Эгоист

Высокое белое здание, не уступавшее своей мощью Стоунхенджу, обособленно выступало среди парковых построек. Большинство окон выходили на безлюдный, заснеженный пляж, окутанный туманом, сквозь который мутно светило солнце. Зима. Деревья, сплошь покрытые инеем, больше напоминали ледяные иглы из замка снежной королевы, нежели живые существа. Все вокруг словно вымерло, даже пение птиц в это морозное утро казалось тусклым и безжизненным. Вывеска на въезде гласила: «Госпиталь Святого Илии». Говорят, у каждого места есть своя аура, пусть не всегда ощутимая, но есть. Это было место не исключение, вокруг витала атмосфера отчужденности, оно словно находилось в вакууме. Холодное снаружи, но теплое внутри. Теплое, как зимнее солнце, которое ослепляло своим светом, но не давало тепла. План здания был разработан немцем со всей его скорпулезностью и любовью к строгости и порядку. Каждая палата была оснащена по высшему разряду, носила номер и табличку с именем пациента. В операционных имелось лучшее оборудование, а залы, отведенные для реабилитации, дышали комфортом и ухоженностью. Каждый день в восемь утра главврач делал обход, и каждое утро задерживался в палате 665, дабы в очередной раз выслушать множество лестных высказываний в свой адрес.

