​Вампир и балерина

В черном небе появлялись и опадали безумные соцветия зенитных разрывов: прикрывающая транспортный узел фашистская артиллерия вела огонь по атакующим в ночи советским штурмовикам.

– Мы рождены, чтоб стать травой и пылью, – не разжимая зубов, нервно мычал пилот "Як-семь", лейтенант Коробков, – преодолев пространство и простор...

Станция обозначилась внизу цепочкой фонарей и прожекторов.

– Идут в атаку летчики-вампиры! – лейтенант с силой утопил одновременно ракетную и пулеметную гашетки, – пылает сердце и ревет мотор!

Освободившийся от двух ракет самолет облегченно вздрогнул. Огненные струи, размашисто изогнувшись, понеслись к земле.

"Как живые," – умилился Коробков, но проследить красивую змеистую трассу до фашистов не удалось. "Як" тряхнуло, прозвучало несколько звонких, с оттяжкой, ударов по корпусу, а из правой плоскости вырвались на воздух шипящие, расползающиеся ленты керосина. А потом опять тряхнуло, да так, что лейтенант с размаха прикусил щеку.

– Командир, горишь! – встревожился в шлемофоне голос напарника.

"Пора!" – Коробков расстегнул комбинезон и подготовился к катапультированию. Пришло время вампирского огненного тарана, когда в гущу врагов врезается одинокая машина, а сам пилот неуловимой тенью уходит к своим.

"Як" развернулся и направился на появившиеся впереди пути, плотно забитые эшелонами с живой силой и техникой. В свете уже горящей станции было видно, как охваченные ужасом от вида падающего на голову горящего самолета люди внизу в панике выпрыгивают из теплушек и жмутся к откосам.

– Мама моя! – разнесся в эфире ликующий голос лейтенанта, – да я вас сейчас жахну как тараканов!

Лихорадочно расстреливая боезапас, Коробков выбирал место падения самолета, быстро высчитывая, как зацепить (чтобы еще протащить по живому) побольше вражеских солдат и техники.

– Не для того я сдох, чтобы вы, гады, жили! – дернув рычаг катапульты, выкрикнул напоследок Коробков, сразу же рывком вынесенный в воздух вслед за отщелкнувшимся колпаком.

Мгновенно превратившись в гигантскую летучую мышь и выскользнув из комбинезона, Коробков развернулся посмотреть на падение самолета. Увидел уже самый финал: все произошло разочаровывающе быстро: клуб дыма с огненной сердцевиной поднялся над станцией, воздух вздулся гулом, скрежетом покореженного металла, криками. В лицо ударила горячая волна...

В течение двух длинных, страшных, измазанных в грязи и крови ночей Коробков добирался до расположения своей роты. Не успев прийти в себя, еще не доложившись о прибытии, у землянки наткнулся на старшину разведки Самохина, одного из первых искусственных вампиров секретной лаборатории, опытного бойца, считавшего себя вправе говорить всем "ты". Самохин обтесывал угрюмые, в рост человека, деревянные колья.

– Здражлаю, – буркнул старшина, не по уставу салютуя топором. – С первым боевым! – И сразу без перехода: – Докладываю: комроты объявил операцию "Липовый цвет". – Глядя на недоумевающего лейтенанта, пояснил: – Фрицы двух ванхельсингов против нас выставили. Нам поздно сообщили, полковая разведка профукала... Алексея Николаевича подстрелили. Вон там, – и старшина показал в направлении разбитой грунтовой дороги за холмом.

– Комиссара? – ахнул Коробков, услышав имя товарища по секции прикладной демонологии, где тот блистал знанием древних языков, русского балета и тонкостей превращения. – Как же..?

– Вечером прощаемся, – старшина отложил топор. – А сейчас пойдем со мной, товарищ лейтенант, помощь нужна, а свободных нет.

Схватив обтесанную лесину, Коробков поспешил за старшиной.

– Ольга наша... – на ходу быстро проговаривал старшина, – знаешь же Ольгу? Связистка которая... С нами на охоту напросилась, комроты одобрил. Сразу после прощания выходим.

Добравшись до подножия холма, прикрывавшего от наблюдения с немецкой стороны, Самохин остановился и саперной лопаткой взялся быстро копать рыхлую землю.

