​Момент истины

Марк опаздывал к обеду. Северцев не любил опозданий в любом виде: на работе ли, в семье ли. Тем более – обед, когда по традиции за большим столом собирались все. Или, во всяком случае, старались собраться. Но сегодня у Марка была уважительная причина. Вот, наконец, и он!

–Ну? – не вытерпел Северцев, лишь только сын уселся. – Каков результат? Не томи...

–Отрицательный, – буркнул тот и принялся вяло помешивать ложкой борщ в тарелке.

–Как? – не поверил Северцев. – Что значит «отрицательный»? Чем обосновали?

–Да так и обосновали... Что говорят в подобных случаях? Работа сырая, перспективы сомнительные, средств нет. Короче, требуется серьёзная доводка, а потом видно будет. Ой, да кому это всё нужно?!

Марк раздражённо бросил ложку в тарелку. Брызги бульона попали на белую рубашку, тёмно-красные пятна походили на кровь, будто сын порезался о последнее своё высказывание. Или отсёк что-то очень важное в своей жизни.

–А москвич? – не унимался Северцев.

–Да что москвич, папа?! Сидел как свадебный генерал, глядел поверх голов, не проронил ни слова. Знаешь, словно взрослый человек случайно забрёл в детскую песочницу, – мол, играйте, детки, сами, я здесь ни при чём.

Северцев. собравшийся было приступить ко второму блюду, грузно отвалился на спинку стула. Тоже отложил вилку. Аккуратно, рядом с тарелкой.

–Ну хоть что-то в заключение предложили?

–Институт считает тему бесперспективной. Продолжение работ возможно при финансовом обеспечении исследований соискателем либо спонсором. Вот что предложили. Папа, где я возьму такие деньги? Да и спонсировать – кто возьмётся? Ни одна коммерческая структура не заинтересуется, ты же отлично это понимаешь сам!

–Сынок, – Северцев попытался говорить мягко, чуть ли не вкрадчиво, – ты ведь знаешь, что мы с мамой всегда готовы помочь. У нас есть определённые сбережения, возможности. Связи, наконец...

Лицо сына тут же закаменело. Заиграли желваки на скулах.

–Ты прекрасно осведомлён, что я никогда не прятался за твоё имя и заслуги перед наукой. – Голос его звучал тихо, но оттого ещё более жёстко. Прямо-таки гранитной твёрдости голос. Железобетонной. – И впредь не собираюсь этого делать. Тем более, брать у вас деньги. И давай больше не возвращаться к этому. Всё, тема закрыта.

Окончание тирады прозвучало эпитафией исследованиям. И хоть слова сына могли показаться несколько высокопарными, как сейчас модно говорить «пафосными», профессор понимал – всё здесь очень серьёзно. Да и первый, прямой смысл сказанного очевиден. Чёрт! Ведь и правда не возьмёт ни копейки. И авторитет профессора Северцева – как дополнительный довод к продолжению работ – не примет. Прежде всего, сам не примет, отторгнет, отметёт, будто краплёную карту, словно джокера из рукава. И не позволит принять другим. Скорее уйдёт из лаборатории. А он, Северцев, столь рассчитывал на успех сына именно в этом направлении. За темой было будущее, блестящая карьера, целое научное направление. Да это же, в конце концов, прорыв в современной физике!

Оттого ещё большее значение принимал его собственный эксперимент, назначенный на завтра. Никто, правда, пока этого не знал. Никто, кроме него самого. А значит, завтра всё решится...

* * *

В памяти любого взрослого человека хранятся жизненные эпизоды, о которых лучше бы забыть. Этакие занозы. Постоянно о них не думаешь, и с течением времени эти неприятные факты вроде бы отдаляются, сглаживаются, покрываются, словно коркой, другими событиями и заботами. В повседневной суете, за делами большими и малыми, они словно прячутся, засыпают, и не бередят, не тревожат твоё сердце. Но стоит столкнуться с чем-то похожим в череде будничных забот, чем-то хотя бы отдалённо напоминающим прошлое, и срабатывает некий триггер, спусковой крючок – и заноза тут как тут.

Она порождают горечь и сожаления, желание вернуться в минувшее, исправить содеянное, переиграть... Но, увы, такого не дано никому. Время не терпит сослагательного наклонения, свершившееся остаётся неизменным и ленту ушедших лет не отмотаешь назад, словно просмотренный кинофильм. Многие отдали бы за такую возможность очень многое! Но, увы...

А вот у Северцева она появилась.

