Человек с кнопкой

Эта история началась в те времена, когда слова «бодимодифиактор» ещё никто не знал. Среди моих знакомых встречались люди с татуировками, цвета растекшихся чернил и пирсингом ушей или носа. До сплита, эльфийских ушей и кошачьих зубок дело ещё не дошло, но и тогда среди нас уже были люди, готовые усовершенствовать своё тело куда более радикальными методами. Об одном таком человеке я и хочу рассказать.

Борис Львович Калиткин в стенах института пользовался славой эксцентричного, порой рассеянного, но знающего и уважаемого человека. Закончив лечебный факультет, он поступил в аспирантуру, стал преподавателем, а в тридцать лет уже возглавлял кафедру топографической анатомии, или просто «топочки», как небрежено, именовали её студенты. Здесь мы с ним и познакомились. Мою легкую, но твердую руку расхваливали на всех восьми этажах Областной больницы и среди хирургических больных уже появлялись индивидуумы, желающие оперироваться именно у меня. Я вернулся в стены родной альма-матер, имея за плечами четыре года успешной практики, с целью потешить самолюбие, прибавив к скромной надписи «врач второй категории» многозначительную аббревиатуру «к.м.н.».

Волею судеб моим научным руководителем стал Борис Львович. Калиткин был старше меня лет на пять, но внешне ситуация складывалась обратная. Медвежью услугу мне сослужила залысина, доставшаяся в наследство от отца. Лоб с каждым годом старался забраться всё выше и выше, захватывал новые территории в надежде когда-нибудь покорить макушку. А сухая и бледная кожа придавала моему лицу оттенок печали. Калиткин, напротив, обладал внешностью подростка. Еле заметная желтоватая щетина лишь самую малость оскверняла его верхнюю губу и подбородок, а белобрысые густые локоны завивались от ушей. Стригся Борис Львович раз в полгода и то слегка и лишь после неоднократных замечаний от проректора по научной работе. Одевался Калиткин тоже с изюминкой. Он никогда не выбирал безоговорочные цвета типа черного, белого или синего. Его брюки навевали мысли о болотной трясине, илистом речном дне или мокром строительном песке, а рубашки гипнотизировали замысловатым узором. Это сейчас модно когда штаны не прикрывают щиколотки, а полосатые носки выступают чуть ли не главным аксессуаром. Но Калиткин нес этот стиль в массы, пожалуй, одновременно с Майклом Джексоном.

Неопрятность Калиткина на первых порах меня забавляла, но зная истинную природу ученого человека, я перестал обращать внимание на эти нюансы и хихикать над Калиткиным вместе с другими преподавателями.

Став абдоминальным хирургом я получил один весьма полезный в холостом хозяйстве навык: я научился первоклассно штопать носки и намертво пришивать пуговицы. Во время операций я использовал самые разные швы: от простого узлового до многорядного. Шов Альберта, Ламбера, Мультановского, Шмидена. Снедаемый глупым тщеславием я хотел увековечить и свою фамилию. Шов Пырикова, вполне звучит. Но как этот самый шов Пырикова завязывается, я пока слабо себе представлял.

– Нет, это твоё вязание никуда не годиться. –Калиткин сидел на подоконнике, уткнувшись носом в очередную монографию.

– Ты даже не смотришь. – На «ты» мы перешли по инициативе Бориса в первый же день.

– Мне и не надо. Ты два раза чертыхнулся, пока делал. Узел должен быть простым и удобным. А это…

Борис перевёл взгляд на лоскуты свиной кожи, которые я пытался скрепить нейлоновыми нитками.

– Это слишком вычурно и непрактично. Ты пытаешься удивить.

Я бросил загнутую иглу и чертыхнулся в третий раз.

– Может я вообще, велосипед изобретаю?

– Может быть.

