.

Олег уходит в спальню, оставляя родителей в зале.

Невыполненные дела и новые задания тяжестью ложатся на плечи. Олег обязан влиться в этот сумасшедший поток, найти время для всего, растянуть сутки, дни, часы хотя бы на секунду. Но он не властен над временем. И над своей жизнью тоже.

Он не может остановиться — это признак слабости. И не может отказаться от таблеток — без них не заснуть. Олег уже пробовал обойтись без сна, но это тоже не выход.

Замкнутый круг!

Олег выходит на балкон.

Дорога играет свою бешеную мелодию. Машины несутся, теряя очертания, превращаясь в какие-то размытые пятна. Так было всегда и так будет дальше — кольцо дней, похожих друг на друга, закручивающих воронку, в которую попадает каждый.

Олег чувствует: его уже засосало в круговорот, где личное желание каждого не играет никакой роли. Здесь либо ты со всеми, либо… Второго не дано. Есть лишь движение вперёд, без мыслей, без чувств. Лишь бы успеть, лишь бы не опоздать.

— Ты вновь торопишься! — раздаётся голос, но Олег спешит: двигает стул, взбирается на него.

— Не торопись! — шепчут секунды, но он уже перешагивает окно балкона.

Он знает: в этом мире долгие раздумья — блажь. Суть жизни — бежать, нестись, пока тебя не опередили...

Поток ветра целует щеку, подхватывает тело и обнимает его. Утро застывает яркой картиной в сознании летящего.

«Есть второй способ, — понимает Олег, пролетая пятый этаж. — Надо лишь остановиться и просто жить».

Это кажется так просто, что он удивляется: почему не видел выхода раньше.

Рука тянется вверх — туда, где чуть подрагивает чей-то размытый силуэт.

«Остановись! — взывает разум, обращаясь к кому-то неведомому. — Дай мне ещё немного вре...»

Но ладонь проходит сквозь вязкую массу — и время уходит. Зато приближается асфальт, обрывая полёт…

История вторая. Скольжение

Куда делись документы?

Взгляд скользит по поверхности узких тумбочек, что стоят в коридоре и тянутся от входа до двери кухни. Она помнит, что положила их здесь, на видном месте, но нужных бумаг найти не может.

Краем глаза улавливает своё отражение в зеркале. Тёмные мешки под глазами, волосы взъерошены после сна — на красавицу она явно не тянула.

— Где же они? — шепчет сквозь зубы, злится и на себя, и на бумаги, которые невиданным образом исчезли.

В нетерпении вновь проходит мимо ряда тумбочек. В очередной раз поднимает с белой поверхности шапки, шарфы, детские кофты, штаны. Куча одежды обрывается приличной горкой мелких частей конструктора лего.

— Просила же его вчера убрать, — зло бросает в пустоту коридора, обнаруживая под деталями нужные документы.

— Саня, подъём! — кричит она, укладывая бумаги в сумку. На кухне свистит чайник, из комнаты несётся трель звонка. Она поспешно застёгивает молнию, дергает собачку, когда замок заедает. Оставляет сумку расстёгнутой и бежит к телефону.

— Добрый день, Оксана! Я — Кристина. Наверное, вы слышали мои песни, — щебечет весёлый голосок в трубке.

Оксана понятия не имеет ни кто такая Кристина, ни какие песни та поёт. Её это вообще не интересует. Она сбрасывает звонок, надеясь, что рекламщики — или как там они называются? — оставят её в покое. На днях ей уже звонили Меладзе, Сюткин, Билан и десятки других именитых людей, чтобы пригласить на распродажу в магазин золотых изделий. Да не нужны ей эти золотые изделия!

— Саня, вставай, кому говорю! — кричит она вновь, останавливаясь перед зеркалом. Достает косметичку — и вспоминает, что опять забыла купить блеск для губ.

Ну и ладно, обойдусь сегодня без него.

В коридоре темно. Лампочка вчера перегорела, поэтому краситься приходится почти вслепую.

Ах, да... чайник!

Тот все ещё свистит, надрывается.

