Тот, за кем идет

В день осеннего равноденствия Дария срезала светлые косы. Отхватила каменным ножом у самого затылка, чуть оцарапав кожу, сожгла девичье золото в пламени большого костра. Всю ночь, до зари, она пела, отплясывая на мшистых камнях, пока не стерла стопы в кровь, горланила так, что разлетелись в округе все птицы, а голос охрип, растеряв мелодичность. Все – как учил наставник.

Лес их еще дышал, но, зараженный смертью, с каждым днем все медленнее, все тише, готовясь отойти ко сну.

Дария готовилась к охоте.

Накануне она подстрелила молоденькую олениху и теперь целыми днями возилась с разделкой туши. Шкуру – себе, кости – земле, кровь – воде, мясо – птицам и волкам. Так учили ее, так она научит тех, кто будет потом. Дария скоблила и мяла неподатливую кожу, напевая себе под нос, раз за разом расправляла все складки, терпеливо выделывала каждый сантиметр, пока шкура не стала достаточно мягкой для шитья.

Вот сделает она себе куртку и штаны, облачится в мех оленя, чьего мяса не ела, да побежит легким, упругим шагом, и тогда ни зверь, ни птица не отличат ее от благородной лесной красавицы, не понесут злой вести тому, за кем Дария идет.

Шерстяные нитки они с наставником скатали еще летом, а иглу девушка выточила из заячьей косточки. Она резала и кроила, поглядывая на чистое голубое небо, у края которого скапливались свинцовые облака. Осень бежала к своему зениту, торопливо разбрызгивая на главы дерев алые пятна, холодными порывами с севера сдергивая листву и палым ковром укрывая землю леса.

Днем, при рассеянном свете ослабшего солнца, который едва-едва растапливал легший за ночь иней, Дария шила оленью куртку, а вечером точила наконечники стрел, калила металл в огне заговоренных трав и вслушивалась в завывания ветра, зовущего ее в дорогу. Все гадала – успеет ли закончить работу до первого снега, от которого, как наказывал наставник, ей и следует выдвигаться в путь?

Снег пошел на Самайн.

Уж поздним вечером, когда ведьмы, весело перекликаясь, закружили над верхушками деревьев, стали падать первые белые мухи, таявшие, не долетая до земли.

Дария стояла на пороге лесной хижины и медленно вдыхала сырой, холодный воздух, позволяя снежинкам касаться ее коротких, жестких волос, и серое, темное небо дышало вместе с ней.

Девушка собрала котомку, сложив туда горькие целебные травы, связанные из шерсти варежки, плошку и вяленное мясо. Конечно, она будет охотится по дороге, но, когда уснет лес, и погибнет солнце, когда всякий зверь и птица спрячутся по норам и гнездам – Дарии придется нелегко.

Она погасила огонь в маленькой печке, наощупь оделась в темноте и бесшумно выскользнула из хижины, не затворив двери. Лук из гибкой ивы и колчан повесила за спину, нож заткнула за пояс.

Ведьмы кружили в сиянии стареющей луны, пели свои песни.

Дария побежала.

Сначала по знакомой тропе – огибая кустарник, вдоль темного, едва бормочущего в осенней дремоте ручья, где наставник когда-то давно учил ее слушать воду, все дальше и дальше, в чащу.

Перебравшись по осклизлым камням, она соскочила с тропы и обулась в припрятанные сапоги, с мягкой, раздвоенной подошвой, под стать оленьему копытцу. Вот так. Теперь если кто из недобрых духов и пойдет за ней по следу, не обманувшись гостеприимно распахнутой дверью жилища, тут ее и потеряет. Бежала человеческая девица, да пропала.

Дария негромко рассмеялась собственной хитрой выдумке, переступила, приноравливаясь к непривычной обуви, да пустилась быстрее прежнего, помчалась прыжками, зная – этой ночью ей не отдыхать, потому как тот, за кем она идет, черным ястребом летит далеко впереди, пока девушка оленем бежит по земле.

