​Инквизитор

♂ Вчера они притащили еще одну. В эти неспокойные годы работы для ловчих хватает… И пусть ежегодное массовое аутодафе, эту пляску смерти в огненном аду под маской Божественного спасения, отменили, чернь по-прежнему не ищет лучших развлечений, чем публичные казни.

Как же он ненавидел эти орды зевак!.. Беснующиеся перед эшафотом, точно стадо диких кабанов в тесном загоне, они куда более напоминали одержимых дьяволом, нежели злосчастные ведуны и ведуньи, головы которых слетали на серый дощатый помост под оглушительный рев и улюлюканье толпы. Казнимые, напротив, спокойно ожидали своей участи, отрешенно глядя на колышущееся перед ними людское море. Ни тени страха, ни обреченности, ни – что особенно удивительно! – горького упрека невозможно было прочесть в их усталых глазах – лишь гордая уверенность, победоносное превосходство и ослиное упрямство. Да, люди в подобной ситуации, как правило, выглядят несколько иначе: жалкие, умоляющие лица, ужас и ненависть, доходящие порой до безумия… Что ж, вздернутые кверху головы гордецов слетают с плеч ничуть не хуже понуро опущенных в страхе.

Великий инквизитор обязан, по долгу службы, присутствовать на всех расправах над ведунами, дабы уберечь добрую паству от «дурного глаза» проклятого отродья. Но – Боже милосердный! – как же тяготит этот постылый долг. Радует лишь то, что истинные ведуны и ведуньи встречаются крайне редко: не более пары-тройки десятков в год. Прочие «клиенты» не ведающей жалости Святой инквизиции – жертвы зависти соседей, юродивые, философы; попадаются и опальные вельможи, трубадуры, артисты, неосторожно пошутившие во время выступления.

Ведуны стояли особняком от всех. Впервые инквизитор столкнулся с одним из них около восьми лет назад, когда до верхней ступени его кровавой карьеры оставался только шаг. Эстлиор – так звали обвиняемого – оказался пожилым уже мужчиной с вьющимися седыми локонами до плеч и аккуратно подстриженной бородкой. Черты лица – неправдоподобно правильные, серые глаза могли поспорить в бесстрастности с холодным взглядом дознавателя. В присутствии этого немолодого, но по-прежнему красивого мужчины, инквизитор не решился снять маску: столь немыслимым показалось ему соседство очевидно уродливого с нечеловечески прекрасным. Эта встреча – словно бы очередная насмешка его непреклонной судьбы.

- Отрекись! – коротко приказал тогда инквизитор; ответом было гордое молчание.

Под жесточайшими пытками Эстлиор не проронил ни звука. Несколько раз терял сознание: мучимое нестерпимой болью тело искало отдохновения; однако дух, казалось, отлит из стали и закален в огненном горниле. Изуродованный, ведун окончил свои дни на костре, как не раскаявшийся еретик. А инквизитора еще долго преследовало во снах и наяву мелькнувшее вдруг сквозь дым отрешенное лицо: обескровленные тонкие губы, озаренные отблеском чего-то неземного серые глаза, непреклонно вздернутый подбородок…

- Все они одинаковы, - проворчал тогда стоящий рядом палач, сплюнув себе под ноги. – И ведьмы их, блудницы, значит, ведунов энтовых, ничуть не лучше. Как на духу говорю: ни один еще из богомерзких прислужников дьяволовых не отрекся! И вины своей не признают, сучьи дети. Великий инквизитор нашему брату даже награду пообещал, если, значится, кто ни есть сумеет из проклятых язычников покаяние выбить – да какое там!.. Это из честного человека можно душу вытрясти, а у безбожников заместо нее пустота, видать… Мы их и так, и этак – молчат, еретики окаянные, будто воды в рот набрали. И бабешки их – красивые, заразы, что и святого в грех втянут, а внутри – навроде каменных истуканов: ни железом каленым их не проймешь, ни клещами стальными. Хоть все кости одну за одной переломай, суставы повыверни, а ни звука, ни крика не дождешься. Одно слово – паршивое племя, отродье сатанинское!

Позднее нынешний Великий инквизитор занял свое высокое положение именно потому, что единственный умел добиваться признания от ведунов.

И вот – очередная жертва, которую он должен отправить на казнь.

- Ваше Святейшество!.. – задыхаясь, выпалил вбежавший секретарь, бешено вращая глазами, точно за ним гналась стая ведьм верхом на оборотнях. – Она поет! Страж доложил. Я, конечно, отправил дурака – где это видано, чтоб ведьмы в застенках песенки распевали, если только не в тисках палача?.. А сегодня второй приходит с тем же: поет, дескать, дьяволица! Ну я туда – ясное дело, не годится Ваше Святейшество без толку от дел отрывать: дай, думаю, сам проверю, да мозги этим обалдуям на место вправлю. В коридор нижний только спустился, где проклятущих этих держат за семью замками – и впрямь будто бы песня доносится. Из-за двери-то кованой, почитайте, едва различимо, но ухо приложишь, и можно в самом деле мелодию разобрать. А голосок-то ангельский у бесстыдницы, точно херувим с небес спустился: так и льется, звенит, что ручей горный по камням.

Великий инквизитор не ответил. Лишь поднял неодобрительный взгляд на вломившегося без предупреждения секретаря, дескать, и что мне с этой информацией делать?..

- Я как услышал, сразу к вам и бросился, - забормотал порядком смешавшийся под этим холодным взором секретарь. – Ваше Святейшество, а вдруг она, ведунья эта, того самого… колдует? От них завсегда ни словечка даже не дождешься, а эта… Ну как Туман накличет?

Повинуясь небрежному повелительному жесту, смущенный служитель вышел. Вздохнув, Великий инквизитор в очередной раз помянул недобрым словом капитана гвардии, навязавшего ему на должность секретаря своего не слишком обремененного интеллектом зятя. Впрочем, он, во всяком случае, шустрый и исполнительный малый, что по нынешним временам уже можно считать большой удачей. Что до ведуньи, прежде чем делать какие-то выводы, неплохо бы лично навестить ее, желательно незаметно.