В такие моменты он меня жутко раздражал. Хотя на самом деле был абсолютно прав. С самого рождения я был перфекционистом. Помню, как в пять лет, строя куличики в песочнице, я старался, чтобы они казались идеальными. Помню, как пыхтел и трясся над ними, задерживал дыхание, когда ватными руками снимал ведерко с очередного шедевра. И помню царапающую живот досаду, когда что-то получалось не так. А сейчас изнутри меня грызло ощущение полной бессмысленности и бренности моего труда. Каждый год в стране защищаются сотни кандидатов, и все их мнимые открытия гибнут под тяжестью библиотечной пыли. Я же хотел сделать что-то важное или хотя бы нужное.

– У тебя запор.

– А? – Несколько минут я наблюдал за повисшей с края стола иглой. Она раскачивалась из стороны в сторону, словно на тонкой блестящей паутине.

– Запор, самый обыкновенный. Ты пытаешься выдавить из себя, но ничего не выходит. Нужно просто походить немного, выпить Дюфалак или свечку вставить.

В тот день я был настолько расстроен, что с трудом воспринимал образность речи Калиткина.

– Свечку? – Переспросил я и инстинктивно поморщился.

– Ага. Можешь назвать её катализатором, если свечка смущает.

– Прости, я вообще не понимаю, о чем мы сейчас говорим.

– Нужно поставить перед собой интересную, не тривиальную, желательно наболевшую задачу.

Борис захлопнул монографию и добавил её к общему беспорядку на рабочем столе. Его до безобразия широкая улыбка злила и обескураживала одновременно.

– Один мой товарищ сейчас тоже с темой мучается. Только специализация у него стоматология. Не знаю, говорит, о чем писать, что изучать. Я ему тему оригинальную подкинул. Влияние хронического алкоголизма на развитие кариеса у детей до трех лет.

Калиткин резко замолчал, ожидая моей бурной реакции.

– Шутка. – Хмыкнул преподаватель. – Он тоже не оценил.

Я молча запихивал свои конспекты в портфель.

– Ладно, не расстраивайся. Придумаю что-нибудь для тебя. Буду твоей свечкой!

Наверное, в тот момент лицо моё выражало чистый девственный испуг.

– Катализатором, катализатором. – Махнул рукой на прощанье Калиткин.

Через месяц после этого разговора Калиткин женился. Произошло это настолько неожиданно, что добрая половина института отказывалась верить в радостное известие. Я и сам был убежден, что такая самобытная фигура как Борис Львович останется не у дел в семейном плане. Но все сомнения сгинули, когда одним зимним вечером я встретил его вместе с супругой. Они шли по Первомайскому проспекту, по расчищенному от снега тротуару, вдоль бледных вывесок, обильно украшенных глазастыми гирляндами. Но магазины влюбленных не интересовали. Калиткин тыкал пальцем в небо и что-то нараспев рассказывал, а невысокая круглолицая девушка в пузатом пуховике поочередно смотрела то на палец в вязаной перчатке, то на звездную бездну над головой.

Когда мы поравнялись, я остановился, но Калиткин, одарив меня великодушной улыбкой, прошел мимо, даже не представив своей жене.

Наверное, стоило бы, обидеться. Но не тот это был человек, чтобы на него обижаться.

После нового года со счастливым молодоженом я почти не виделся. На работе дни пролетали один за другим. Холодные месяцы календаря – самое подходящее время для сложных операций. По вечерам я отсиживался дома, в терпкой цитрусовой ауре, без особой охоты составляя литературный обзор своей научной работы. И лишь изредка заглядывал на кафедру, но ни разу так и не встретил Борю.

– А у него дочь вчера родилась. Снежаной назвали. – Заявила лаборантка с повисшими как у бульдога щеками. – Он три дня отпуска взял.

На апрель была запланирована большая конференция в институте, и я переживал, что не успею как следует отшлифовать доклад.

– Значит, в четверг будет?

– Может быть. – Старушка засмеялась, и щеки её раздулись как меха у гармони.

Как я и боялся, ни в четверг, ни в пятницу Калиткин на рабочем месте не объявился. Я уже было подумывал сходить к проректору, наябедничать, но вовремя остановился. Мы столкнулись с Калиткиным на лестнице в понедельник. Выглядел он ужасно. То есть ещё хуже, чем всегда. Волосы отросли до плеч и местами спутались в узлы, которые проще выстричь, чем расчесать. К вечно засаленным манжетам и воротнику рубашки прибавились желто-зеленые пятна по всей груди. Глаза его подпирали массивные красные мешки, а тусклый взгляд выражал то ли страх, то ли агрессию.