Только бы за ней самой не увязался кто.

Снег набирался силы, обращаясь из роя белых мух в настоящую бурю. Ведьмы, слетевшиеся на шабаш, вопили от радости, становясь вкруг лесного костра, Дария слушала их крики, их триумфальную песнь, и огибала сверкающие кострами поляны стороной.

Всю ночь она бежала без передышки, а если и слышала чей-то хриплый хохот за спиной, то лишь прибавляла шаг, не оборачиваясь.

Пускай наставник всегда говорил, что сердце у нее сильное, а тело – легкое, но только едва забрезжил серый рассвет на востоке, как девушка без сил свалилась на землю, среди корней кривобокого дерева и тут же забылась беспробудным сном, до самого полудня.

Очнувшись от жажды, она проковыляла к ручью и напилась холодной, до ломоты в пальцах воды, умылась, счищая присохшую к щеке грязь, и пошла прочь медленно, чувствуя ломоту во всем теле и затаенное ликование – самая трудная ночь минула!

Первый снег стаял так же быстро, как и появился, оставив землю сырой и угрюмо-черной. Дария шла по ней робко, оглядываясь на оставленные следы – слишком глубокие и близко поставленные для зверя. Ноги ее дрожали от усталости, девушка все кружила по округе, выглядывая пугливую добычу, но лишь к вечеру, практически на опушке леса ей удалось подбить старого зайца.

Уже в быстро густеющих сумерках она разожгла огонь, чтобы хоть как-то справить жесткое мясо, суетливо, вслушиваясь в шепот теней, разделила добычу: кости – земле, кровь – воде, плешивую шкурку – под ветви шиповника. Свернет колесо, придет весна, и может, облюбует укромный угол зайчиха, соорудит гнездо, а там и старый возродится резвым, молодым зверьком.

Когда наступила ночь, Дария потушила огонь, поклонилась кострищу и снова бросилась бежать, так быстро, словно это не она была полностью разбита утром.

Девушка ровно шла оленьим шагом, слушая неестественно громкий стук собственного сердца, тщетно сохраняя дыхание, чтобы не пропустить за судорожным вдохом шепот за своим плечом, но и в эту ночь удача хранила ее.

Так потянулись бесконечно длинные ноябрьские ночи и слишком короткие, наполненные заботами дни. Дария бежала от вечерней звезды до восхода солнца, падая ровно там, где первый луч света настигал ее. Она спала, просыпалась, бродила по округе в поисках добычи, изучала следы и все ждала, когда же ей покажется верный знак, что тот, за кем она идет – близко?

Лишь раз, спросонья, Дарии привиделся ворон, сидевший на голых ветвях погибшего дуба. Злая птица смотрела на нее черными, умными глазами, склоняя голову то в одну, то в другую сторону, и ни то скрипуче каркала, ни то все же говорила:

«Торопись, дуреха».

Но стоило девушке, открыв глаза, вскочить, как ворон улетел, не оставив даже пера.

Лес кругом день ото дня становился все гуще, однако – все беднее на добычу. Последние три ночи Дария пробежала лишь на корешках, которые сумела разыскать, и том куске вяленного мяса, который ей удалось растянуть на несколько суток. Если и дальше так пойдет, ее настигнут не духи, что шли за девушкой по пятам, а голод.

Оленья куртка, раньше плотно прилегавшая к телу, теперь висела на ней, точно на суку, и даже ладно подогнанная обувь норовила соскользнуть с исхудавших ног. Дария привязывала ее обмотками, но все равно не раз и не два приходилось ей останавливаться в самый разгар ночного гона, чтобы обуться, и духи не могли простить подобной промашки.

Дария заболела.

Проснувшись однажды в час, когда умирающее солнце еще не разогнало полностью тревожных рассветных сумерек, девушка обнаружила, что рот у нее полон солоноватой, отдающей железом слюной. Кашель настиг Дарию секундой позже: надсадный, тяжелый, рвущий легкие. Еще и голову будто схватило железным обручем.