…Она была прекрасна, как и прочие. Возможно, слишком юна – на первый взгляд, едва ли достигшая семнадцати весен, – но в глазах те же мудрость и спокойная решимость, что присущи всему их племени. Нежные изгибы девичьего тела скрыты грубой тюремной рубахой; огромные, будто раскрытые в вечном удивлении, оленьи глаза глубокого зеленого цвета; шелком струящиеся по спине волосы белого золота так и манили провести по ним рукой, зарыться пальцами в этот сияющий водопад… Да, эта девушка могла стать непреодолимым искушением для любого, самого стойкого мужчины; но только не для Великого инквизитора.

Однако мгновение спустя мир вдруг взорвался калейдоскопом мучительного, сладкого томления, поселившегося где-то под ребрами: беловолосая колдунья и в самом деле запела.

♀ Глупо! Как же глупо она попалась. Лесталь остерегал приближаться к людским селениям, предупреждал о ловчих. Но проклятый Туман разросся, раздулся, точно насосавшийся крови клещ!.. Она чувствовала его сытую мощь, ощущала непреодолимый хищный зов, слышала сквозь сон мучительные стоны сгинувших мужчин, женщин… детей. Миролитта сделала то, что следовало; Туман покорно отступил. Он всегда легко сдавал завоеванные позиции, точно разумное существо, что уверено в своем превосходстве. Туман не испытывал недостатка ни во времени, ни в силе: он возвращался раз за разом, в другом месте, в другое время, но – непременно.

Ловчие взяли ее обессиленную, не способную ни бежать, ни сопротивляться. Миролитта знала, что это конец: у переступивших однажды порог обители инквизиторского ордена ведуний была впредь лишь одна возможность увидеть солнце – встретить рассвет на эшафоте.

Умереть, едва достигнув двадцати двух весен – как горько и несправедливо!.. Единственное, что оставила бедной девушке злодейка-судьба, что не давало согнуться, помогало сохранить себя – ее песни, по-прежнему живые, точно они звенели в Джалльских горах, а не под сводами темницы. И Миролитта пела. Уносилась далеко-далеко, вспоминая прекрасную цветущую долину, скрытую в горах, куда не ступала нога человека, где прошло безмятежное детство… О, как бы ей хотелось вновь оказаться на вечнозеленом плато Сарталло!..

Скрытая от чужих глаз тропа вела подземными переходами и пещерными залами туда, где жили и постигали свое призвание сотни юношей и девушек. Туда, где выросла Миролитта, где бесшумно скользили по бескрайнему ковру сочной зелени призраки вмиг промелькнувшего детства… Расцветавшие к началу лета альпийские луга кормили тучные стада скота, в прозрачных, питаемых снегом озерах плескалась жирная рыба, разбитые в низинах сады плодоносили до поздней осени, а засеянные поля начинали покрываться золотом уже к середине лета. Счастливая, среди друзей, Миролитта беспечно листала здесь красочные страницы юных дней, совершенствуясь незаметно в деле, для которого была рождена.

Но настала пора выходить в мир: некому, кроме ведунов, сдерживать жадный до человеческих душ Туман. И вот, едва перевалит за середину мягкая зима, словно подросшие жеребята, любопытные, жадные до жизни, пугливые, проходили потайным ходом через Джалльские горы закончившие обучение юноши и девушки, чтобы вернуться домой с первыми морозами. Им строго-настрого запрещали приближаться к людям, наказывали держаться по двое-трое, ждать более опытных товарищей, если Туман клубился у человечьих поселений, и обычно это помогало… Зачем только она не послушала?!

- У тебя удивительный голос, - донеслось из темного угла, и в то же мгновение от стены отделилась фигура в орденской рясе и инквизиторской маске.

Миролитта испуганно смолкла, отпрянув к жидкой соломенной подстилке, что служила ей постелью. Откуда он здесь взялся?! И без того не слишком просторная камера, каменный мешок без окон, делилась еще на две части. В распоряжении узницы находилась лишь треть помещения, отделенная от кованой двери решеткой, прутья которой толщиной могли поспорить с изящной ручкой арестантки.

- Я служитель этого крыла, - продолжал гость, точно отвечая на невысказанный вопрос, - слежу за порядком по ночам. Здесь, между смежными камерами, есть потайные двери.

Девушка молчала, настороженно глядя на своего визитера. Так значит, сейчас ночь!.. И мириады звезд россыпью алмазной крошки выстлали иссиня-черное небо над далеким Сарталло…

- Я не хотел пугать тебя, - примирительно произнес мужчина. – Знаешь, я давно служу святой нашей матери церкви, но ни у кого прежде не возникало мысли осветить песней это мрачное подземелье. Ты здесь пятый день. Скоро придет время дознания, после которого, боюсь, у тебя уже не возникнет желания петь...

- Мне все равно, - холодно ответила Миролитта, отвернувшись. Пусть пугает, сколько ему вздумается – больше ни он, ни другие ничего от нее не услышат!..

- О да, мне это хорошо известно, - тяжело, будто бы даже с ноткой грусти вздохнул прислужник инквизиции. – Беда в том, что вот уже несколько лет как палачи не ломают кости. Великий инквизитор изобрел средство, которое ломает волю. К тому же, поговаривают, он столь ужасен, что едва только снимет маску, а обвиняемые уж готовы подписать любые бумаги, отправиться хоть в преисподнюю, лишь бы не видеть больше этого служителя Бога, уродливого, точно сам дьявол.

Девушка почувствовала, как руки покрылись мурашками, а по спине пробежал холодок, но не шелохнулась.

- Знаешь, на самом деле вовсе не все служители инквизиции – кровожадные чудовища, как ты, наверное, считаешь, - некоторое время спустя вновь заговорил пришедший. – Некоторых сюда забрасывает волею случая. Взять, к примеру, меня – в душе я скорее художник, нежели сбир.

- Художник? – Миролитта невольно улыбнулась столь очевидной нелепице, одарив служку удивленным взором.

- Прекрасное можно и в нашей работе найти, - внезапно потеплевшим тоном произнес тот.

Пленница скептически фыркнула, недоверчиво усмехнувшись про себя: что еще за шут к ней явился?! Сначала запугивает, теперь и вовсе какую-то околесицу несет, будто в разуме у него все путается, как после доброй кружки крепленой виноградной наливки.

Однако визитер ее, ничуть не смутившись, вдруг извлек что-то из-под рясы и протянул узнице. Это оказался портрет, набросанный наскоро, почти небрежно, но передававший все очарование маленькой ведуньи. Трагедия заточения в этом черном каменном мешке девушки, всем своим видом олицетворяющей жизнь и цветение молодости, сквозила в каждом мазке кисти.