Так уж удачно совпало. Начиная работу много лет назад, Северцев и подумать не мог, что теоретические изыскания, доведённые им до стадии экспериментальной установки, аукнуться в сегодняшнем дне. Его увлекал научный поиск, процесс сам по себе. А вот оно как получилось.

За плечами годы напряжённой работы: изнурительные бдения у компьютера, у кульмана, у стендов моделирования. И размышления, размышления: изматывающие, на пределе выносливости нервной системы, когда накал интеллектуального напряжения, кажется, готов взорвать мозг изнутри...

Мучительные сомнения, неуверенность, порой доходящая до полного неверия в собственные силы и полного отрицания всего того, что уже сделано. Но потом – взлёт! Вдохновение, озарение, переворачивающее поток мысли в новую, совершенно иную плоскость некоего глубинного понимания проблемы. Пьянящее чувство, что вот оно – то самое, что так упорно искал, а оно никак не давалось. И вот ухватил, наконец, ниточку, самый хвостик, но теперь можно потянуть осторожно, и дальше покатится само, раскрутится, начнёт подстраиваться одно к одному, укладываться в стройную мозаику, радующую разум и душу.

Голова не отдыхала даже ночью, во время сна. Разум подспудно, неощутимо и вроде бы как сам по себе продолжал перебирать варианты, искать оптимальные решения...

Теперь всё это позади: споры до хрипоты с коллегами, препирательство с лаборантами, ругань до истерики в кабинетах высокого начальства в отчаянных попытках доказать свою правоту, битвы за сроки, дотации, ресурсы, персонал. Полные окурков пепельницы и горы пустых стаканчиков из-под кофе в мусорных корзинах. Монбланы черновых распечаток и эвересты испорченных чертежей.

Но оно того стоило.

Жизнь академического учёного не слишком богата на приключения. Работа, семья, невинное хобби типа рыбалки. Очень много работы и очень мало всего остального. Слишком мало. Но парочка «заноз» в памяти всё же имелась и у Северцева. Среди шелухи пустячных обид, из тех, что забываешь уже на следующий день, рядовых неудач, поджидающих любого, кто занят серьёзным делом, сиюминутных промахов и не осуществлённых пустых планов, коим на поверку грош цена, гвоздями торчали два эпизода. Два случая, оправданий которым с течением времени находить становилось всё труднее.

Первый и основной состоялся в зрелые годы Северцева, что-то сразу после тридцати. Женился он поздно, лишь когда появилась уверенность, что он состоялся как учёный. Отсюда и поздние дети. Мальчишки, два года разницы. И было им тогда, если не изменяет память, по пять-шесть лет. Вернее, Марку было шесть, а Юрке, соответственно, четыре. Зашли они как-то всей семьёй в гости к друзьям. У тех тоже был сын, того же примерно возраста. Взрослые пили чай на кухне, детвора играла в детской комнате. Прекрасно провели вечер, разошлись довольные друг другом. Но потом выяснилось, что у мальчика друзей пропала любимая игрушка.

Вначале те перевернули весь дом в поисках забавы сына, потом женщины созвонились. Жена подошла к Северцеву, объяснила, мол, пацаны утащили из гостей игрушку.

Что это было: детская шалость, недомыслие, желание несмышлёнышей заполучить понравившуюся вещь? Ребёнок друзей плакал и не мог успокоиться, его мать просила не поднимать скандала, но как-то деликатно выяснить вопрос. Игрушка обнаружилась в сумке жены. Возможно, мальчишки просто спрятали её, а потом заигрались и забыли. Однако выглядело это всё как воровство, нужно было принимать меры.

И он принял.

Праведный гнев родителя был сокрушающим. В выражениях он не стеснялся, эпитетов не жалел. Слова «воры» и воровство», равно как и «позор», «недостойное честного человека поведение» и прочие хлёсткие и обидные высказывания градом сыпались на понурившиеся головы сыновей. Марку, как старшему, доставалось больше. Юрка только шмыгал носом. В какой-то момент Северцев почувствовал, что его уже заносит, нужно снизить накал страстей, сбавить тон, говорить убедительно, но спокойнее. Только вот остановиться не мог...

Тогда он считал, что поступает правильно. Чем жёстче будет внушение, тем лучше дети усвоят урок. Тем больше шансов, что такое не повториться. Этим себя и успокаивал. Внушил себе, что по другому было нельзя. И результат постепенно начал сказываться, да не совсем тот, на который рассчитывал многоумный профессор.

Со временем Северцев стал замечать, что старший сын растёт этаким несгибаемым правдорубом. Малейшую фальшь воспринимает остро, лжи не переносит на дух. И не приемлет почти никакой помощи со стороны, старается всё делать сам. В детстве это не бросалось в глаза, всё же ребёнок во многом зависит от взрослых, но «стойкий оловянный солдатик» нет-нет да и проглядывал в поведении малыша. С возрастом эта черта усилилась, стала не просто яркой – начала порой мешать.