В тот день она напрасно проохотилась почти все светлое время – хриплое дыхание с присвистом выдавало ее за сотню шагов, а звери тут были все сплошь боязливые. Когда неумолимые сумерки подступились к ней вплотную, Дария развела большой костер, вынула из сумки глиняную плошку, и заварила целебные травы. Горький отвар приятно согрел нутро, успокоил кашель и когда взошла вечерняя звезда, девушка, послушная своему долгу, вновь побежала.

То же повторилось и на другой день. И на следующий. Три утра подряд Дария пробуждалась от воспаленного кашля, отдававшего кровью, три ночи упорно гнала себя по следу того, за кем шла, держась лишь на случайной добыче и добрых травах, которые они вместе с наставником собирали в летнее солнцестояние. Однако на четвертый вечер, когда пришло время подниматься в путь, Дария успела сделать лишь шаг, прежде, чем в глазах у нее потемнело, а земля ушла из-под ног.

Осенние сумерки сомкнулись над ней, поглотив; девушка надолго погрузилась в тяжелое забытье и в этом мороке ей все чудилось, что кто-то бродит из угла в угол, и духи – добрые и злые – подходят к ней по очереди, касаются щек и лба, берут за руки, а ворон с иссохшего дуба глядит на нее блестящими бусинами глазок и каркает, понукая встать и бежать:

«Уйдет-уйдет!».

Но вот мрак, положивший ладони на ее глаза, отступил, и Дария поняла, что очутилась совсем не там, где упала. Впервые за долгое время она не ощущала холода, пробиравшего ее даже сквозь куртку, сапоги и варежки. Плотное лоскутное одеяло было подоткнуто со всех сторон, а на грудь давила приятная, горячая тяжесть: разогретый, укутанный в тряпье булыжник. От ладных, громадных бревен, которые, должно быть, росли не одно столетие, прежде чем лечь в сруб, веяло сухим теплом.

– Дурная девка, – пробормотала старуха, возящаяся у печи, когда заметила, что Дария проснулась и осторожно, с натугой вдохнула. – И как ты в мои земли заповедные забрела? Молчишь? Ну молчи, молчи, нечего тебе сейчас твои цыплячьи связочки-то напрягать.

А Дария и молчала, соблюдая завет наставника – ни с кем словом не перемолвиться, пока не настигнет того, за кем идет.

Старуха не меньше седмицы гнала от нее болезнь травами и заговорами, девушка пила крепкий, на мясе черного петуха наваренный бульон, и крепла сама, однако время бежало, ночь протягивалась все дольше, а дни становились такими короткими, что, едва забрезжив, блеклое солнце спешило скрыться за горизонтом. Дария сетовала на промедление, но пригревшая ее женщина не пускала девушку от себя, приговаривала, оглаживая вымытые в бане, вычесанные прядки:

– Здоровью хромать, а хворой не догнать. Вот ляжет снег, встанут болота, и снова пойдешь шаманьей тропой. Близко-близко уж тот, за кем бежишь, себя теряешь.

Дария слушала ее воркованье, подставляла пышущий жаром лоб под сухую, дряблую ладонь и засыпала, а ворон все каркал и каркал, зазывая в путь…

Снег лег лишь на восьмой день. К тому моменту девушка совсем окрепла, но со двора, по наказу старухи, не делала и шагу, зная, что за пределами частокола ее снова погонят, как она гнала впереди себя черную птицу. И все же снег лег, и Дария вновь обулась и оделась, теперь уж не в оленью шкурку, а в старый, но надежный рысий мех, что дала ей хозяйка дома на высоких, тонких, курьих будто, ножках.

– Теперь уж беги, не оглядывайся, охотница, по заповедной земле: на краю света, на солнечном смертном одре найдешь того, за кем идешь.