Ведунья внимательно рассмотрела работу, но промолчала. Лишь замерцали ярко невыразимой теплотой глаза, будто омытая росой молодая трава вспыхнула в лучах восходящего солнца.

- Как тебя зовут? – помолчав, спросил служка, опускаясь на холодный каменный пол рядом с разделяющей их решеткой и снизу вверх глядя на узницу.

- Литта, - тихо ответила девушка, присаживаясь напротив на охапку соломы.

- Литта… - эхом повторил собеседник, пробуя на вкус мягкое сочетание звуков, точно искусный сомелье – выдержанное вино. – Ты сидишь по ту сторону решетки, я – по эту, однако оба мы пленники одной тюрьмы. С той лишь разницей, что для тебя, так или иначе, все скоро закончится. Но не для меня… не для меня.

- Когда… - она на секунду запнулась, - когда за мной придут?..

- Я не знаю. Твоя участь в руках Великого инквизитора. Но вряд ли у тебя так уж много времени: на моей памяти единицы задерживались в этих темных казематах более дюжины дней.

Миролитта ни о чем больше не спрашивала. Посетитель ее, еще немного посидев, ушел, растворившись в тени, из которой вышел. Слабо затрепетало крохотное пламя свечного огарка, когда неслышно отворилась и вновь закрылась потайная дверь.

Девушка вдруг со всей ясностью ощутила, что жить ей осталось считанные дни, и острая, смертная тоска затопила юное сердце.

В ту ночь из камеры не донеслось более ни звука.

♂ Вот уже несколько дней Великий инквизитор буквально не находил себе места. Он знал, что должен отдать приказ о дознании и – не мог. Впервые услышав ее голос, мужчина ощутил, как черная бездна рока неумолимо разверзается под ним, однако не дал себе труда облечь смутное предчувствие в страшную мысль. Тогда он так и не решился показаться узнице. Проклиная попеременно свою слабость и юную ведунью, священник приговорил себя к сухому посту: дни напролет, без пищи и воды, проводил он в молитвах, умерщвляя плоть. Но ничто не могло вытеснить из пылающего сердца образ девочки-колдуньи: ее кроткий лик смотрел на него со всех икон, врезавшийся в память голос отвечал на молитвы нежным звоном чистого серебра, преследуя во сне и наяву мучительной, огненно-сладкой тоской. Дух Великого инквизитора впервые пребывал в подобном смятении: желания, которые даже в молодости не доставляли столько хлопот, сейчас, в пору осени жизни, казалось, готовы были дотла выжечь душу. Теперь, когда, помимо своего уродства, он скован еще и целибатом!.. Когда долг велит ему отправить маленькую чаровницу на смерть…

Три дня и три ночи нескончаемой борьбы истощили тело до крайности: несчастный без чувств пал пред иконами, забывшись тяжелым сном, похожим на черную пропасть могилы. Очнувшись среди ночи, обессиленный, он оросил горло стаканом воды и снова рухнул на ковер. Но стоило забрезжившему рассвету вернуть жизнь в это изможденное тело, как пробудилась и губительная страсть, что, вспыхнув однажды, разгоралась с каждым днем все жарче. Великому инквизитору казалось, он при жизни угодил на адскую сковородку: расплавленный свинец заменил в его жилах кровь, видения клубились в отяжелевшей голове беспощадным роем жалящих ос, яд растекался от сердца по всему телу горячей, удушливой волной.

Позволив себе, наконец, утолить голод и жажду, почти признав себя побежденным в этой неравной схватке, инквизитор вновь погрузился в беспокойный сон. Но и здесь не оставляла его безумная, неукротимая, неизведанная до сей поры жажда. Жажда, избавить от которой могла только она – ведьма с белыми волосами и неземным, хрустальным сопрано.

…Он приходил к ней каждый вечер. Только здесь этот мужчина, которого не напрасно побаивались люди даже самого высокого положения, обретал на некоторое время томительное, беспокойное счастье, слушая, как взлетают переливами серебра слова ее песен. Литта ничего не рассказывала о себе, но внимательно слушала истории своего ночного визитера, которыми прежде не смел он делиться ни с одной живой душой.

- …Меня воспитывал священник. Родители… не дали мне ничего, кроме имени, подбросив к дверям храма с коротенькой запиской: Софиус. Впрочем, возможно, это была самая большая удача в моей жизни: отец Ирний заменил мне семью. Тот редкий случай, когда отвратительный, низкий поступок неожиданно оборачивается доброй услугой. Какое будущее ждало бы меня рядом с людьми, которые предпочли избавиться от собственного дитя?.. Должно быть, я бы давно уже лежал в могиле. Их зло оказалось для меня благом. Через отца Ирния, человека образованного и начитанного, я полюбил науки. Но это пришло позже, как и тяга к поэзии и рисованию – гораздо раньше я узнал Музыку. Я слышал ее везде: в звоне колоколов, в песнопении на службах, даже в стуке дождя по покатой черепице крыш… Позже маэстро Никко, мой учитель пения, начал также давать уроки игры на органе. А потом я буквально влюбился в пятиструнную виелу, услышав однажды в базарный день, как нежно плачет она в руках уличного музыканта.

- Так ты играешь на виеле? – взволнованно перебила Литта. – Мой отец играл на ней. Ребенком, я часто засыпала, убаюкиваемая протяжными, волшебными мелодиями… Позже на всех праздниках мы выступали вдвоем: он играл, а я пела. Нашу с ним музыку. Но однажды папа ушел за Джалльские горы и не вернулся…

- Литта…

Софиус, не имевший опыта общения ни с детьми, ни с женщинами, совершенно растерялся. Он судорожно искал, как ободрить эту девочку, но в голове воцарилась звенящая пустота.

- Скоро мы встретимся, - чуть слышно прошептала ведунья; глаза ее предательски заблестели.

- Литта, но почему?! – не выдержал мужчина, в смятении прохаживаясь по камере. – Объясни мне, зачем вы вызываете этот проклятый Туман?! Платите собственными жизнями, но возвращаетесь снова и снова? Что он вообще такое?.. Он живой, вы ему служите?..