Она бросает подводку обратно в косметичку и бежит на кухню как раз в тот момент, когда чайник устает её звать. Выплюнутый свисток лежит на плите, где огонь извивающимися языками подкрадывается к нему.

Оксана выключает газ вовремя, чтобы спасти комнату от возможного амбре горящего пластика. Заливает кипятком овсянку, которую так любит сын, размешивает сахар в стакане, намазывает варенье на булку.

— Ты встал?

На часах почти пол девятого, а сын, судя по тишине в комнате, ещё в кровати.

— Саня-а-а!

Оксана заглядывает в детскую.

Всё верно: ребёнок ещё спит, укрывшись с головой. Ровное сопение раздаётся из-под одеяла.

— Саня!

Оксана старается убрать из голоса недовольство. Осторожно отодвигает край одеяла, дотягивается до кудрявой чёрной макушки. Целует, вдыхая аромат детского шампуня.

— Милый, пора вставать!

Ребёнок не согласен, недовольно ворчит, вновь накрывается с головой. По очертанию видно, что свернулся комочком. Маленьким, сладеньким — Оксане жалко его будить, но они должны выходить: Сане пора в детский сад, а ей — на работу: отчётные ведомости ждать не будут.

— Саня!

— Ну мамочка... Ещё пять минуток... — голос еле слышен, но даже с закрытыми ушами Оксана знает, о чём просит сын. Об этом он просит её всегда. Теми же словами, с той же сонной интонацией.

— Хорошо. Но только пять, — как обычно строго произносит она и выбегает из комнаты.

На ходу скидывает халат, снимает с плечиков блузку, просовывает руки в прорези. Мелкие пуговицы не раздражают, но ровно до того момента, пока одна из них не остаётся в руке.

Как же всё это не вовремя!

Оксана скидывает блузку, некоторое время роется в шкафу в поисках замены. Отвергает первое, второе: что-то не сочетается с юбкой, другое требует длительной глажки.

В результате останавливается на сером боди: рукава фонариком, затемнённый лиф.

В последний момент она вспоминает, почему никогда не носила его на работу — у этой одежды слишком глубокий вырез, а в офисе — строгий дресс-код. Но что-либо менять времени нет. Оксана берёт из шкатулки брошь и уменьшает ею разрез.

Из-за оторванной пуговицы она потеряла пять минут…

— Саня, вставай!

Им уже пора выходить…

— Саня!

Но Саня вновь не откликается на зов. Впрочем, ничего удивительного. Так бывает всегда. Лишь по выходным ребёнок просыпается вовремя — в восемь часов утра. А в рабочие дни его не добудишься. Вот и теперь время приближается к девяти, а они ещё дома.

— Саня, вставай!

Теперь она уже не сдерживается: голос дрожит, сердце бешено бьётся, словно она пробежала полосу с препятствиями, хотя Оксана знает, что препятствия только начинаются и гонка в самом разгаре. Она опаздывает. Даже если ребёнок встанет молниеносно, даже если быстро поест и оденется, она никак к десяти на работу не успеет — опоздает на радость начальству, которое только и ждёт повода сократить положенную ей премию.

— Саня!

Она резко распахивает шторы в комнате сына, позволяя солнцу ворваться в детскую. Приветствуя свет, оживают игрушки: заливаются яркими цветами, приковывают к себе взгляд, словно зовут поиграть. Но хозяину не до них. Мальчик прячется под покрывало, не желая подниматься навстречу солнцу.

На этот раз Оксана не знает жалости: откидывает одеяло.

— Вставай! — она с трудом сдерживает гнев. Хочет вытряхнуть ребенка из кровати, но знает, что это неправильно.

— Я сплю.

— Ночью спать надо. А сейчас пора вставать.

— Я спать хочу! — ребёнок хнычет, пытается вырвать из рук матери краешек одеяла.

— Я тебя вчера предупреждала, что так и будет. Зачем прыгал на кровати два часа?

— Я играть хотел, — мальчик уже не говорит: копирует интонации матери, перенимает её гнев, переходит на крик.