– Борис Львович, здравствуй.

– А, Павлик, ты. Куда пропал? Сто лет тебя не видел.

Тараторил Калиткин быстрее обычного, проглатывая окончания как тарталетки с икрой.

– Так это ты пропал.

– Ну, ничего, ничего. Я твоя свечка, помнишь? Приходи завтра. Мне пора!

С докладом в итоге я справился самостоятельно.

Один из преподавателей признался мне, что Калиткин свёл дружбу с Эдуардом Валентиновичем, заведующим кафедрой нормальной и патологической физиологии, и теперь пропадает там чуть ли не круглосуточно. Я знал Эдуарда Валентиновича, учился у него на третьем курсе и уже в те годы говорили, что седовласому карлику без малого целый век. Но Калиткин никогда не замечал подобных мелочей и обращался к почтенному доктору не иначе как просто Эдик.

Ещё пару раз я наведывался в анатомичку, но вместо хозяина формалиновых банок нашел лишь горсть суппозиториев, рассыпанных по столу. Генферон. Детский. Либо Калиткин оставил этот знак внимания для меня, напомнив, что нас связывает в этом мире, либо просто забыл лекарство для дочери. Честно говоря, обе версии казались равновероятными.

Игра в кошки-мышки длилась не один месяц, мои нервы начали сдавать. Полный решимости серьезно поговорить с Калиткиным я заявился в ветхий деревянный домик на улице Полонского, где располагалась кафедра физиологии или просто «шизы», как её окрестили всё те же студенты. Теплый летний ветер перебирал березовую листву, когда я стоял под окнами корпуса. Кабинеты и лектории уже целый месяц отдыхали от шумной молодежи, но тот, кто не знал покоя, продолжал трудиться и в поздний час.

Когда я вошел в секционную, Борис сидел за широким столом и неистово елозил на стуле, словно давил ягодицами разбегающихся тараканов. Сумрак съедал ссутулившуюся фигуру. Флуоресцентные лампы освещали лишь два из четырех углов помещения и по очереди перемигивались друг с другом.

– Добрый вечер.

Калиткин не обернулся, но плечи его вздрогнули. Я подошел ближе. Шоколадного цвета кафель трещал и крошился под натиском моих каблуков. На столе в общей куче лежали книги с оборванными корешками, блокноты и листы, исписанные размашистым почерком и пропитанные лягушачьей кровью. Разделанные тушки этих земноводных валялись тут же. Делая очередной шаг, вместо привычного хруста я ощутил, как каблук погружается в нечто мягкое. Смотреть вниз я не стал.

Перед Борисом лежал эмалированный лоток с освежеванной жирной жабой. В области паха в неё входили разноцветные провода. Под правой рукой вивисектора компанию пинцетам, ножницам и скальпелю составляли плоскогубцы, отвертки и пара квадратных выключателей, точь-в-точь как у меня на кухне.

Калиткин почесал небритую шею и смачно сплюнул на пол. Я подумал, что новые туфли придётся отмыть. Как следует.

– Борис, я по делу.

С высунутым на три четверти языком Калиткин прилаживал что-то внутри жабьей лапы.

–Ну, смотри. – Выдохнул он и щёлкнул по одному из выключателей.

Правая лапа квакши задергалась от проходящего тока. Подобный опыт мы делали на третьем или даже втором курсе, при этом подключали ещё и самописец, чтобы потом наклеить в лабораторную тетрадь кривую этих судорог.

– Видишь, левая ни-ни.

Левая лапа действительно оставалась неподвижной.

– Я там нерв надрезал. Смотри теперь. – Указательный палец Калиткина лёг на второй выключатель.

Вторая лапа забилась в такт с первой.

Калиткин встал, поясничные позвонки его противно хрустнули, и положил руки мне на плечи.

– Это, брат, твоя кандидатская.