- Нет! – девушка вскинулась. – Я знаю, вы считаете, будто это мы разносим Туман, что губит вас и превращает в прах все живое. Но, Софиус, это не так!

- Не так?.. – и снова она привела Великого инквизитора в замешательство. – Но ведуны всегда появляются рядом с Туманом. Тебя схватили там, где эта напасть разрасталась уже полгода! И вот – он исчез вместе с тобой. Это не может быть совпадением.

- Это не совпадение: мы боремся с Туманом! Потому вы всегда видите нас поблизости.

- Невозможно! – в волнении воскликнул мужчина.

- Конечно, - впервые в голосе Литты послышалось горькое презрение. – Именно под таким девизом вы и убиваете нас уже не первое десятилетие, даже не пытаясь понять. Вы, люди, никогда не слышите никого, кроме самих себя. Однажды это вас погубит.

- Но… но, если это правда, для чего вы защищаете нас?.. Рискуя жизнью, подходите к человеческим селениям?

- Потому что это и наш мир тоже!.. – в отчаянии выкрикнула ведунья. – О, даже лучшие из вас настолько погрязли в эгоизме, что не в состоянии уразуметь элементарных вещей, которые понятны и малым детям. Вас не заботит никто и ничто дальше собственного двора! Ваши вельможи строят дворцы на костях себе подобных. Нас же вы преследуете, будто диких зверей!.. А между тем, все мы плывем в одной лодке: если позволить Туману разрастись, мы не сможем более его сдерживать. И тогда придет конец всему живому, всему нашему миру – но вам плевать. Лесталь… один ведун, мудрейший среди живущих, который проводил уже более девяноста весен, однажды сказал: придет день, и люди погубят самих себя. Потому что все вы друг для друга никто.

Растерявшись от внезапной вспышки гнева обыкновенно сдержанной девушки, Софиус с минуту стоял безмолвный и неподвижный, точно соляной столп. Обрывки сотен мыслей пролетали в его мозгу; он силился сосредоточиться, но не мог. Наконец, инквизитор с усилием произнес:

- Этот Туман – что он вообще такое?

- Я не знаю. Наши предания только гласят, что много веков назад Туман был заточен настоящими, великими Ведунами прошлого, по одному слову которых сожженные поля покрывались молодой зеленью… Мы лишь бледные тени могущества наших предков.

- Люди уничтожили их, - тихо шепнул Софиус.

- Да, - кивнула Литта. – Ведуны несли жизнь: сама мысль об убийстве претила их природе. Но люди – люди иные. Объятые безотчетным страхом, что внушали им владеющие непонятным даром соседи, люди вырезали мой народ. Лишь жалкой горстке счастливчиков удалось спастись… Многие тайные знания были безвозвратно утеряны. Моим предкам пришлось буквально воскресать из пепла. И когда сто лет назад Туман пробудился, ведуны уже не смогли запечатать его – лишь сдерживать натиск. Я только исполняла то, что предначертано. Но пророчество гласит, что однажды придет тот, кто положит конец ненависти. Человек этот сумеет перейти Джалльские горы, отыщет плато Сарталло, и сердце подскажет ему, как изгладить людские предубеждения, научить жить в мире. Тогда сами великие Ведуны прошлого вернутся из чертогов смерти, дабы навсегда уничтожить Туман. Однако если люди останутся слепы и непреклонны, если не откроют сердца свои милосердию, то придет время конца: последние ведуны покинут этот мир, и поглощен он должен быть ненасытным Туманом… Знаешь, почему я подошла так близко? Дети. Туман звал их, а я слышала каждый всхлип навечно увядающей жизни. И это страшнее всех пыток, какие только способна выдумать ваша изощренная фантазия.

Потрясенный, в смятении Великий инквизитор покинул камеру. Можно ли верить словам колдуньи?..

Обессиленный, затворив дверь своих покоев, он пал на колени и молил о даровании мудрости, о способности отличить истину от лжи… Но небеса молчали, а сердце влюбленного мужчины могло дать только один ответ.

♀ На следующий вечер после этого нелепого объяснения ночной гость не появился. Наверняка, ни слову не поверил из ее рассказа. Вышел молча, даже не попрощался… Впрочем, что ей за дело до того! Ей, которой со дня на день суждено заглянуть в глаза вечности.

Девушка попыталась скоротать время пением, но голос никак не хотел звучать: лениво повисал меж серых стен, чтобы через секунду тяжело опасть ворохом вялых листьев. Наконец, сдавшись, ведунья опустилась на солому, но долго еще не могла уснуть, беспокойно ворочаясь на жестком, холодном ложе.

…И все же на другую ночь Софиус вернулся. С удивлением отметила про себя Миролитта, как радостно бухнуло о ребра сердце, когда знакомый силуэт отделился от стены.

- Я с подругой, - как ни в чем не бывало, небрежно бросил гость.

В ответ на удивленно вскинутые брови узницы, служка помахал смычком.

- Ты принес виелу!.. – воскликнула пленница с неподдельной радостью, словно ей протянули ключи от темницы.

- Но готов сыграть на ней только при одном условии, - важно сказал Софиус, устраивая инструмент на плече. – Если позже ты споешь под мой аккомпанемент.

- Как в детстве! – улыбнулась Миролитта искренне и беспечно, будто и не разделяла их никакая решетка, будто не было каменной стены вокруг и не душил сыростью холодный воздух подземелья.

Странная, непривычная слуху, смелая и отрывистая мелодия затопила камеру, то взлетая к самому потолку, то тревожно вертясь на месте. Никогда прежде девушка не слышала ничего хотя бы отдаленно похожего: виела в руках этого искусного музыканта то выдавала птичьи трели, то трепетала почти человеческим голосом, то властно гремела, подобная стихии. Когда же музыка смолкла, ведунья долго не могла подобрать слов, чтобы передать ту бурю, что всколыхнуло в ее душе это чарующее исполнение.

- Мой отец играл прекрасно, – наконец, произнесла она, – но я даже не думала, что подобные звуки можно извлекать из этого инструмента.

- Так тебе понравилось? – уточнил он.

- Это восхитительно! – восторженно подтвердила узница. – И твое мастерство, и мелодия…

- Признаться, это была импровизация, - небрежно бросил ночной визитер, но Миролитта почти видела, как невольно расплывается под маской довольная улыбка. – Теперь ты, надеюсь, не откажешься спеть? Я подыграю.