— Поиграл? — голос звенит, и Оксане кажется, что её слышат соседи. Она тоже частенько слышит такие вопли от родителей других детей, которые живут за стенкой. Сверху, снизу, справа, слева — в их доме много малышей дошкольного возраста.

— Поиграл, — отвечает она на свой вопрос. — А теперь живо вставай!

Она вытаскивает ребёнка из кровати, тащит в ванную. Он упирается, вырывает руку. Она перехватывает её покрепче, держит за запястье. Встряхивает сына, когда он норовит лечь прямо на пол коридора.

Но миссия выполнена. Ребёнок в ванной. Жужжит щётка, шумит вода.

— Умывайся! — бросает она и вновь исчезает в комнате. Хватает тушь, но тут понимает, что не доделала подводку.

— Саня, умывайся! — кричит на всякий случай, опасаясь, что ребёнок заснёт в ванной. Но, видимо, прохладная вода, которой она его умыла, всё-таки разбудила малыша.

Она слышит, как он плетётся на кухню. Далее раздаётся удар ложки о тарелку. Значит, ест. Из-за аллергии на молоко Сане приходится завтракать дома. В саду никто для него одного безмолочные каши варить не будет.

На часах — без пяти девять, когда Оксана бросает расчёску и бежит на кухню за сыном. Ребёнок должен быть в саду, а он ещё даже не одет.

— Давай руку!

Он не даёт, вырывает, твердит, как заклинание, что хочет спать.

Оксане приходит через силу просовывать детские руки в рукава майки. Ребёнок крутится, пока она застегивает ему штаны, отказывается всунуть ноги в ботинки.

— Прекрати, наконец!

Она не выдерживает и стучит сына. От этого становится легче, но только на секунду — ту самую секунду, когда ребёнок прекращает твердить про сон и заходится в слезах.

Она понимает, что всё это неправильно, но сделанного — не воротишь.

— Извини, — Оксана прижимает к себе сына, целует его в висок, вытирает мокрые от слез щеки. Сначала он сопротивляется, отталкивает, но затем всхлипов становится меньше и он прижимается к матери.

Тёплый и любимый комочек. Так и стоять бы с ним, забыв про все дела.

Но Оксана понимает, что это невозможно. Не сейчас.

— Мир? — спрашивает она, бросая взгляд на часы. Маленькая стрелка перешагнула через девятку. Оксана знает, что опаздывает, но если маршрутка прибудет вовремя, то у неё есть ещё шанс успеть к десяти.

— Тогда побежали!

Она хватает сумку, ребёнка — и выбегает на улицу.

Солнце слепит, и Оксана понимает, что забыла дома очки. Но возвращаться поздно. Сегодня возвращение — плохая примета по всем пунктам. Она не должна опоздать. Не должна дать начальству шанса лишить её премии. Лишний рубль в их небольшой семье никогда лишним не бывает. Это у других есть бабушки, дедушки. А ей приходится рассчитывать только на себя.

Они обходят подъезды, ныряют в арку длинного дома, под окнами которого раскинулся жёлтый ковер цветов.

— Мама, одуванчики! — ребёнок тянет в сторону. Улыбается, забыв про все неприятности дня.

— Не сейчас, — бросает Оксана, сильнее сжимает ладонь сына и тащит его за собой. Саня почти бежит, не поспевая за матерью.

— Мама, воробушки!

Ещё один рывок, который возвращает ребёнка на правильный путь. Путь, который ведёт в садик и с которого сейчас нельзя свернуть. Потому что время играет против них. Потому что Оксана должна успеть.

Несутся машины по дороге, огороженной от тротуара узким газоном и небольшим заборчиком. У бордюра стоят автомобили, которые хозяева не успели разобрать после ночи. Вот ещё один водитель перелез через забор, чтобы добраться до своего железного коня, покрытого толстым слоем пыли.

У Оксаны нет машины, но и времени у неё тоже нет.

— Мама! — ребёнок тянет в сторону, показывает туда, где в конце квартала виднеется светофор.

— Нет времени, — говорит она. — Мы срежем здесь.

Их садик находится почти под боком. Надо лишь перейти дорогу и обойти спорткомплекс. Но переход слишком далеко. Путь до него отнимает семь минут — непозволительная роскошь для этого утра.

