Дуй в свою дуду

В ноябре с гор подул ветер. У Соны сдавило грудь и, казалось, что сердце, почуяв неладное, билось испуганной птицей.

Дело даже не в том, что ветер подул в ноябре. В этом, как раз ничего странного не было, их забытый Богом и людьми поселок не зря называли Ветреным. Странным было то, что ветер был теплым. Такого Сона не помнила. Ветра всегда были холодными и злыми.
Поселок, смешно сказать. Десять домов. Нет, домов, конечно, больше, но в них никто не живет. Стоят себе памятником по прежней жизни и ничего с ними, заброшенными, не делается. Дома не люди, они из камня. Сона часто думала, что хорошо бы и людям каменеть со временем. Будет не так больно жить.
Ветер дул второй час, уже повеяло чем-то до боли знакомым, чем-то, что заставило еще больнее сжаться грудь. И мелодия. Ветер звучал не так, как всегда.
Сона повязала платок, надела толстые, домашней вязки носки, влезла в растоптанные войлочные сапоги, накинула на плечи старый истертый муштак и вышла из дома, не забыв запереть ворота. От кого запирает, спрашивается? Чужих в поселке нет, а свои все на виду.
На пятачке возле магазина, который заодно считался местом встречи сельчан, уже стояли Маруся и кривая Лида.
- Терпеливая ты, Сона. Странный ветер уже два часа дует, а ты только выползла.
Маруся смотрела на соседку с подозрением. Но Сона ничего необычного в этом не усмотрела. Маруся всегда смотрит с подозрением, хотя по натуре добрая. Добрая, но подозрительная. Бывает. Но хлеб у Маруси хорошо поднимается и молоко не киснет. А это, несомненно, говорит о доброте.
- Здравствуй, Маруся, - ответила Сона. - Как твоя Ката? Пишет?
- Может и пишет, да кто же нам сюда письма доставит? Знаю, что жива-здорова, учительствует в городе. Мне большего не надо. - Маруся отвернулась. Не любит она говорить о дочке. Сона знает, что не любит, но не может не спросить.
- А что это ты только с Марусей здороваешься? - ласково спросила Лида.
- Здравствуй, Лида.
- А что это ты у меня не спрашиваешь, как мой Аршак поживает? - Лида от ласковости своей да под теплым ветром просто медом исходила.
- Да знаю я, как твой Аршак поживает. Хорошо поживает. - неучтиво ответила Сона.
Лида довольно хмыкнула.
Цену ласковой Лиде знали все. Внешне сладкая, как патока, а внутри… Нет, Сона не станет рассуждать о том, что там внутри у соседки. Чужая душа - потемки. Но хлеб у кривой Лиды такой получается, что не то что на свадьбу или похороны, свиньям не скормишь. Клеклый, кислый. И как она на этом хлебе такого красавца Аршака вырастила - одному Богу известно. И молоко у нее скисает. Сона это точно знает, сколько раз своими глазами видела. И не так скисает, что мацони сделать можно, или творог откинуть, нет. Сыворотка темная, горькая. Получается, что все у Лиды горько да кисло, а жизнь при этом сладкая.
Два года назад Аршак покинул село. Ничего в этом удивительного нет, молодежь стремилась в город. Никого сейчас корнями или могилами предков не удержишь. И сын Соны, Григор, за ним увязался. Сона поплакала-поплакала, да взяла себя в руки. Во-первых, над живым плакать нельзя. Во-вторых, кому ее слезы интересны? Надо продолжать жить и беречь силы, сама за себя теперь отвечает. А кривая Лида упорно плакала. Ходила по дворам, на судьбу жаловалась, душу у людей вытягивала. Ее и кормили, и поили, и с собой заворачивали то, что съесть не смогла, но дверей перед ней не закрывали. Не положено дверь перед соседом захлопывать.
- Что ты все плачешь? - отчитывала соседку Сона. - Что ты людям не даешь жить спокойно?
- Просто горем делюсь, - ласково отвечала Лида, а сама шныряла глазами по кухне. То на тесто глянет, то на молоко в кувшине. И Сона уже знала, что тесто не поднимется, а молоко свернется.
- Кому твое горе интересно? Каждому своего хватает.
- А если своего хватает, то и мое лишним не будет, - отмахивалась Лида.
И, неожиданно для всех, через год Аршак в село вернулся. Да не один. Привел с собой иноверку Гюзель с куцыми косичками и раскосыми, как у кошки, глазами. Беременную уже. На сносях, можно сказать. То-то радости в селе было - малыш родился. Крепкий и здоровый. Статью в отца, покладистостью в мать. Лидкиного, слава Богу, ничего не взял.
Получается, что выплакала Лида сына. Выплакала. Носила, носила свое горе по дворам, делила, делила его на односельчан, да так и скинула со своих плеч.