С одной стороны, можно бы и порадоваться. Разве не этого он, Северцев, добивался, не к этому стремился? Чтобы дети росли честными, чтобы добивались всего сами, не рассчитывая на «дядю». Но жизнь вокруг менялась и усложнялась. Правдивые и пламенные комсомольцы пятидесятых остались в далёком прошлом, да и самого комсомола уже не было. Рухнула КПСС, развалился Союз, казавшийся ещё недавно незыблемым. Бывшие коммунисты жгли партбилеты и на скорую руку перекрашивались в директоров банков, распорядителей сомнительных фондов, прихватывали бывшие госпредприятия, ставшие в одночасье акционерными обществами.

К финишу первыми приходили умные, но гибкие, сумевшие подстроиться, перестроиться, сориентироваться в быстро меняющейся обстановке нынешних непростых дней. Прямолинейным ледоколам в этом бурном море приходилось трудно. Оно может и почётно – всегда рубить правду-матку в глаза, – и вызывает уважение, но чертовски неудобно для многих окружающих, невыгодно, затратно без отдачи. А если и с отдачей, то, как правило, всё больше в виде неприятностей.

При этом мальчишки росли умненькие, способные и трудолюбивые. Школа – с золотыми медалями, университет – с красным дипломом. Но Северцев, как и все нормальные родители, мечтал, чтобы сыновья выросли ещё и счастливыми и успешными. Чтоб состоялись в жизни, заняли в обществе подобающее положение. Сам был обласкан и славой учёного, и наградами правительства, и детям желал того же. С Марком это получалось год от года всё труднее. Ещё в школе он не желал опротестовывать оценки, хотя возможность такая предоставлялась. Даже те, от которых зависело будущее. Вот что получил, то и моё! Точка.

Позднее в университете продолжилось то же самое. Конфликты с преподавателями, резкие высказывания в лицо, звонки из деканата с просьбой повлиять на сына. «Пётр Михалыч, вы знаете, как мы вас уважаем, и сын у вас умница, тут и слов нет! – но нельзя же так... Ну, как-то помягче нужно, поумнее... Поговорите с парнем бога ради, пусть извинится, что ли...»

Марк наотрез отказывался меняться. Преподаватель обиделся? Ну что заслужил, то и получил. Сам виноват.

Сейчас завис вопрос с темой диссертации, очень перспективными исследованиями. А ведь Северцеву уже шепнули, что были варианты. Мир учёных живёт по своим неписанным законам. У научного руководителя и консультанта тоже есть свои интересы. Предлагают поставить нужного человека соавтором статьи, с кем-то поделиться отдельным блоком исследований. Ты идёшь навстречу людям, тебе идут навстречу. Но всё это, конечно, не про Марка. Везде гордые отказы, и вот результат.

В профессоре крепла уверенность, что причина кроется в том давнишнем разносе, что учинил он своим ребятам по поводу злосчастной игрушки. Перегнул он тогда палку, явно перегнул. Нужно было найти другие слова, другой тон, не колотить мальчишек дубинкой нравоучений, а просто поговорить как отец с сыновьями. Объяснить, посоветовать, на крайний случай немного пристыдить. И быть может, сын вырос бы несколько иным, более сговорчивым, гибким. Прислушивался к советам отца...

Теперь, совершённая в молодости ошибка, возвращалась к нему самому бумерангом, рассекая будущее сына на успешное «вчера» и сомнительное, ближе к минусовому, «завтра».

С Юркой было проще. Младший крепче опирался ногам о землю, ставил себе вполне конкретные цели и шёл к ним не сворачивая. Окончание аспирантуры и дальнейшую деятельность расписал на несколько лет вперёд, уже сотрудничал с одной из коммерческих структур, где завязал нужные связи и выполнял мелкие пока поручения. Всё это было заделом на будущее. А вот Марк...

* * *

Второй эпизод из жизни Северцева, который не хотелось вспоминать – да и получалось это, надо сказать, со временем всё лучше, – относился к ещё более раннему периоду, к студенчеству. В школе будущее светило физики проходил по разряду рафинированных тихонь-отличников. Прозвище «ботаник» тогда ещё не вошло в обиход, но в современном его понимании отлично описывало ситуацию.