Он легко, почти небрежно касался струн, не задавая мелодии, но дополняя ее. А девушка вспомнила почти забытые песни из далекого детства – светлые, легкие, совершенно не созданные для подобного места и оттого еще более восхитительные. В тот миг она словно забыла о своем плачевном положении, и мимолетное счастье вновь коснулось своим крылом юной души…

- Мне порой кажется, что музыка подобна стреле, - задумчиво водя тонким пальчиком по стене, проговорила Миролитта, когда виела замолчала. – Она поражает мгновенно, точно в сердце. Разбивает все щиты, панцири и доспехи, раня в секунду и смертельно. В отличие, например, от стихов… Поэзия – как удавка, которая сперва только забрасывает тебе на шею петлю из шелка. Ощущая ее приятный нежный холодок, ты еще не знаешь, что обречен. Но с каждой строфой узел затягивается, заставляет задыхаться от чужих чувств и мыслей, точно от собственных. И когда последний глоток воздуха на исходе, ты начинаешь дышать рифмой.

- Что же в таком случае проза, красавица? – с интересом спросил Софиус.

- Проза?.. – ведунья на миг задумалась. – Яд, растворенный в сладком вине. Медленный, но неотвратимый. Терпкий, с горчинкой, вкус опьяняет, заставляет возвращаться к нему снова и снова. Постепенно, по капле, яд пропитывает твое тело, разносится по венам, просачивается в мышцы… овладевает сердцем, но это не конечная его цель. Рано или поздно ядовитая горечь добирается до головы и навсегда отравляет разум… Впрочем, все это давно известно и вовсе не интересно. Лучше расскажи еще о своем детстве, о человеке, который воспитал тебя. Не знаю, что привело тебя в инквизиторский орден, но твоя душа – это вовсе не душа палача. Что скрывает эта маска?.. Я не верю, что под ней – лицо убийцы в рясе!

Судорожный вздох донесся до чуткого слуха Миролитты при последних словах. Проклятая инквизиторская маска!.. Ей так хотелось увидеть выражение его лица, прочесть по глазам это странное, незнакомое сердце. Ведунья представляла мужественные черты, пробороздившие лоб глубокие морщины, высокие скулы, черные до плеч волосы с первой проседью… Но зыбкий образ рассыпался, никак не желая складываться.

- Мое детство – что, на самом деле, странно и даже нелепо – можно назвать счастливым. Отец Ирний любил меня, как мог бы полюбить собственного сына. Он стал мне и другом, и пастырем, и целым миром. Я не встречал больше людей с сердцем столь благородным и душой столь возвышенной. Ему чужда была земная мелочность, как и человеческая система мер. Он олицетворял собой тот тихий свет, что никогда не обращается в пламень, но способен разогнать мрак и в самой темной душе.

Однажды отец укрыл беглого контрабандиста, чем спас того от виселицы. До сих пор помню затравленный взгляд этого человека – взгляд скорее раненой лисицы, огнем полыхнувший в тусклом свете свечи. Впрочем, надо полагать, я тоже произвел на него неизгладимое впечатление…

«Бог направил этого человека в нашу обитель, - ответил позже на мой смущенный вопрос отец Ирний. – Я, по счастью, случайно заметил его, вернувшись в храм за забытым по Божьему промыслу требником. Несчастный думал, что сможет спрятаться там; будто слуги человечьи не посмеют тревожить слугу Господа! Мне удалось убедить его, что в доме куда безопаснее». Когда же я удивленно заметил, что человек этот преступник, и разве не по делам его хотят воздать ему, отец сказал с неизменной своей мудростью и кротостью: «Судить – то дело Божье. Не человекам отнимать жизнь собратьев своих, что свыше даруется, но тому лишь, кто дает ее. Угодно Господу, чтобы укрыл я чадо его неразумное от смерти неминуемой – так тому и быть. Запомни, Софиус: поспешны люди в суждениях своих, легко клеймят невинных и превозносят недостойных. Ты же не будь в этом подобен прочим, ибо мал человек и не способен он своим разумением объять великий промысел Божий. Не суди других, но, если то в твоих силах, помогай, взамен не спрашивая. Нельзя скверну злом искоренить; но доброе семя, посеянное в благодатное время, пышным цветом может заколоситься и в самой заблудшей душе – ничего нет милее Господу нашему, нежели возвращение овцы потерянной в стадо, сердцу Его любезное».

- Твой отец – мудрый человек, - склонив прелестную головку набок, Миролитта зачарованно слушала историю, похожую больше на сказку, нежели на человеческую жизнь. – И милосердный.

- Да. Милосердие – роскошь, которую может позволить себе только тот, кто поистине силен духом. Таким и был мой отец… К слову, конец этой истории я случайно открыл несколько лет назад, когда узнал избежавшего тогда виселицы контрабандиста в основателе крупной судоходной торговой компании. Сейчас он известен как Томиус Джеррет, меценат и благодетель. Он на собственные средства построил и содержит убежище для бывших каторжников и заключенных, где они могут получить не только горячую похлебку и теплую постель, но и возможность найти работу, встать на ноги и не чувствовать себя более изгоями.

«Если этот святой человек смог смягчить сердце преступника, как мне поверить, что он воспитал палача?..» – подумалось тогда ведунье, но вслух она, как обычно, ничего не сказала.

♂ О, что за несчастье – первая любовь, настигшая человека зрелого!.. Непреодолимая сила сродни безумию заставит тебя метаться в смятении и нигде не находить покоя; безжалостно разнесет в клочья бережно выстраиваемый годами мир, оставив скорбеть на острых осколках. Буря, что проносится ураганом в юных сердцах, настигнув в зрелости, вполне способна разорвать изнутри того, кто попытается запереть ее. Невозможно носить в себе пробудившийся вулкан: однажды он неминуемо изрыгнет пламя. Беда, если не знавшей прежде огня душе довелось вспыхнуть, когда на голове пробивается первая проседь, но настоящая трагедия – если обжигающий жар захватил натуру страстную, увлекающуюся, глубокую.

Как некогда отдавался он без остатка музыке, затем – наукам, позже – религии, с той же, и даже удвоенной силой, Великий инквизитор воспылал теперь страстью земной. По целым дням сидел он неподвижно в своем кресле, заперев дверь и не желая никого принимать. Перед его взором всплывали видения маленькой ведуньи, запертой в темнице; в его голове десятки и сотни раз проносились обрывки их разговоров; он жил ожиданием вечера, когда снова сможет услышать ее голос.