Дария в ноги поклонилась старухе и вышла за ворота. Бег ее, казалось, стал еще легче с той ночи, в которой ведьмы кружили на фоне неполной луны, и первые белые мухи жалили ее лицо и руки. Дария бежала рысью, и снова ни зверь, ни птица не могли разглядеть в ней человеческой девчонки, только покинувшей уютное ложе у очага.

Теперь уж солнце и вовсе не силилось разогнать сумерки – серо-голубое марево висело над лесом днем, точно тучи перед славной грозой, но только небо уж не могло разродиться блеском молний и грохотом, не могло окропить уставшую землю дождем. Снег становился глубже, Дария бежала от заката и до рассвета, позволяя себе лишь короткие промежутки сна и отдыха. Больше она не разводила животворящего огня, не точила, в краткую минуту передышки, каменного ножа: совсем слившись с хищной рысью, девушка добывала себе пропитание зубами и когтями, утробно рыча, насыщалась еще живой, трепещущей плотью, глотала окровавленный снег, пила из ручьев, припав на четвереньки.

Путь вел ее в горы, и Дария взбиралась по скалам с проворством дикой кошки. Духи уж не гнали ее, беззащитную, грозясь схватить, закрутить, сбить с тропы – ночами скользили среди дерев серебристые тени волков, бежала рядом, не страшась сестры в рысьем обличии, олениха, мелькали птицы, а позади бежали и те, кого ей и вовсе нельзя было видеть.

Вместе они гнали черного ястреба, за которым Дария шла, разгоняя темноту в самые страшные ночные часы, не до конца растворяясь даже в рассветное время. Никогда сюда, в заповедный край, не вступали люди, и скрываться духам было не от кого.

Рысь бежала.

Вся ее жизнь вдруг превратилась в этот бесконечный, упорный бег, от которого девушка уже не могла, не в силах была отказаться, позабыв, что где-то в этом мире есть и солнце, и травы, и смех, и человеческая речь, и тепло домашнего очага, и ласковые руки наставника, что гладили ее по голове.

Не было солнца, не было трав, не было самой жизни, сгинувшей в эти бесконечно длинные ночи под натиском холода и темноты!

В Йоль Дария добралась до вершины, туда, где высились кривобокие древние сосны, веками закаляемые непрерывными ветрами, обдувавшими гору со всех сторон. Добралась и на целую секунду замерла, нечеловеческим, звериным нутром почуяв – он здесь.

Остановившись, она выпрямилась, расправила плечи и вдруг, запрокинув голову, завыла-завизжала – громко и протяжно. Устрашая и предупреждая – она тоже теперь здесь. И она идет.

Тучи клубились над вершиной горы, почти черные, и в глубине их, тлея, зарождалась настоящая, редкая зимняя гроза, сиреневыми вспышками на мгновение выхватывая из мрака жемчужное полотнище облаков, угольные силуэты деревьев и синий снег, в котором Дария утопала почти по колено, протаптывая себе путь.

Она не бежала – шла, острым взглядом рысьих глаз поглядывая по сторонам, а за кривыми стволами сосен, за облетевшими кустарниками, за обломками скалы прятались и шептались те, кто сопровождал, гнал и берег ее всю дорогу.

Дария рычала, визжала, шипела и выла, озираясь по сторонам, вспышки молний поминутно раскалывали небо, но грома она почему-то не слышала, точно вершину горы накрыл глухой воздушный купол, но ветер по-прежнему хлестал ее по лицу и выл тоже, подхватывая ее рев.

«Выходи! – слышалось в этом истошном крике. – Ты гнал меня, ты дразнил меня, ты торопил меня и едва не сгубил, но я выжила, я здесь, выходи!».

Она остановилась на опушке леса, там, где сосны расходились в стороны, будто в страхе перед громадным камнем, в незапамятные времена рухнувшим сюда и вонзившимся в землю. Позже, много позже в крошечную трещину на скале упал желудь, проросший большим, могучим деревом, своими корнями расколовшим глыбу, но уже давно состарившимся и погибшим.