Зубрилка, тихий, вежливый, культурный мальчик, сын интеллигентных родителей и радость учителям. В драках не участвовал, в курилку за школой с местными хулиганами и двоечниками на переменах не бегал, дисциплину не нарушал. Зато успевал по всем предметам на одни пятёрки. Ну, словом, «круглый» отличник, что тут ещё скажешь. Такие вот мальчики и становятся частенько мишенью для тех самых хулиганов-двоечников. То мелочь из карманов вытрясут, что мама на завтраки дала, то ещё как унизят, а то и по носу дадут. Просто так, чтоб помнил – пятёрки от кулака не защищают.

В классе Пети Северцева тоже имелся такой. Второгодник и причина многих неприятностей по прозвищу Голован. Прозвали его так за непропорционально большую башку на длинном худом теле. И руки у Голована тоже были длинными и жилистыми, а пускал он их в ход с удовольствием. Да так успешно, что даже старшеклассники его побаивались и предпочитали не связываться.

Несмотря на крупную голову, ума это парню не прибавляло. На уроках он сплошь получал плохие отметки, за что, по слухам, был дома нещадно бит отцом, полуграмотным работягой. Батю своего Голован боялся, это был чуть ли не единственный человек на свете, вызывающий страх у отпетого сорвиголовы. И случилось так, что подошла годовая контрольная по математике, от результата зависел переход в следующий класс. Не напиши Голован работу хоть на слабую троечку, ему грозило отчисление из школы за неуспеваемость. Что грозило ему дома, знал только он сам, но боялся этого до дрожи. Видимо, во гневе батя Голована был страшен.

И вот, в этот решающий момент, Петя Северцев помог неуспевающему однокласснику. Помог самым простым способом – написал ему шпаргалку. Из четырёх вариантов, данных в задании на класс, он мог бы за урок решить все, щёлкал формулы как орешки. Коля и раньше откликался на просьбы о помощи, не отказывал никому, и Головану помог без задней мысли. Но сам двоечник оценил поступок Северцева. За контрольную он получил аж целую четвёрку, в другой класс перешёл, гнева строгого и часто не очень трезвого родителя избежал.

С тех пор гроза школьных хулиганов взялся Пете Северцеву покровительствовать. Теперь никто не тряс у Пети мелочь, не отпускал «леща» походя, плохого слова не позволял. А с Голованом сложились отношения если не дружеские – всё-таки слишком разными они были, – то более доверительные, что ли...

Но прошло время, кончилась школа, жизнь разбросала бывших одноклассников. Северцев поступил на физико-математический факультет университета, жил студенческой жизнью. Семинары, лекции, курсовые. Нечастые походы с однокурсниками в кафе или кино, редкие встречи с сокурсницами. Он и на факультете был в числе первых, жизнь складывалась по-задуманному. С одноклассниками встречался редко и случайно. Обходился коротким перебросом фраз типа: «Ты как?» – «А ты как?» – «А, понятно... Ну, пока? Увидимся...»

С Голованом состоялась только одна встреча, но она-то и осталась в памяти Северцева чёрной страницей.

Это и встречей-то назвать трудно... В общем, дело было так. Пётр задержался на факультете. Пятикурсник, он уже вёл собственную небольшую тему в рамках научно-исследовательской работы студентов. Вот и засиделся допоздна. Была зима, мороз стоял нешуточный, как назло долго не приезжал троллейбус. Маршрутки тогда только появлялись, были они редкостью и диковинкой. Выручали старые добрые виды транспорта.

Вот, наконец, и транспорт. Пётр влез в полупустой промороженный салон. Отопление как всегда не работало. Редкие пассажиры нахохлились, будто воробьи под дождём. Прятали шеи в воротники пальто и шуб, прятали руки поглубже в карманы и рукава. Пётр плюхнулся на выстуженное сидение у передней двери и по примеру остальных съёжился, стараясь сохранить собственное тепло. Хлопнула дверь-гармошка, троллейбус, покачиваясь и пробуксовывая на укатанном снегу, тронулся.

От мерного покачивания клонило в сон. Хотелось быстрее добраться до дома, выпить горячего чая с мятой, упасть на любимый мягкий диван. Расслабиться. Но тут в конце салона возникла какая-то возня. Пассажиры с видимым усилием поворачивали головы на шум, но тут же отворачивались. Между двумя молодыми парнями явно затевалась драка. Во всяком случае, разборка. Так это тогда называлось. А кому охота влазить в чужие проблемы? Так и самому можно получить ненароком. Пусть сами разбираются...

Люди отворачивались, кто-то смотрел в окно, покрытое толстым слоем инея и совершенно непрозрачное, кто-то делал вид, что дремлет или глубоко задумался. Застывшие лица и неподвижные силуэты показывали всем своим видом, что в салоне ничего особенного не происходит. Но Пётр сидел лицом к беспокойной парочке и всё отлично видел.