Но время шло, и секретарь все настойчивее стучал в дверь, напоминая об обязанности начать дознание; вскоре с тем же вопросом явились и присутствующие обыкновенно на допросе высшие чины инквизиторского ордена. Тянуть дальше было невозможно. Еще более невозможным представлялось отправить Литту на казнь…

- Завтра, - мрачно произнес Софиус, едва за ним закрылась потайная дверь.

Ведьма лишь гордо вздернула голову, прекрасно поняв, что означает это короткое слово.

- Тебе не обязательно умирать! – громко зашептал инквизитор, будто пугаясь собственного голоса. – Литта, умоляю, отрекись, и…

- Никогда! – она даже не позволила договорить. – Софиус, ты не понимаешь, о чем просишь. Смотри.

Ведунья поднесла чадящий огарок к охапке соломы и осветила один из темных углов. Белесый, короткий росток тянул к ней две пары бледных листьев.

- Я вырастила его из случайно попавшего в солому колоса пшеницы. Он пил со мной из одного кувшина, цепляясь корнями за узкую глиняную щель меж камней. Я согревала его своим теплом, я пела – для него.

- Но… но как?! – потрясенно спросил инквизитор.

- Такова моя природа, от которой ты предлагаешь мне отречься. Это наш дар – пробуждать жизнь, и наше проклятие, из-за которого люди так ненавидят нас… Ради спасения я согласна, конечно, пожертвовать частью себя. Скажем, можно прожить без руки или без глаза. Но без души – никак. Не получается. Я готова умереть. Но не отречься.

- В таком случае… - мужчина сделал над собой явное усилие, прежде чем решился и открыл замок; неслышно отворилась низкая дверца. – Беги. Возвращайся к своим. Ты оденешь мою рясу, а это кольцо – ключ от всех дверей. Я объясню, куда идти, но только по пути не произноси ни слова – нельзя, чтобы узнали о твоем исчезновении до рассвета. Когда выберешься за город – прячься в лесах, иди только по ночам и не выходи на тракты. Не медли!

Великий инквизитор начал было поспешно расстегивать длинное темное одеяние, но вздрогнул и застыл, точно изваяние, когда руки его коснулись холодные пальчики ведуньи.

- Софиус, а как же ты?.. Ваши законы жестоки. Тебя ждет тюрьма, а может и хуже. Я не могу оплатить свою свободу такой ценой.

- Ты должна! – возвысил задрожавший вдруг голос инквизитор.

- Только с тобой, - твердо произнесла Литта, пристально глядя в глаза затаившему дыхание собеседнику.

- Литта, ты… не понимаешь, что говоришь. Ты не знаешь, кто я; ты даже лица моего не видела.

- Мне необязательно видеть, что скрывает твоя маска – достаточно того, что я узнала твое сердце, - ощутив смелое пожатие маленькой ручки, Софиус почувствовал, как сильная дрожь молнией пронзила тело, а ладони мгновенно покрылись липким потом.

- И все же, прежде чем делать подобные предложения… - поколебавшись еще несколько мгновений, мужчина решительно сдернул маску.

В неровном свете тускло мерцающей и коптящей сальной свечи девушка увидела искривленный изгиб короткой шеи, а выше, вместо лица... Правая сторона рта оканчивалась косой расщелиной, тянущейся почти до самого уха. Глаза казались слишком маленькими для столь непропорционально широкого лица и посаженными чересчур далеко друг от друга. Узкий длинный нос был начисто лишен крыльев, открываясь глубокими диагональными прорезями. Густые брови взлетали круто вверх, как бы вырисовывая крышу этой уродливой карикатуры на человеческое лицо. Жидкие волосы, тянущиеся узкой, тронутой сединой полосой над ушами к затылку, не могли скрыть безобразной деформации черепа. Единственной частью, которую природа сохранила в неприкосновенности, оказался гладко выбритый острый подбородок.

- Великий инквизитор!.. – в ужасе выдохнула Литта, отпрянув к стене, не в силах ни отвести взор, ни взирать без трепета на открывшееся зрелище.

- Да, - подтвердил последний.

Он ожидал этой реакции, готовился к ней; подобные взгляды он ловил на себе всегда, когда имел необходимость снять маску. И все-таки каленым железом полоснуло ее отвращение, ядом влилось презрение в кровоточащее сердце.

- Так вот что за метод ты придумал, чтобы вынудить меня отречься, - сказала, точно сплюнула. – Прекрасная игра. Я поверила. Я подпишу признание.

- Литта, нет!.. – Софиус инстинктивно сделал шаг вперед, но тут же остановился, увидев, как сжалась ведунья. – Это не игра, клянусь. Да, это дьявольское лицо не может вызывать других чувств, кроме омерзения и ужаса. Но, Литта, ведь это по-прежнему я! Тот, кто рисовал тебя в стихах и на холсте, кто играл тебе на виеле и развлекал рассказами о детстве. Я все тот же.

- Ты отправил на смерть десятки, сотни моих братьев и сестер! – презрительно, раздельно проговорила пленница. – Возможно, именно твоей рукой был подписан приговор моего отца.

- Я не выбирал этой судьбы!!! – в отчаянии, граничащем с гневом, выкрикнул Великий инквизитор. – Послушай же, чем закончилась моя история! Я едва достиг семнадцати весен, когда скончался отец. Меня выгнали из семинарии, ведь некому теперь было вносить плату за обучение. Помолившись за упокой души этого святого человека, я отправился в городской театр, поскольку музыка всегда привлекала меня более, нежели религия, и я был бы счастлив посвятить ей жизнь. Надеясь на свой талант, я позабыл, кто я такой… Меня не стали даже слушать. Тогда я решил поступить в орден святоносных, служить Господу, защищать слабых и обездоленных. Рыцари, несшие службу у ворот обители, даже не пустили меня внутрь. «Ни один уважающий себя орден не примет тебя в послушники, - насмешливо заметили мне. – Разве что отцы-инквизиторы не побрезгуют таким слугой». Очевидно, этот язвительный малый намекал на маски, под которыми стыдливо прячут свои лица обрекшие себя на эту проклятую работу.