* * *
Маруся стояла, подставив лицо ветру. Улыбалась. Лицо раскраснелось, даже бисеринки пота над верхней губой появились.
- Ветер-то какой теплый, - обратилась Сона к Марусе. - К чему бы?
- Ветер теплый, а снег не тает, - встряла Лида.
- Что ты тут стоишь? - не выдержала Сона и прикрикнула на кривую Лиду. - У тебя что, забот своих нет? Ребенок маленький дома. Иди, помоги невестке!
- Сама справится, - ласково ответила Лида. - Она у меня спорая.
Но, тем не менее, пошла. Задом виляла так, что смотреть было стыдно.
- Есть что от Григора? - спросила Маруся, как только Лида отошла на почтительное расстояние.
- Нет, - коротко ответила Сона. Не любила она на эти вопросы отвечать. Ведь и так все знают - как снег выпал, почтальон в горы не поднимается. Да и до снега ни строчки от сына…
Сона потерла грудь, судорожно вдохнула воздух, стянула платок, утерла грубой ладонью со лба пот и подставила лицо ветру. Никак не получалось уловить мелодию. Что-то знакомое и, в то же время, что-то новое. Как ребенок, которого знаешь до последней родинки, вдруг превращается во взрослого мужчину с пышными усами и становится непонятным.
- Сердце? - коротко спросила Маруся и подозрительно посмотрела на соседку.
Сона кивнула.
- Давно?
- Часа два. Как ветер подул.
- Слышишь звуки? - спросила Маруся. - Как будто кто на дуде играет. Как хорошо твой Григор играл, помнишь?
- Ты серьезно спрашиваешь помню ли я, как играл мой сын? - Сона развернулась и, не попрощавшись с Марусей, пошла домой. Теплый ветер ласково подталкивал ее в спину.

* * *
Когда Аршак вернулся в село, первой в дом к Лиде прибежала Сона.
- Аршак-джан, а про Григора моего ничего не знаешь?
- Нет, тетя Сона. - Аршак отвел взгляд.
- Скажи, сынок. Скажи правду. И тебе легче будет, и мне.
Аршак опустил голову.
- Говорят, убили твоего Григора, - влезла в разговор Лида. - В драке убили. Такое горе, Сона. Такое горе...
Лида причитала, а в глазах - ни капли жалости. Только любопытство.
Молодая Гюзель вскрикнула и прикрыла лицо руками. Худенькая, как тростинка, только живот торчит.
- Не расстраивайся, дочка. - Сона погладила девушку по голове. - Жив мой сын. Не верю, что его убили. Неужели я бы не почувствовала?

* * *
Всю ночь так и не удалось заснуть. Сона и капли пила, и грудь растирала, и шалфей жгла, чтобы отогнать злых духов и дурные мысли. Ничего не помогало. И только под утро поняла, что сердце не болит. Что в груди что-то тает. Уходят боль и обида. И легче стало дышать. Захотелось поставить тесто и напечь пирогов. С мясом и щавелем. Потом, уже готовые пироги, обильно смазать маслом и присыпать сушеным толченым кизилом. Именно так любил Григор. А она, считая сына пропавшим, перестала печь. Неправильно это. Надо иметь дома пироги, чтобы было чем встретить. Надо ждать.
Днем, так и не поспав, опять пошла к магазину. Хотелось с кем-то поговорить. Дышалось легко. Под ногами приятно скрипел чистый снег. За ночь навалило. Теплый ветер продолжал дуть и напевать свою мелодию.
- Знаешь, Сона, ждала я тебя. - Маруся обняла соседку, что ей было вовсе не свойственно. - Всю ночь не спала. Мужа-покойника вспоминала.
- Чего это? - удивилась Сона. - Столько лет уже, как нет его.
- А я все обиду держала за его похождения. А сегодня ночью, пока вспоминала, обида вся и растаяла. Не поверишь, но утром поставила тесто и испекла сладкую гату. Муж ее очень любил. Пойдем ко мне, Сона? Чаю с гатой попьем. У меня и наливка сливовая есть.
Маруся смотрела по-доброму. Никакой подозрительности во взгляде...

* * *
Григор сидел на самой вершине горы и дул в дуду. Звуки мелодии теплым ветром разносились над родным селом, спрятанном в одном из горных ущелий.
Он совсем не помнил, как сюда попал. Как взобрался. Помнил, как скучал по дому. Помнил драку. Помнил, как кто-то достал нож и его, Григора, пронзило острой болью. И все.
Пришел в себя на вершине горы. Рядом - огромных размеров человек. Наверное, раза в три выше Григора. Длинные белые волосы, борода, развевающиеся одежды.
- Ты кто? - спросил Григор. Он не испытывал ни страха, ни удивления.
- Ветер, Хозяин здешней горы.
- Ха! - Григор стукнул себя ладонью по ноге. - Знаешь, я в детстве мечтал стать ветром и летать над горами.
- Знаю. - Человек протянул ему дуду.
- Что это?
- Дуй в дуду и будешь ветром.
- Злым и холодным? Таким, к которому привык с детства?
- Как будешь дуть, таким и будешь.
Первая мелодия получилась не очень ладной. Звуки выходили порывистыми, колючими. Григор летал над горами и слушал. Впитывал в себя шорох трав и птичью трель. Прислушивался к мелодии заката и восхода. Беседовал со звездами и знакомился с другими ветрами. Залетал во дворы и наслаждался пением матерей над люльками.
И учился. Учился играть так, чтобы от его ветра таяли души. Когда посчитал, что мелодия соответствует его представлению о мире, вернулся на гору. И заиграл...
Вот мама, услышав его мелодию, испекла пироги и посыпала их сушеным толченым кизилом.
Старая Маруся топит масло для сладкой гаты. Будет угощать соседей.
Кривая Лида, проплакав всю ночь над люлькой с внуком, поставила тесто и оно впервые поднялось. Хлеб получился ноздреватым, мягким и немного сладким.
Григор дул в свою дуду и теплый ветер заигрывал с облаками над родным селом.
- Растопить снег все равно не получится, - проворчал Хозяин горы и дунул на село холодом. - Я не позволю.
- А я и не хочу топить снег. Для чего? Мне достаточно, что в душах людей будут таять обиды и горе...