Один, постарше и поздоровее, прижимал к поручню второго, совсем молодого мальчишку. Что-то выговаривал ему. Слов на таком расстоянии было не разобрать, но тон не оставлял сомнений – угрожающий, требовательный, обвиняющий. Здоровяк крепко держал мальчишку за грудки левой рукой, а правой легонько, но обидно шлёпал жертву по щекам. Тот в оправдание лепетал плаксиво, пытался отстраниться, защититься, но получалось у него это плохо.

Что-то знакомое виделось Николаю в долговязой фигуре здоровяка, но сбивала с толку пушистая кроличья шапка. То ли шапка была велика, то ли голова владельца – не разобрать. Но вот парень повернулся в пол-оборота и Северцев узнал – Голован! Точно, это был он, бывший одноклассник! И сейчас прессовал какого-то малолетку...

Тем временем разборка набирала обороты. Тон Голована стал вовсе уж нехорошим, и вдруг в его правой руке блеснуло лезвие ножа. Северцев понял, сейчас может произойти нечто ужасное. Нужно было как-то вмешаться, помешать однокласснику сделать непоправимое! Но как? Разве станет тот его слушать?

Ну да, учились вместе, помогал он Головану когда-то, а тот ему покровительствовал. Но это когда было?! Почти пять лет прошло, многое изменилось. Некстати пришло на память, что кто-то из знакомых говорил, мол, Серёга Голован стал на кривую дорожку, успел отмотать трёхлетний срок за хулиганку. А сейчас он настоящий уголовник! Да ещё с ножом!

Северцев не мог двинуться с места. Внутри всё напряглось и дрожало, мелко и противно подрагивали руки, а ноги вроде как отнялись вовсе. По спине, несмотря на холод, пробежала капелька горячего пота. Он хотел встать, крикнуть – остановись, Голован! Не делай этого, ведь погубишь и себя! И не мог. Язык прилип к гортани, во рту всё пересохло, только свистящее дыхание с трудом пробивалось через горло.

И тут троллейбус стал, разъехались дверцы. Остановка! Пётр одним рывком достиг спасительной лазейки, вылетел наружу, глотнул морозного воздуха. Побрёл вперёд по ходу движения: остановка была не его, до дома ещё топать и топать, а следующий транспорт придёт неизвестно когда. Ну и чёрт с ним! Лишь бы не видеть этот ужасный нож в руках Голована, его согнутую, отведённую для удара руку...

Хлопнули дверцы-гармошки, Жёлтый салон прокатил мимо, через разукрашенные морозом оконные стёкла ничего не было видно. И тут горячий стыд залил щёки пламенем. Этот огонь не мог усмирить даже холодный воздух.

Потом Северцев долго и старательно уговаривал себя, что в тот вечер он был бессилен сделать что-либо. Противостоять Головану? Да это просто смешно! Тот всегда был сильнее, ловчее, дрался умело и отчаянно. И нож... А потом, сцепись он с одноклассником, и даже помешай он ему уделать того сопляка, о случившемся наверняка узнали бы в университете. Комсорг курса, председатель научного студенческого кружка, первый отличник, рекомендуемый деканатом в аспирантуру без конкурса, ввязался в уличную драку! Разбор на комсомольском собрании, порицание от деканата, повисшая на волоске аспирантура... И это если милиция не усмотрит в его действиях криминала. Тогда вообще последствия непредсказуемы.

Нет, ничего кроме неприятностей заступничество не сулило. А главное, он всё равно не смог бы защитить того парнишку, только себе сделал бы хуже. Так что, правильно он ушёл. Оставалось надеяться, что Голован лишь пригрозил ножом, попугал, а до трагедии не дошло. Сговорчивая совесть принимала аргументы благосклонно. С самим собой можно договориться, особенно, если повторять одно и то же много раз подряд...

К счастью, эта «заноза», этот «гвоздик» стирался в памяти чем дальше, тем больше. Да, Северцев слышал, что Голован таки влип, то ли покалечил кого-то, то ли и вовсе убил. За это сел опять и сгинул где-то в тюрьме. Но имело это отношение к увиденному в зимнем троллейбусе или случилось позже, не знал. Может быть, преступление одноклассник совершил и вовсе до их встречи? Такое тоже могло быть. Тогда в том ночном салоне он был особенно опасен, терять ему было нечего.

Северцев вычеркнул эту страничку из своей жизни. Случилось и случилось, он ничего изменить не мог, потому и терзаться не стоит. Во всяком случае, он так думал. Да и заботил его в последнее время только сын.