Одна мысль о том, что придется принимать участие в деятельности святой инквизиции, приводила меня в ужас. Но небольшой запас денег быстро истощился, на работу меня не брали из-за уродства, воровать я не умел и не хотел. Стал одолевать голод, и идея о поступлении на службу в этот орден уже не казалась столь отвратительной и невозможной. И вот настал день, когда нужда привела меня к воротам сего мрачного заведения. Более двадцати лет я жил в уверенности, что это какая-то ошибка, дикая несправедливость, злой рок, по воле которого мне пришлось стать тем, кем я стал. В душе я по-прежнему оставался художником, музыкантом, поэтом: ни кровь, ни боль, ни отвращение не смогли вырвать эту почти болезненную страсть к искусству. Тебе знакомо имя Тико Андельяни?.. Конечно, нет, ты ведь не жила среди людей… Он композитор и поэт; его звезда взошла восемь лет назад, когда впервые поставили знаменитую сегодня «Историю Ангела». Опера, либретто которой и основные музыкальные темы написаны мной! Ибо я никогда не оставлял то, что дорого и близко моему сердцу. Музыка позволяла оставаться самим собой, не отпускала в темную бездну безумия одуревший от чужих страданий разум, не позволяла сердцу превратиться в кровоточащий кусок мраморного льда… Инквизитор с душой артиста – что может быть более смешным и жалким?! И все же я нашел способ донести свои творения до людей: Тико Андельяни – их прекрасное лицо, а я – бессмертная душа!.. Позже я прислал ему еще четыре постановки. Безмолвным призраком присутствовал на премьерах, в закрытой ложе, тайком впитывая летящие со сцены осколки собственной души и с упоением взирая на замерший в восторге зал… Литта, мое лицо – это мое проклятие, но я не монстр! Я умею чувствовать. Умею любить!..

- Ты безумец, - голос ведуньи дрожал. – Ты замучил сотни невинных. Или казни вдохновляют тебя, убийца?!

- Что ты знаешь обо мне?! – вскричал Софиус, теряя надежду, а вместе с ней – терпение. – Ты веришь, что невозможно бороться с системой, находясь в самом сердце ее, – однако я делаю это! Каждый день. Потому что припарками никак не исцелить опухоль, что пожирает изнутри; нельзя извлечь из раны ядовитый наконечник, не вымарав руки в крови… Слушай же, слушай!..

Это я отменил массовые аутодафе, на которых десятки еретиков умирали в жутких мучениях каждый год на потеху толпе! Я запретил показательные жестокие казни. Я лично добивался и добился отмены пыток в отношении детей, даже если матери их сознались в ереси и сговоре с дьяволом. Подумай, сумел бы я достичь всего этого, не будь тем, кем являюсь?! И именно я, посвятивший множество бессонных ночей изучению трав, создал средство, способное лишить воли твоих упертых собратьев и заставить подписать признание без всяких пыток. Если бы только в этом полубессознательном состоянии возможно было провести обряд отречения, клянусь, я заставил бы тебя сделать это! Я не позволил бы тебе идти на плаху!..

- Чудовище! – взвизгнула девушка. – Ты превращал моих братьев и сестер в безвольных марионеток, чтобы отправить на казнь!.. О, теперь я понимаю, что за чувство движет людьми, когда они начинают убивать. Прежде я не знала его, но теперь кровь вскипела, подобно разъяренному морю! Как жжет эта злоба, как разъедает, как опаляет нестерпимым ядом все нутро!.. Как вы несчастны, если вынуждены переживать такое… Ненавижу, я ненавижу тебя!!!

С этими словами Литта в ярости подскочила к Великому инквизитору, занеся для удара свою маленькую белую ручку. Он с легкостью перехватил ее и сжал запястье с такой силой, что девушка переменилась в лице и замерла.

- Довольно! – угрожающе загремел в подземелье его возвысившийся голос. – Ты забываешься, девчонка!.. Я готов был оставить ради тебя все: ненавистную службу, постылый город, весь людской мир. Зная, что ни одна женщина не в силах взглянуть на меня без трепета, я готов был сделаться самым преданным из псов, довольствоваться твоей улыбкой и благосклонным взглядом. О, как счастлив был бы я променять свою высокую должность на возможность провести только кончиками пальцев по блестящему шелку твоих волос холодного цвета мерцающих звезд!.. Ты не захотела, чтобы я стал твоим рабом – так я могу стать твоим господином! Ты узница; я же – высшая власть: и судья, и обвинитель! Никто, ни одна живая душа, ни дьявол, ни Бог не в силах вырвать тебя из моих рук здесь, в этом подземелье! И, стоит мне пожелать… О, Литта, если бы ты только знала, что за жажда терзает меня!.. Моя постель превратилась в раскаленную решетку; молитвы обращаются в твои песни; тело предает меня: оно отравлено тобой, и даже всем небесным херувимам не под силу унять истязающий его огонь. Я возненавидел дневной свет, потому что он вестник разлуки с тобой!.. Сжалься, Литта! Если бы ты только знала, что за невыносимая мука иссушает меня, изводит сердце и разум, то сжалилась бы надо мной!..

С этими словами Великий инквизитор с трепетной жадностью припал губами к сжимаемой ладошке. Руки его дрожали, точно у горького пропойцы, на три дня лишенного излюбленной отравы; неистовая нервная дрожь сотрясла подобное натянутой тетиве, напряженное тело; искра безумия вспыхнула в расширенных зрачках.

Склонив свою уродливую голову, он быстро покрывал нетерпеливыми поцелуями нежную девичью ручку, поднимаясь от запястья к локтю и выше. Нестерпимое счастье смешалось с тупой, непреходящей болью: касаться губами белизны ее кожи было больше, чем он когда-либо надеялся получить; и все-таки недостаточно.

Возможно, начни Литта сопротивляться, попытайся вырваться, ударить – и черная пелена помешательства окончательно затуманила бы разум этого человека, ряса которого скрывала только лишь мужчину, беззащитного перед лицом своей запоздалой любви. Но ведунья застыла, неподвижная, с каменным лицом, будто живое воплощение презрения. Стоило Софиусу поднять глаза, как он в страхе отпрянул, ударившись спиной о холодный металл, напуганный своим порывом едва ли не больше несчастной пленницы.