Наверное, эксцентричность Бориса заразна. Я брезгливо взглянул на отплясывающий твист французский деликатес, а потом безобразно расхохотался. Казалось, даже сам Калиткин опешил от моего крайне невоспитанного поведения. А я хохотал. Над ним, над собой, над потраченным впустую временем. Хохотал до тех пор, пока чуть не упал, поскользнувшись на лягушином трупике.

Боря отключил танец мертвой жабы и, скинув чумазый халат, предстал передо мной во всем своем великолепии: усталом, загнанном, обросшем, не глаженном и не стиранном, но в то же время собранном и напряженном.

– Она орёт, понимаешь? Постоянно орёт.

Тени делали мешки под глазами Калиткина бездонными. В горле застрял комок и я не нашел ничего лучше чем сплюнуть его. Тоже на пол.

– Кто, жена?

– Нет, Снежанка. Она такая пухленькая, миленькая. Я ее, когда на руки беру, раздавить боюсь от избытка чувств. Но когда она кричит…

Калиткин посмотрел в пол. Между нами проскакало что-то тёмное и забилось под холодную чугунную батарею.

– Забыл банку закрыть. – Равнодушно заметил ученый. – Когда она кричит… нет, не кричит, именно орёт, эти звуки меня с ума сводят. А она как будто чувствует и специально ещё сильнее начинает. Меня минут на пять хватает. А дальше бежать надо, куда угодно.

Калиткин почесал голову и на его плечи посыпался седой пепел.

– Я твоя свечка. А ты моё лекарство. Я себя добровольно жертвую на алтарь науки. На твой алтарь.

– О чем ты Боря? Я тебя совсем не понимаю.

Калиткин взял со стола толстенную книгу, обложка которой клеймом отпечаталась в моем сознании ещё в первом семестре. Анатомический атлас Синельникова.

– Вот смотри.

Он раскрыл красочную схему черепно-мозговых нервов.

– Это Nervecochleare. Нерв улитки, он же слуховой. Ты нейрорафией когда-нибудь занимался?

– Я абдоминальный хирург.

– Ничего. Ложье сто пятьдесят лет назад эпиневрий сшивал и ты сможешь. Вот здесь ты вырежешь кусочек нерва и заменишь моим проводником. Придется делать трепанацию височной кости, и в это же отверстие вмонтируешь рубильник. Кнопочка нажата ­– цепь замкнута, нервы проводят и я слышу. Отключаем – цепь размыкается и я глух как камень.

Я привык к разному Калиткину. К самому разному, но только не к сумасшедшему. Фраза «о чем ты, Боря» стала лейтмотивом того вечера.

– Какой проводник, какая трепанация?

– Я обо всём договорюсь, у тебя будут отличные условия. Не смотри на этот мрак. Моя идея уникальна, а ты получишь уникальную возможность воплотить её в жизнь. Твоя работа грянет на весь мир. А я превращусь в супер человека. Супер, это конечно громко сказано. Особенного человека. Представь.

Калиткин подбежал к тумблеру на стене. Раздался глухой щелчок, и дальний угол комнаты утонул в темноте. Наши худые силуэты превратились в безликие тени.

–Бац! И я ничего не слышу. Вообще ничего. Могу спокойно укачивать дочь! Плевать на соседей с новой дрелью! Могу спорить с кем угодно! – Калиткин входил в раж. – Могу даже Агузарову слушать!

Теперь настало самое время признаться. Кандидатом медицинских наук я так и не стал. В тот вечер я просто молча ушел, даже не дослушав весь тот бред, что лился изо рта Калиткина как из рога Изобилия. Будь у меня такая кнопка, о которой мечтал мой друг, я бы не преминул ей воспользоваться.

Я решил, что он свихнулся. И эта мысль, осев липким налетом в моём подсознании, отбила всякое желание заниматься наукой. Через год я и сам женился, а ещё через год родился Семён. Не знаю, как кричала Снежана Калиткина, но думаю, мой сын дал бы ей фору. Просыпаясь, он неизменно начинал орать, а я мог выдержать эти вкручивающиеся в мозг децибелы, лишь спрятавшись в туалете. Сидя на унитазе безо всякой нужды, я часто вспоминал Бориса. Да, его проблема стара как мир. Эти звуки сводили с ума людей и столетия назад. Кто-то набирался терпения, кто-то сдавался и уходил, кто-то изобрел беруши. Но мозг Калиткина, по-своему гениальный мозг, выдал самое трудоемкое и рискованное решение.