* * *

Кресло, вложенное в лонжероны установки, позволяло принимать положение полулёжа. Мягко, удобно, комфортно. Волнительно. Но без этого никак. Каждый эксперимент, это маленький прорыв в неизвестное. Каждый может обернуться неожиданностями, непредсказуемыми последствиями. Невозможно просчитать заранее всё на сто процентов, и от случайностей никто не застрахован. Закоротит где-то один-единственный контакт, и всё может пойти не по плану.

Неизбежность рисков Северцев понимал всегда и принимал как данность.

Сегодня он устроил всё так, чтобы проводить опыт лично. Помощники сопротивлялись, отговаривали, убеждали, что за пультами слежения он гораздо нужнее. Что без него ну просто никак! В кресло прекрасно погрузится доброволец, важно направить эксперимент в нужное русло, и в случае чего...

Профессор был непреклонен.

–Марина, – внушал он ме-эн-эс Крыловой, – ты следишь за характеристиками темпорального поля. Границы флюктуаций знаешь, мы всё это проходили много раз. Но! Окончательные решения за мной.

Крылова понятливо кивала умненькой головкой, поглядывала на строгого шефа с опаской. Справится, подумал профессор. И в ней, и в остальных членах группы Северцев уверен. Иначе бы всё потеряло смысл.

Когда перед исследовательской группой Северцева поставили задачу переноса информационно-энергетического составляющей биополя человека от одного носителя к другому, профессор отнёсся к этому скептически. По сути, речь шла всё о том же контроле сознания, попытки которого делались с давних, ещё советских времён. Причём, и у нас, и на Западе. Ни у тех, ни у других не получилось, но уж больно цель была заманчивой.

Правда, предпосылки в работах Северцева были, а времена стояли трудные. Курировать проект собирались и минобороны, и силовики. Это означало мощную финансовую подпитку практически умирающему НИИ. Директор заключил договор с военными, дал задание лаборатории Северцева, и дело закрутилось.

Для начала учёные поставили себе цель найти полевую структуру, в которой существует совокупность ментальных и эмоциональных элементов. С задачей справились: электромагнитное поле с определёнными характеристиками напряжённости электрического компонента, вектора, то есть компонента магнитного, и вектора плотности потока искали долго и с переменным успехом, но напряжённый труд увенчался успехом. Поле определили.

В ходе исследований Северцев столкнулся с интересными эффектами, позже породившими вначале гипотезу, а потом и стройную научную теорию существования некоего виртуального пространства, в котором функционирует наш разум и чувства. Это пространство неразрывно связано с реальным миром, взаимодействует с ним через несчётное количество связей, можно даже говорить о двух половинках единого целого, о среде обитания. Возможно именно такую среду и стоит называть ноосферой. А главными регуляторами взаимодействий выступают мысли, сильные эмоции и память человека.

Теория совершенно не работала на основной заказ. Пространственный перенос ИЭС на современном этапе представлялся крайне сомнительным, но вот смещение по времени оказалось возможным уже в ближайшее время. Профессор пытался образно представить себе открывшуюся картину мира. Получалась некая бескрайняя пашня от горизонта до горизонта, но вспаханная не плугом землепашца, а исчерченная бороздами человеческих судеб. Борозды эти сходились и расходились, пересекались, закручивались в затейливые узоры, при этом положение их не было статичным. Под влиянием мыслей и чувств людей они могли менять своё направление и положение, то есть были живыми в полном смысле слова.

При этом перескочить в борозду сознания другого человека, тем более конкретного индивида, представлялось задачей крайне сложной. Для этого необходимо иметь как минимум карту с координатами борозды, выраженную в цифрах показателей электромагнитного поля, рассчитанного в лаборатории и названного темпоральным. Название не отражало сути явления, но отчасти играло на конспирацию – тема была закрытая и секретная. Пусть иностранные шпионы думают, что русские строят машину времени. Хе-хе! Отчасти же такой термин сознательно поддерживал сам профессор. Уж он-то быстро понял, что проникновение в чужой разум если и состоится, то в отдалённом будущем: никаких карт пока не существовало, а учитывая нестабильность системы, в скором времени и не предвиделось. Зато путешествия по борозде собственной жизни возможны, и очень скоро. Установка для этого и принципы её работы в голове уже сложились. Осталось лишь построить и заполучить объект.

Открытие, конечно, тоже тянуло на колоссальный прорыв, открывались невиданные перспективы для врачей, психологов, историков. Даже для спецслужб, но не это занимало заведующего лабораторией. Его интересовала одна единственная возможность – попасть в тот самый день своей жизни, когда он так жёстко распекал своих детей и попытаться переиграть совершённое. Как только он это понял, работать начал точно одержимый, не давая отдыха ни себе, ни ассистентам.