- Прости меня, Литта, - забормотал он, вцепившись во влажные прутья решетки. – Ты видишь, я не в себе. Мне нельзя дотрагиваться до тебя: сатана пробуждается во мне в это мгновение, и разум мой не властелин более моего тела. Беги же!.. Теперь ты знаешь, кто я, и вполне можешь оставить меня, не испытывая угрызений совести. Я чудовище, как ты правильно заметила, мне не место подле тебя… Уходи же! Надень мое платье и маску, возьми это кольцо – как я и говорил, оно открывает все двери. Не мешкай! Я не могу больше оттягивать твое дознание: завтра утром ты должна будешь подписать признание, а следующий рассвет встретишь на эшафоте, если только не исчезнешь сегодня. Скорее, чего ты ждешь?!

- Полагаешь, я настолько глупа? – холодно осведомилась узница. – Ты разыграл здесь целый спектакль, а теперь хочешь пустить по моему следу своих ищеек. Надеешься, что я приведу тебя к дому моего народа, который вы предадите огню и мечу?! Уходи!

Звериный полустон-полурык вырвался из уст Великого инквизитора. Точно раненый медведь, заметался он по темной камере, разрываясь от душащих его бесполезной любви и бессильной ярости. Вылетев за дверь, раздавленный, отчаявшийся, едва сохраняющий остатки разума, он даже не вспомнил о распахнутой решетке.

…Приговор привели в исполнение два дня спустя. Еще дважды спускался Софиус в холодные казематы, умоляя пленницу бежать, но с их последнего разговора она точно онемела: смотрела отрешенно в одну точку, лишь изредка меняя позу. Последнее, что мужчина мог сделать для маленькой ведуньи, упрямо желавшей отправиться на тот свет, – это избавить от позора.

- В этом пузырьке – смертельная доза снотворного, - охрипшим голосом прошептал Софиус на исходе ночи перед казнью. – Прими его, и ты безболезненно погрузишься в вечный сон. Ты не станешь потехой для толпы праздных зевак, слышишь!.. Ты слишком молода, чтобы пройти через подобное испытание. Твоя прекрасная головка не должна расстаться с телом под рев этих шакалов, чьи души в сотню раз уродливее моего проклятого лица! А я… я не смогу – не смогу, слышишь?! – присутствовать на этом отвратительном зрелище!

Оставив небольшую склянку по ту сторону решетки, Великий инквизитор стремительно вышел. Он задыхался. Вернувшись в свои покои, мужчина упал навзничь на короткую кушетку, устремив к потолку широко раскрытые сухие глаза. Сотни мыслей бились в его голове, но сознание словно плотно запечатал стеклянный купол, и ни одна из них не достигала разума.

На рассвете за ним пришли:

- Ваше Святейшество, пора! Ведунку из клетки вытащили, на площадь везут. Пузырек какой-то при ней нашли, кажись, с ядом. Конфисковали, конечно, повызнавали по всей форме, откуда взяла – молчит, проклятущая!.. Ну, мы уж больно-то усердствовать не стали: девка живая, казнь устроим, как положено. А то из энтих еретиков ведунских пока что-нибудь вытащишь, народ разбрестись успеет. Али кого другого заместо той палачу подсунут: мужикам-то, вестимо, разницы нет, чья голова с плахи летит – лишь бы развлечься да от работы до обеда отлынивать!

Судорожно сглотнув, Великий инквизитор поднялся на задеревеневшие ноги. Зрачки беспокойно забегали по комнате, словно он силился понять, где находится. Наконец, молча прошел к двери и скрылся в коридоре, провожаемый недоумевающим взглядом секретаря.

***

В театре сегодня людно: маэстро Тико Андельяни принимал поздравления и похвалы после удачной премьеры. Высший свет рукоплескал стоя, хотя идея нового произведения многим показалась абсурдной, а концовка, столь недвусмысленно намекавшая на скандал четырехлетней давности – чересчур смелой. В самом деле, стоило ли напоминать зрителям, как, покидая балкон после свершившейся казни, Великий инквизитор пошатнулся в дверях и, сделав шаг, упал без чувств, точно подкошенный?.. К тому же всем прекрасно известно, что причиной тому была черная ворожба ведуньи, которая и свела его впоследствии в могилу, а уж никак не любовь к прекрасной узнице.

Однако присутствие и очевидное одобрение постановки молодым наследником престола, по праву считающимся обладателем безупречного вкуса, было воспринято как высочайшее признание. Поэтому сейчас каждый, кто удостоился чести попасть на прием и разделить радость триумфа Тико, спешил выразить свое восхищение. Удивляло лишь отсутствие никому не известных до сего дня исполнителей главных партий, указанных в афише просто как Софиус и Кайедитта. Эти двое произвели настоящий фурор не только безупречной вокальной техникой, но и непревзойденной, мастерской игрой, не поверить в которую попросту невозможно. И зрители верили. И утирали украдкой слезы в темноте зала, наблюдая за разыгравшейся на сцене трагедией.

- Выходит, у нас получается?.. – Кайедитта, ведунья, с которой он познакомился в своем далеком путешествии через Джалльские горы к плато Сарталло, вопросительно приподняла бровь, замерев в дверном проеме смежной гримерки и глядя на склонившегося над столом человека в маске.

- Еще слишком рано судить об этом, - перо на миг замерло в его руке. – Но наследника престола мы определенно пригласили не зря: он неплохая защита на случай возмущений. Кроме того, Ксандр Роустелльский тонко чувствует, умеет слышать. Он умен. И однажды придет его время. Ксандр может стать тем человеком, кто изменит этот мир. Ах, если бы нам удалось… Впрочем, рано. Сначала – стрела в сердце. И лишь потом, много позже – яд, что достигнет сознания. Нужно действовать осторожно, заставить публику полюбить героев; нужно очаровать их, смягчить, заставить плакать вместе с нами. Только тогда люди будут готовы принять ту истину, которую мы должны донести. В противном случае – все зря. В противном случае – Литта погибла напрасно…

Мучительная боль привычно скрутила сердце при взгляде на спрятанный меж страниц рисунок: девушка с белыми волосами и огромными глазами-изумрудами взирала на Софиуса с невыразимой печалью и смирением. Нежно проведя большим пальцем по ее бледной скуле, мужчина спрятал портрет меж исписанных листков и вновь взялся за перо.