Прошло три или четыре года, когда мы вновь встретились с Борей. Это была конференция по трансплантологии. Я не спеша шёл по надраенному паркету, прикидывая какой ряд будет удобнее, третий или пятый.

– Павлик, какими судьбами! – Калиткин поднялся с мягкого бардового кресла и развел руки, приглашая меня упасть в его объятия.

Я предпочел обойтись сдержанным рукопожатием.

Два часа мы сидели рядом. Боря совсем не изменился. Разве что волосы расчесал, да рубашку в кои-то веке надел белую. Под конец третьего доклада ее белоснежный воротник окрасился в розовый. Я перевалился на правый подлокотник и пристально посмотрел на соседа. По его шее стекала крупная и такая же яркая, как зерно граната капля крови.

– Борис, у тебя кровь.

Калиткин повернулся ко мне с видом, будто весь вечер только и ждал этих слов. Его лукавая улыбка сверкала множеством оттенков. Самодовольство, хвастовство, ликование и легкий шлейф купированной боли.

– С этой стороны заживает хуже.

Тем же вечером на заднем крыльце корпуса фармацевтического факультета Калиткин уверенными движениями отощавших рук собрал волосы в хвост и стянул его черной канцелярской резинкой. Борис замер, а я обходил его круг за кругом, то по часовой стрелке, то против.

С одной стороны маленький тумблер располагался точно над ухом, а с другой чуть за ним. Выключатели были похожи на те, что можно увидеть в кабине старого троллейбуса. Короткие металлические палочки, которые водитель нажимает, чтобы открыть двери. Сейчас эти палочки торчали из воспаленной, отекшей и местами кровоточащей плоти Калиткина, как верхушки айсберга. Я догадывался, что под измученной кожей находится нечто большее, что аксонам и дендритам нервных клеток теперь приходится делить место с обычными проводами. Не знаю, заметил ли сам Боря, но его тело отвергало чуждый материал, и с правой стороны гораздо активнее. Капли крови стекали наперегонки с мутным гноем.

– Они бахвалятся, что пересадили кожу со спины на грудь. Это смешно. Это просто. Теперь ты видишь, что я был прав? Учёный должен быть дерзким.

– Как Снежана? – Спросил я. Но Калиткин не сразу понял о ком речь и долго мешкал с ответом.

Больше с Борей мы не встречались. Его похоронили в августе того же года. Я почему-то не удивился. Сепсис дело опасное. Но проректор сказал, что его сбил поезд. На Лагерной. Этой дорогой Калиткин всегда ходил в институт и обратно домой. Говорят, в тот вечер он выпил по случаю в местной забегаловке без названия, где рюмку водки принято запивать разбавленным пивом, и повздорил с одним из завсегдатаев. Очевидцы утверждают, Боря получил один раз в глаз и два раза в ухо, а потом, тряся головой, как собака после заплыва, растерянно убежал. Конечно, он ничего не слышал. Ни криков, ни оглушительного свистящего сигнала товарняка. Бориса разметало по рельсам на несколько километров. Возможно, часть его доехала и до Ряжска.

Преподаватели, друзья и студенты носили цветы на железнодорожный переход. Складывали гвоздики и розы на деревянный настил между рельсами. Я тоже принес два живых цветка и когда наклонился чтобы их положить, глаза заметили серебристый отблеск на фоне матовой щебенки. Тот самый выключатель. Запекшаяся кровь как краска облупилась по краям. Никому и в голову не пришло, что эта вещица тоже часть Бори. Судмедэксперты собирали тело чуть ли не по чайной ложке и хоронили Калиткина естественно в закрытом гробу. Я хотел было подложить туда и тумблер, но не решился, а через сорок дней приехал на кладбище и закопал железку в его могиле.

Вдруг ему ещё пригодится.