Некоторая аналогия с машиной времени здесь всё же присутствовала. Во временные парадоксы Северцев не верил, некоторые флюктуации при изменении прошлого в реальности, понятно, будут, но незначительные и быстро погаснут. В общем и целом будущее не изменится. Но в частностях – это ещё вопрос. И потому душу Северцева разрывала безумная, горячечная, почти параноидальная надежда, что он сможет повлиять на судьбу сына.

И даже если этого не случится, то хотя бы, быть может, уймётся в сердце этот неизбывный зуд, эта непреходящая боль, изматывающее чувство вины. Ярмо совершённой ошибки.

Для выполнения задуманного Северцев ограничил число ассистентов на эксперименте. Младший научный сотрудник Крылова должна была контролировать характеристики поля, старший научный сотрудник Витя Ярцев отвечал за поток СВЧ излучения. Именно волны позволяли гнать ИЭС по борозде, словно ветер кораблик по воде.

–Сергей, ты следишь за излучением, – продолжал внушение профессор. – Твоё дело держать диапазон, подавать или прерывать поток я буду сам.

Эффект установки предполагал сохранение сознания объекта. Для контроля хода опыта в лонжероне был установлен пульт управления основными параметрами воздействия. Рядом с испытательным залом располагалась контрольная комната. Там находился доброволец, к сознанию которого должен подключаться Северцев по условиям задания. Ничего этого не произойдёт, молодой человек просто посидит в удобном кресле. Опасность обнаружения фальсификации профессора не пугала, доказать ничего нельзя. Ещё одна неудачная попытка на пути научного поиска, обычное дело.

–Ну, ребята, вперёд! – сказал Северцев, удобно располагаясь в кресле.

Загудели мощные конденсаторы, в воздухе слегка запахло озоном. На дисплее, выведенном к лонжерону, поползли разноцветные кривые, замелькали цифры показателей. Координаты перемещения просчитаны и выверены многократно... С Богом! – прошептал едва слышно профессор, хотя набожным никогда не был. И тронул ручку настройки.

На какой-то краткий миг в глазах потемнело, а потом сразу, без перехода он оказался в той самой детской. И его мальчишки сидели, понурив головёнки. И Марик так же как и тогда смотрел куда-то в сторону, насупив брови, а Юрка шмыгал носом. Грозовым облаком клубился в маленьком помещении отеческий гнев, громом гремели обидные, хлёсткие слова о совести, о честном и нечестном, хорошем и плохом. Правильные слова, но такие беспощадные, такие безжалостные!

Казалось, ещё миг, и атмосферное электричество под напором пламенной речи преобразится в разящие огненные молнии!

Тела своего Северцев не чувствовал. Или не обращал внимания на ощущения – ему было не до того. Он силился остановить поток собственного красноречия. Сменить тон, интонации, содержание речи, наконец, и с ужасом понимал, что не может. Не управляет собой тогдашним, обуреваемым желанием преподать суровый, но необходимый урок детям.

Слова лились сами собой, сокращалась гортань, лёгкие исправно вдыхали воздух, а выдох превращался в слова жестокой нотации, – чем ярче, чем больнее, тем лучше. Северцев напрягся до судороги, пытаясь хотя бы замолчать, перевести дух. Может, после паузы он сможет заговорить иначе? Рука непроизвольно дёрнулась, палец сдвинул вареньер...

Излучение сверхвысокой частоты двинуло информационно-энергетическую составляющую профессора по борозде времени в прошлое.

Нет!

Не надо! Не хочу!...

Поздно.

Он снова очутился в промороженном, стылом салоне зимнего троллейбуса. Разрисованные морозными узорами окна, застывшие как изваяния редкие пассажиры, только парок от дыхания... И сцепившаяся в хвосте парочка: Голован прижимал к поручню молодого мальчишку, совсем ещё сопляка. Тот пытался отстраниться, защититься, но ничего не получалось. Держал его Голован мёртвой хваткой, упёрся в спину поручень, отполированный тысячами ладоней.

И тусклый блеск клинка.

И снова жар заливал лицо, и дрожали руки, а ноги ослабли, и казалось, невозможно ходить на таких вот ногах. «То ли покалечил кого, то ли и вовсе убил... и сгинул где-то в тюрьме». Тогдашний студент Петя Северцев не знал, чем дело закончится. Нынешний профессор знал куда больше.