— Идём!

Они пересекают тротуар, чуть не налетают на мамочку, гуляющую с ребёнком.

«Что за привычка стоять прямо на пути?» — думает Оксана, бросая короткий завистливый взгляд на ту, кто может позволить утром никуда не спешить.

Саня переглядывается с незнакомым мальчиком, улыбается ему, заметив в руках мальчугана охапку одуванчиков.

— Мама, а у меня тоже такая шапочка была, — радостно сообщает он, указывая пальцем на синюю кепку малыша, но мать не слышит, она спешит к забору.

— Не торопись, — шепчет ветер, поднятый проезжающей по дороге машиной.

— Перешагивай скорей, пока ничего нет, — торопит Оксана, глядя в ту сторону, где мигает цветными пятнами светофор.

Маленький забор, отделяющий газон от проезжей части, дался Сани нелегко. Но мама помогла: приподняла его и опустила уже на другую сторону, где стоит сделать шаг — как окажешься на четырехполосной дороге.

Они обходят спереди старенькую девятку, ждущую хозяина.

Оксана смотрит влево. Где-то там, вдалеке, светофор загорелся красным. Поток машин схлынул — можно идти. Осталось перейти дорогу, забросить ребёнка в садик и, если повезет, Оксана сможет прийти на работу вовремя. Лишь бы не задержалась маршрутка, лишь бы пробок не было в пути.

—Ты зря торопишься! — шепчет кто-то, но занятая расчетами Оксана не слышит.

Они бегут через дорогу, мать и сын. Но время бежит быстрее их — так же быстро, как вынырнувшая со дворов машина.

— Остановись! — свистят царапающие асфальт шины.

— Я успею! — Оксана сжимает руку ребёнка и делает отчаянный рывок в свете приближающихся фар.

«Не надо было торопиться»,— думает она, когда оба уходят в скольжение.

Рука ребёнка вырывается из ладони.

Сознание фиксирует небо, ботинок сына на асфальте, вновь небо и колесо машины, подпрыгивающей на теле.

Она протягивает руку в сторону смутного облака, висящего над ней, и издает протяжное «о», сменяющееся свистящим «ста» и рычащим «вре», словно воздух выходит из лёгких. Ладонь проходит сквозь что-то вязкое, а затем вновь небо сменяется асфальтом. После него исчезает всё. Для обоих.

История третья. Остановка

— Мам, а кого напоминает это облако?

Они останавливаются посреди тротуара, похожего на длинный водосточный желоб. Только вместо воды по нему текут люди — плотный поток человеческих тел, спешащих на работу.

И среди этого потока — они. Стоят, задрав голову и рассматривая облако, зацепившееся за верхушку дома.

Люди обходят их, иногда толкают. К остановке подъезжает автобус, и женщина замечает, как поднажала толпа: кто-то побежал, надеясь оказаться в числе первых, кого проглотит транспорт.

— Мне кажется, на павлина, — она подносит к глазам руку, защищаясь от солнца.

— Хм, — ребёнок хмурит лобик. Голубые глаза цвета неба смотрят на воздушное облако, которое, наконец-то, отцепилось от дома и поплыло дальше, оставляя за собой белые ватные хлопья. — Нет, тепель он похож на полясёнка.

— На поросёнка, солнышко, — поправляет женщина, пряча непокорный русый завиток сына под кепку.

— На порррросёнка, — послушно рычит малыш. Он наблюдает за голубями, сидящими на проводах, словно бусинки на проволоке; за воробушками, прыгающими в листве дерева, которое тянется до крыши девятиэтажного дома.

На шестом этаже распахивается окно и выглянувший мужчина посылает вверх белую струйку дыма.

— А тот дядя, он будет жить?

Теперь детские глаза смотрят на мать. Но та поднимает лицо к небу — лишь бы сын не видел капли, застывшие на ресницах. Тот «дядя», что выпрыгнул на днях из окна, жил в соседнем подъезде. Парню, говорили, только недавно исполнилось двадцать.