– Здесь поставим, – между делом мрачно говорил он, – комиссара-то наверху достали, он сюда отполз... Значит здесь и поставим. Ничего, ничего... – несколько раз с угрозой повторил старшина, копая уже довольно глубоко.

– А зачем это? Забор?

– Забор! Скажешь тоже... Это для ванхельсингов. Отловим, и – на кол, чтобы неповадно... Потому они на наш участок и не идут, – знают, что на остренькое присядут. А эти двое – отмороженные, зондеры...

Коробков вдруг отчетливо представил, как связанных пленников насаживают на кол, как ветер шевелит над мертвыми глазами выцветший чубчик.

– Страдает Оля, – прервал его мысли Самохин. – У них с Алексеем любовь была, эх... – Он утоптал землю вокруг заостренной деревяшки и на глазок прикинул вертикаль. – Но Ольга отомстит. Сама умрет, но отомстит жестоко, вот увидишь...

Прощальным желанием умирающего комиссара было увидеть выход теней из начала третьего акта "Баядерки".

На коленях упрошенные выступить, роскошным командирским самолетом доставленные в роту танцовщицы жались в стороне, шелестя переливчатым шелком балетных пачек. Моросящий дождик то начинался, то успокаивался. Под пригорком, где тени закончат свой путь, установили траурные носилки. Новая луна едва-едва обозначила свой бритвенно-острый серп, намокшие березки тускло отсвечивали голубоватым.

Аккордеонист сыграл первые такты. Стоя рядом с носилками, Коробков следил за лицом комиссара. Алексей Николаевич полулежал, опираясь на подушки, дышал с трудом. Серебро в крови убивало его, и комиссар держался только усилием воли.

Вдруг Коробков услышал принесенную ветром с немецкой стороны, ослабленную расстоянием музыку: с плачущими звуками аккордеона смешалась обреченная меланхолия губной гармоники. Звуки сошлись в мерцающем влагой воздухе, переплелись и неожиданно запели об одном: как мучительно больно уходить из этого жестокого, но прекрасного мира.

– Что я, вампир, есть без красоты? Без красоты я есть тля и нелепица, – вдруг слабым голосом произнес комиссар. – В красоте смысл жизни. Запомни это, лейтенант. – Комиссар скосил глаза в сторону Коробкова.

Последней в линии танцовщиц шла связистка Ольга. Губы ее дрожали, блестело залитое слезами лицо. Ольга и Алексей Николаевич обменялись тихими словами. Ольга наклонилась, чисто выполнив вертикальный шпагат, поцеловала любимого в губы, а потом вдруг, с отчетливым хлопком, вывернулась наизнанку и, оставив одежду на земле, взмыла в воздух серебристо-голубоватым в свете луны лебедем.

Птица летала кругами и кричала, вместе с аккордеоном и губной гармоникой вымаливая у Бога прощения – за все, что было сделано и не сделано, им и другими, на этой или на всех вообще войнах. Умоляла простить всех, за все, навсегда. Казалось, что земля и березовая роща вторят в мольбе хрипловато-надрывному лебединому голосу. Потом аккордеон замолк. Мелодия с той стороны тоже оборвалась на полуфразе.

– Все выше, и выше, и выше, – сумрачно и угрожающе запели в наступившей тишине выстроившиеся перед носилками вампиры в военном. – Стремим мы полет наших крыл...

Лежа в носилках, комиссар одними губами повторял слова ротной песни:

– И вечным достоинством дышит спокойствие наших могил.

Песне вторили пронзительные лебединые крики. Темнота колыхалась, как полог огромной, на пол-мира, командирской палатки.

"Это достойно, – думал Коробков, чей разум сейчас свободно охватывал и ночь, и серп молодой луны, и мокрый теплый воздух, – мы все делаем красиво и достойно."

На последних словах песни комиссар захлебнулся воздухом обступившей его влажной березовой рощицы, вздрогнул всем телом и отпустил себя в пустоту, а через секунду тихо-тихо распался, оставив в кучке жирного праха маленький хрящик, похожий на уменьшенную, сильно стилизованную фигурку висящей вниз головой летучей мыши. От жалобного вскрика Ольги заложило уши. Через мгновение растворились в темноте старшина Самохин с напарниками. За ними, надрывая сердце плачем, унеслась в ночь Ольга.