Он встал на слабые свои ноги, но не для того, чтобы броситься к двери. Он шагнул по салону по направлению к хвостовой части. Шаг, ещё шаг...

–Голован!

Крик получился неожиданно громким. Видно, усилия сказать нужные слова там, в детской, нереализованные, несостоявшиеся, запертые неким невидимым заслоном, вдруг прорвались, будто через открывшийся шлюз, и окрик оттого обрёл и звук, и твёрдость.

–Стой, Голован! Не делай этого! Ты себя погубишь...

Говорил убеждённо, напористо, приближаясь к застывшим драчунам.

Голован обернулся, хищно оскалился, и вдруг отпустил жертву. Сделал шаг навстречу Северцеву, и они оказались лицом к лицу.

–А, Петюня! Отличник ты мой золотой, палочка-выручалочка... – заговорил Голован голосом хриплым, страшным. – Рад тебя видеть, однокашник. Ты, видать, неплохо устроился. Клифт приличный, колёсики новенькие. Угол кожаный, такой, наверно, до-о-рого стоит*. А?

–Сергей! – Северцев кстати вспомнил имя одноклассника, – остановись. Ты ж нормальный парень, убьёшь пацана – всю жизнь свою перечеркнёшь. Ничего потом не исправить. Пока не поздно...

–Не поздно? – деланно удивился Голован. – А может, поздно? Может, жизнь моя давно наперекосяк? И где вы все были, такие добренькие, умненькие, всё знающие и понимающие, когда меня на зону ни за что отправляли? А?! Где?! Да пошёл ты!..

Рука – отведённая, заряженная злой, рвущейся наружу силой, крепко сжимающая нож – метнулась едва уловимым для глаз движением, а Северцев вдруг почувствовал острый укол под сердцем. И сразу перехватило дыхание, а перед глазами замелькали радужные круги...

Тело профессора выгнулось в лонжероне, из горла вырвался хрип. Рука покинула пульт и скомкала белоснежный халат на груди.

–Шеф! – закричал не своим голосом Ярцев. – Что с вами?! Пётр Михайлович, вам плохо? Крылова, обесточь установку, зови медиков! Срочно!

Примчалась бригада. Головной институт на обеспечении минобороны мог себе позволить не какой-нибудь маленький медпункт с нашатырём и зелёнкой, а медсанчасть с бригадой врачей-интенсивистов и нужной аппаратурой. Прибыли они почти мгновенно: вынули тело учёного из кресла, уложили на носилки, обступили. Тут же принялись включать свои приборы, что-то измерять. Застрекотал аппарат ЭКГ, выдавая голубоватую ленту с кривыми. Кто-то уже собирал капельницу.

Ярцева оттёрли в сторону, он топтался на месте, не понимая, что делать. Постоянно засовывал руки в карманы халата и тут же вынимал. Не знал, куда их деть, свои руки. Рядом жалась совершенно потерянная Крылова, прятала глаза. Виктор ловил обрывки переговоров врачей: «...обширный, трансмуральный инфаркт... дрянь дело, давление... срочно в кардиореанимацию...»

Носилки быстро трансформировали в каталку, профессора увезли: под капельницей, под негромкий говор, под лёгкую деловую суету и шуршание ткани изумрудно-зелёных хирургических костюмов...

* * *

Марк Петрович Северцев спешил домой. Настроение было приподнятым. Да что там – радостным оно было, настроение-то, и волнительным! Вот отец обрадуется, вот будет ему сюрприз! Сегодня у него тоже какое-то исследование, но батя говорил, мол, ничего особенного. Проходной, дескать, эксперимент, окончание очередного этапа. Зато у него, у Марка, жизнь в одно мгновенье перевернулась!

Но москвич-то каков! Сидел себе тихонечко, смотрел всё больше в угол, будто тема ему и не интересна вовсе. А сегодня? Пришёл сам в лабораторию: не вызвал в кабинет директора, не позвонил по телефону – пришёл! И... – Марк Петрович, ваша тема нас очень заинтересовала. Направление перспективнейшее. Министерство решило выделить вам грант, и вообще, содействие с нашей стороны вам гарантировано. По любым вопросам...

Нет, ну это ж надо! Когда это гранты выделяли в течении суток? Вот так – бамс! – и денежки на стол! Поистине, без потусторонних сил тут не обошлось, ха! Но шутить при папе так не стоит, даже шутить. Не любит он этого. В науку верит, в разум человеческий. И в него, в Марка верит.

Спасибо тебе, папа. Я не подведу.

* – Клифт — пиджак, пальто; колёсики — ботинки; угол — чемодан, в данном случае портфель (блатной жарг.)