— После такого падения не выживают, — она старается, чтобы голос не дрожал.

— Значит, он умель, — по-взрослому произносит ребёнок и хмурит лоб.

Они приближаются к переходу, ждут, когда загорится зелёный сигнал светофора.

— Он лязве не знал, что нельзя подходить к отклитому окну?

— Может и не знал, — устало вздыхает мать, смотря под ноги. На дорогу её выводит сын. Переступая бордюр, она поспешно поднимает голову, чтобы взглянуть на светофор. Всё правильно — там давно горит зелёный.

— Сегодня ты меня ведешь? — улыбается она.

— Ага. Я же большой! — гордо заявляет малыш и шагает по переходу чуть впереди матери, но не выпуская её ладони. Крутит головой на каждой белой полоске зебры, проверяя, все ли машины пропускают их.

— Мама, смотли, киска! — он вырывается, когда дорога остаётся позади. Подбегает к дереву, где сидит пушистое создание, охраняющее кормушку, оставшуюся с зимы.

— Владя, нам надо идти.

— Сейчас.

Он уже сошёл с асфальта, стоит на травяном ковре, задрав голову, наблюдая за кошкой. А кошка наблюдает за ним, мурчит. Блестит шелковая шёрстка. Блестят глаза ребёнка.

— Нас сестренка ждёт, — предпринимает мать ещё одну робкую попытку отвлечь сына.

— Я знаю. Насте нлявятся киски.

Малыш некоторое время смотрит на пушистый комок, затем отступает — делает крошечные шаги назад, в сторону тротуара. Машет кошке рукой.

— Пока, киса!

Он вновь держится за ладонь матери. Семенит рядом, подстраиваясь под её неспешный шаг.

Им остается пройти квартал. Справа — низенький забор, узкий газон, обрывающийся бордюром, за которым стелется дорога с четырехполосным движением. Слева — длинный дом на двенадцать подъездов. Под окнами в тени деревьев прячутся жёлтые шапки одуванчиков.

— Ещё далеко?

Мимо проносятся машины, и голос ребёнка заглушает музыка дороги.

— Что, солнышко?

— Нам далеко?

— Видишь светофор? — женщина указывает вперед. — Там перейдём дорогу и, можно считать, что уже пришли.

— Далеко, — вздыхает ребёнок.

Нужный дом находится чуть в стороне от спортивного клуба, который вырос на пустыре не так давно. Кажется, стоит руку протянуть до этих зданий, но, увы... приходится делать большой крюк, чтобы обойти забор и добраться до перекрёстка, где цветными глазами мигает светофор.

— Это только кажется, — подбадривает мальчугана женщина. Он вновь выдёргивает руку и несётся к дому, ныряет в тень деревьев, опускается на колени рядом с цветами.

— Клясиво, плявда? — задает он вопрос, но не ждёт ответа. — Я Насте набелю. Она любит цветы.

Мать хочет напомнить, что Настя их уже заждалась, что им надо торопиться, но обрывает себя. Настя сейчас с отцом. Он о ней позаботится, а она должна быть с Владом.

— Набери, конечно.

Она ждёт. Сначала нервничает. Тянется за телефоном, чтобы позвонить мужу, но затем вновь опускает смартфон в сумку. Если бы что-то случилось, Сергей позвонил бы сам. Она успокаивается. Просто наблюдает, как мелькает между стволов деревьев синяя кепка с белым козырьком, как детские пальчики пачкает сок одуванчиков и как на коленках оставляет свой след трава.

— Крррасиво? — рычит, выговаривая сложную букву, ребёнок. Нос в жёлтой пыльце, под шапкой цветов спрятаны руки.

— Красиво!

Ручка малыша вновь ложится в ладонь женщины.

Они идут не торопясь. Наслаждаются утром, подставляют лицо солнцу, щурятся от его ярких лучей, смеются, когда солнечный зайчик, рождённый окном проезжающего троллейбуса, играет на стенах дома.

Останавливаются, пропуская женщину с ребёнком, идущих наперерез.