Среда. На часах было 7:52 утра. Просторная палата с балконом, находилась на восьмом этаже. В больничной койке лежал мужчина лет семидесяти, седой, лицо покрыто морщинами, глаза зеленые и такие же холодные, как и место, где он находился. Его имя было Джон Кесседи, тот самый пациент из палаты номер 665. Возле окна стоял высокий, смуглый мужчина, худощавого телосложения, с уставшим лицом и опухшими от бессонной ночи глазами. Это был Альберт Кэроу —лечащий врач Джона. Волосы его, как и глаза, еще сохранили тот глубокий черный оттенок, которым он в молодости пленял женщин. Семьи у него не было по причине малого заработка врачей, хотя он всегда мечта о дочери и любящей жене. Время от времени он тяжело вздыхал и с кислой физиономией выслушивал длинный монолог своего подопечного:
— …Да что вы за врач такой, черт вас дери? Я уже несколько месяцев нахожусь в этой золотой клетке! Когда меня, наконец, выпишут отсюда? Почему я болен? Вы вообще лечить умеете? Я вас спрашиваю, мистер Кэроу! Врач вы или не врач?
Альберт взглянул на небольшой образок, который всегда лежал у него в кармане. «Господи боже, дай мне терпения», — мысленно обратился он к Богу. Посмотрев через плечо на нахмуренное лицо Джона Кесседи, он сказал:
— Мистер Кесседи, я, конечно, прошу прощения, но…
Джон не дал ему закончить.
— Что вы там бормочете? Извинения? Аааа, так вы не знаете, как меня вылечить! Я, черт вас дери, за что деньги плачу? Или вам надо больше? Извольте, у меня их много! Я заплачу вам больше, только вылечите меня, черт вас дери.
Последние слова были произнесены мягче, практически шепотом, словно мольба утопающего.
— Мистер Кесседи, мы делаем все возможное, чтобы понять причину вашего недомогания.
Однако это была лишь игра. Джон вновь вспылил, переходя на крик:
— Недомогание? Вот как вы это называете! НЕ-ДО-МО-ГА-НИ-Е! Я, черти вас дери, от этого недомогания, чуть в могилу не слег! Знаете что? Мне еще рано на тот свет! Да вы знаете, кто я? Знаете, что станет с вашим госпиталем, если я умру? О, уж мой адвокат позаботиться!
«Ох, опять завел свою волынку», — врач устало потер переносицу и издал протяжный вздох, полный усталости, — «Сейчас бы отдохнуть». Он уже не в первый раз слышал эти слова. На протяжении следующих двадцати минут, если не больше, Джон Кесседи, в который раз поведал историю своей жизни, особенно делая ударение на том, что все у него уже в печенках сидят, и если б он захотел, то мигом снес бы это здание с лица земли. Наконец речь подошла к завершению:
-…Вы поняли меня, господин Доктор? Я должен жить. Мне плевать как, но вы вылечите меня. Я готов заплатить, только уж и вы не скупитесь. Если нужны будут донорские органы, говорите прямо. У меня есть дочь, у нее та же группа крови, что и у меня, так что проблем с адаптацией возникнуть не должно.
Альберт в ужасе обернулся. Последние слова были сказаны так небрежно, что сердце его дрогнуло.
— Мистер Кесседи, как вы можете так просто говорить такое? Она же ваш ребенок.
— Именно поэтому, я так и говорю. Моя дочь будет рада, принести пользу отцу, ведь я растил ее все это время.
Альберт мрачно посмотрел на своего пациента. «Растил? Знаю я, как ты растил ее. Все знают. Ты год за годом высасывал соки из бедной девушки, пользовался кровными узами, ради своей выгоды. И таких людей мы вынуждены спасать от смерти?» — обреченно думал Альберт, мысленно кляня власть этого человека. Джон видел омраченное лицо врача, он знал о чем, тот думает, знал обо все, что про него говорят. Он осознавал, каким чудовищем его считают, но это его не останавливало.
— Доктор, — позвал он.
Доктор Альберт медленно поднял на него глаза, полные презрения. Хотелось высказать все, что он думает об этом человеке, но он терпеливо ответил:
— Да, мистер Кесседи?
— Пойдите вон.
Закусив губу и не проронив ни слова, врач вышел, оставив Джона наедине с собой. Напоследок метнув злой взгляд, доктор прошептал:
— Скорее бы тебя забрал черт…
Как только захлопнулась дверь, старик угрюмо вздохнул. По лицу змеей пробежала неприятная ухмылка. Слова монотонно и тяжело падали с его губ, утопая в тишине.
— Вы думаете, я не понимаю ваших мыслей? Зря. Я все прекрасно понимаю. Да только это ничего не изменит. Сколько лет живу, всегда был таким, как вы выражаетесь «чудовищем».
Он бессильно лег на больничную койку и закрыл глаза, погружаясь в воспоминания и не переставая говорить сам с собой.
— Ах, молодость, моя молодость. Помнится, где бы я ни был, за мной всегда следовала толпа девушек. Да, я был весьма и весьма популярен. Они любили меня, а я давал им свои ласки, ни больше, ни меньше. Когда же начинались упреки и обвинения, я просто менял девушку. Все было так просто. Родители обо мне очень пеклись, вот только мне было все равно. Главное — деньги бы давали, а остальное — так, пустяки. Дочь. Как вы так можете? Доктор, не вам спрашивать у меня это. Не перед вами мне держать ответ. Дочь… у меня нет к ней никаких чувств, как и к ее матери. О, бедная Джоанна! Как она меня любила. Знала же, что я не люблю никого, кроме себя. И все равно любила, таскалась за мной, как привязанная. И дочь ее так же. Вот, милая, глупая Джоанна, угодила ты в лапы смерти, повесив дочь на мою шею. А я жив. Рано мне еще на тот свет. Не пришел час расплаты еще. Да вот смерть подступила совсем близко…
Джон замолчал, словно шестеренки в его голове начали ржаветь. И вдруг, механизм в мозгу быстро закрутился, завертелся и издал такой сердитый возглас, что окна задрожали.
— А все эти недоумки! Работать не умеют — все самому приходиться делать! Пошли они все к черту! Вот выберусь отсюда, всех засужу! Плевать я хотел, на их личную жизнь! Семья? Да какая семья?! Мой бизнес стоит на месте! Сначала поработай как следует, а на пенсии семьей занимайся! Эх, никудышные люди сегодня пошли. Вот взять хотя бы этих врачей. Жалкий народец! Платят им мало, труд их тяжел, работу они свою делают из рук вон плохо, а что в итоге? Нищие к старости! Эх, не умеют они деньги делать. Все о других заботятся! Вот от этой-то заботы и нищенствуют. Надо о себе думать. О себе одном. Тогда и деньги будут и все, чего душа желает, а эти….
Джон безнадежно махнул рукой.
— Эх, устал я что-то. Пожалуй и отдохнуть пора…

Джон медленно смежил веки, поудобнее устраиваясь на постели. Спустя несколько минут он погрузился в глубокий и беспокойный сон. Снилась ему смерть в облике Джоанны. Он все убегал от нее, а она за ним, словно привязанная. И все шептала ему скребущимся голосом: «Эгоист… Эгоист… Эгоист…»