И в ветвях этого дерева сидел ворон.

Дария сняла лук, натянула тетиву и пустила стрелу, гулко ужалившую засохший дуб.

Вот полыхнула молния, и ворон текучей черной тенью соскользнул на заснеженную землю, принимая человеческий облик: расправились широкие плечи, укрытые мехом, рассыпались по ним темные волосы, из прорезей бычьего черепа взглянули на нее холодные, помертвевшие глаза.

Дария утробно заворчала, припадая к земле, и вытаскивая из-за пояса нож, которого не касалась от самого дома старухи.

Они сорвались с мест одновременно, под раскат наконец-то добравшегося до вершины грома, и схлестнулись всего на мгновение, но тут же отскочили друг от друга, едва ударив ножом о нож. И снова бросились друг к другу, примеряясь, оценивая: противник лениво, нарочито медлительно взмахнул рукой, словно пытался сбить с нее шапку, но Дария поднырнула под нее, и сама толкнула его в спину, слишком слабо, чтобы уронить, и, прыгнув, ушла от тяжелого удара кулаком по макушке.

Секунда передышки – и новый рывок, на этот раз куда серьезнее: девушка почувствовала, как с неразличимым в таком грохоте шорохом скользит каменный, но остро заточенный нож по шкурке рыси, извернулась и пихнула противника локтем в солнечное сплетение.

Молнии били в соседние вершины, от грохота у Дарии закладывало уши, но она ни на секунду не давала себе растеряться: черный шаман бросался на нее, и девушка бросалась навстречу, молча, ожесточенно, раз за разом целясь в живот, в грудь, в шею, в глазницу черепа и сама отражая удары, которые могли в секунду лишить ее жизни.

Начался буран, ожесточившийся ветер горстями бросался в них снегом, точно желал присоединиться к борьбе, но они упорно все сходились и отскакивали, до тех пор, пока у Дарии не поплыло перед глазами от усталости, и она не пошатнулась, промахнувшись – ее противник радостно взревел и бешенным ударом свалил девушку в снег, победно занося над головой нож.

Дария дернулась было – перевернуться, откатиться, но остановилась, широко распахнув глаза. Фиолетовая молния медленно-медленно ползла по небу, точно большая, огненная змея, снег застрял в ледяном воздухе, даже ее собственное сердце в это мгновение перестало биться.

А затем она вскинула руку навстречу и вогнала каменное лезвие между ребрами противника, свободной рукой оттолкнулась от земли и опрокинула его навзничь, все глубже и глубже вталкивая нож в грудную клетку.

Грянул гром. Ветер улегся. Погасла последняя вспышка.

Поверженный зверь захрипел и закашлялся, бычий череп спал с его лица на снег, открывая смуглое, острое лицо, которое Дария знала до черточки. Узкая, вся в шрамах, ладонь, выпустив нож, протянулась к ней, и потрепал по щеке, по волосам, знакомым, таким старинно-знакомым жестом.

Наставник смотрел на нее снизу-вверх ожившими черными глазами и улыбался, шевеля окровавленными губами, так глухо и тихо – Дарии пришлось наклониться, чтобы услышать:

– Справилась-таки, дуреха.

Она обессилено рассмеялась, руки ее разжались, и девушка рухнула рядом, в липкий, тающий в крови снег, хохоча до хрипа, замирая, и снова заходясь смехом. Так долго, что буря улеглась, а ночь, эта бесконечно-долгая Йольская ночь, наконец-то закончилась, а вместе с ней исчез и лежащий черным пятном на снегу поверженный враг.

Восток разгорелся здоровой, пламенеющей розовым зарей и Дария поднялась, пошатываясь, скинула с себя шапку, сапоги, стянула куртку да штаны, пропитавшиеся кровью, босая пошла по снегу к восходу.

Белая птица, суматошно махая крылом, полетела прочь.

Мир повернул к весне.