— Мама, а у меня тоже такая шапочка была, — радостно кричит мальчик чуть постарше Влада перед тем, как вместе с матерью перелезть через забор и направиться в сторону припаркованных у обочины машины.

— Мам, — Владик сбивается с размеренного шага: он смотрит назад. — Мам, а почему они не там пелеходят долёгу?

— Я не знаю, милый, — она оборачивается, чтобы увидеть, как женщина с ребёнком уже пересекли первую полосу. — Наверное, надо было их об этом спросить.

Сын кивает, довольный этим ответом. Видит впереди голубей и бежит к ним, радостно визжа. И в этом крике он не слышит то, что остаётся позади: свиста тормозов и глухих ударов.

***

— Смотли, что я для тебя собрррррал!

Владик влетает в палату, радостно протягивая Насте одуванчики.

— Давай я поставлю их в стаканчик, — к ребёнку наклоняется медицинская сестра, забирает цветы.

В палате их остается четверо. Женщина, Владик, муж Сергей и Настя. Она пока ещё здесь, с ними, это видно по писку приборов, которые фиксируют удары сердца.

Женщине кажется, что за ночь дочь похудела. Щёчки исчезли, лицо из бледного стало фарфоровым с синем отблеском. Зато грудь увеличилась, словно там поселился ужасный спрут, который выпил из ребёнка все силы и раздался в объемах.

Худые пальцы, расширенные на концах, лежат на покрывале и не реагируют на прикосновения.

Женщина встречается взглядом с мужем и в его глазах читает главное: этот день будет последним.

Она радуется — значит, сегодня закончатся мучения дочери, которая попала в тот малый процент «везунчиков», для которых лечение муковисцидоза оказалось неэффективным.

Но сердце матери ноет, не желает отпускать дочь.

— Владик, пойдем? — Сергей поднимается из кресла. Уставший — видимо, не спал всю ночь.

— Я не хочу уходить! Я же ещё с Настей не поговолил.Я останусь, можно, мама?

Женщина не успевает ответить. Настя открывает глаза…

***

...Жизнь делится на боль и покой, но девочка не торопит миг. Наслаждается покоем, используя его для общения с братом и родителями, и терпит боль, потому что понимает: если есть боль, значит, она пока жива.

Быть может она ещё юна, чтобы смотреть страшные фильмы, но вполне взрослая, чтобы осознавать: её время на исходе.

Лишь об одном просит — успеть проститься с мамой и братом.

«Пожалуйста, не торопись!» — шепчет она облаку, которое витает рядом.

«Не торопись, — эхом повторяет оно. — Всё будет в своё время.»

Облако приближается, вытягивается, почти касается её.

В своем сне Настя поднимает руку — и та вязнет в чём-то мягком. А затем девочка открывает глаза.

Она чувствует вязкий комок в ладони и держит его, сжимая тонкие пальцы.

Она видит брата с жёлтым от пыльцы одуванчиков носом, мать — та улыбается, но Настя понимает, как тяжело ей это даётся, отца — уставшего, но не сломленного, оставившего работу, чтобы быть с ней до последнего.

Девочка успевает улыбнуться им в ответ и сказать беззвучное «спасибо» облаку, когда темнота охватывает её, а вслед за ней замирает кривая на кардиомониторе.

***

Я протягиваю руку и сжимаю ладонь этой девчушки, которой некуда спешить.

Она смотрит на меня глазами, в которых застыла боль. Глазами, в которых ещё бьётся жизнь. Её глазами я вижу застывшие фигуры матери, отца и брата. Это не им принадлежат шаги, которые я слышу даже сейчас.

Эти четверо не участвуют в гонках, не вливаются в водоворот. Они просто живут.

Я дую в лицо ребёнка и задерживаю дыхание.

Она благодарит меня. Беззвучно для тех, кто её окружает. Но я её слышу. И она это знает.

Я не могу задерживать дыхание долго. Вновь дышу. Ровно, размеренно. Отпускаю детскую ручку, позволяя девочке превратиться в призрака и исчезнуть — ей нет места в моём мире.

В мире, имя которому — Вечность…

...Меня зовут Время, и среди смертных у меня не может быть друзей.