После полуночи, в страшное дорассветное время на немецкой стороне началась беспорядочная пальба, долго не затихавшая, а когда небо стало светлеть, над равниной пронесся жуткий, перешедший в хриплый сорвавшийся скулеж, вопль, а следом за ним – еще один, уже другим голосом.

Вернувшийся старшина был неразговорчив.

– Ну, как там..? – неловко спросил Коробков, после заката подловив старшину сидящим с самокруткой возле землянки.

– Да так.., – недовольно сплюнул прилипшую к губе махорку старшина. – Вот ты, пока до своих добирался, ты скольким там? шести-семи, сколько их было? белокурым гансикам кишочки выпустил, жилочки повытянул, детишек этих, отцами загнанных на войну, руками рвал и кровь лизал; ты же никому не станешь рассказывать, как это было? И не надо, об этом надо молчать, за такое убивать нужно. Вот только мы уже мертвы и суд человеческий над нами не властен. Так что правильно они против нас ванхельсингов выставляют, сволоту эту полумеханическую...

Коробков онемел от возмущения, но старшина остановил его движением широкой ладони.

– ...И правильно Ольга этих охотников на кол сажает, потому что это война, лейтенант, не прогулка, не состязание в благородстве, а кто – кого. Мы здесь стоим за наше, но прав будет тот, кто останется в живых и будет под сладкими липами девок мять и бутузов плодить... Не ты, во всяком случае, не я... И за это тоже кому-то надо отомстить.

Старшина замолчал, разглядывая тлеющую самокрутку.

– На вот тебе, – глядя в сторону, сказал он сквозь табачный дым, – на память. У одного в кармане нашлась, – и протянул Коробкову губную гармонику с потертыми деревянными боковинами.

В тяжелом состоянии духа Коробков всю ночь занимался делами: проверял заправку самолетов, в удачном вылете красиво сбил "мессера", наклеил на борт защитную афонскую икону взамен срезанной осколком, обедал и отдыхал. Уже к утру, в набухающем росой рассвете, направился в землянку.

Под раскидистой липой он заметил Ольгу. Освещенная мягким мерцанием перелетающих с места на место светлячков и гроздьями набухших новолунием соцветий, она сидела на траве с книгой, положив ногу на ногу. Увидев лейтенанта, быстро встала и бросила ладонь к виску.

– Вольно, – отмахнулся Коробков.

На плетеном шелковом шнурке на Ольгиной груди висел комиссаров хрящик. Заметив, что Коробков обратил внимание, Ольга прикрыла хрящик ладонью.

– Никогда Алешку не забуду, – сказала она. В ее голосе прозвучало столько нежной печали, что лейтенант, потеряв дар речи, смог только махнуть рукой и засопеть сквозь нахлынувшие слезы.

В штабной землянке телефонистка передавала в штаб полка донесение о ликвидации ванхельсингов: "Липового цвета собрано два... Повторяю, липовый цвет собран полностью, на вверенном участке липового цвета больше нет..."

Вынув из кармана гармошку, Коробков дунул в нее, прислушался к звуку и, неожиданно для себя, начал импровизировать на тему предрассветной ночи, сладковатого древесного запаха и мельтешащих светлячков. От соседней землянки ему подыграл аккордеон. Ольга отложила книгу и достала из самшитового футляра флейту. Старшина Самохин, прислонясь спиной к дереву, сладко томил кларнет.

Мелодия расширилась: теперь она велась о неизбывном безумии жизни, о том, что завтра кто-то, не дождавшись мира и счастья, умрет, и будет отпет верными друзьями. То один, то другой вампиры уходили в импровизацию и разум их сладко замирал перед величием выраженной в музыке гармонии.

Здесь, на маленьком отрезке длинного фронта, красота опять спасала мир!

После войны, в том месте, где возле березовой рощицы стояли траурные носилки, отлили из чистого золота и поставили скульптуру балерины больше человеческого роста, в вертикальном шпагате склонившейся в поцелуе к умирающему вампиру. А чтобы памятника не касались злые и жадные руки, в качестве предупреждения в землю вбиты два заостренных кола.