Огненная волчица

В детстве я была не самым уверенным в себе ребенком. Не самой красивой девочкой в классе. Не самой веселой. И точно уж не самой яркой, несмотря на огненно-рыжий цвет моих волос.

Как-то в выпускном классе моя руководительница сказала, цитирую: "Ты серая, как та мышь". Я тогда ничего не смогла ответить – только неловко попятилась назад, опустив глаза. А дома – расплакалась. Я была и правда тихим подростком.

В школе мне не раз разбивали сердце; в подростковом возрасте я десятки раз влюблялась безответно в парней. Я проигрывала олимпиады не по глупости, а по своей застенчивости; боялась сказать ответ, когда на самом деле он оказывался верным. Я тысячи раз сомневалась в себе, и сотни тысяч – позволяла себе проигрывать. Моя жизнь никогда не была столь яркой, как мои волосы. Но с тех пор многое изменилось.

Я выросла, с успехом окончила юридический факультет. Запаслась нужной долей уверенности – как-то само собой пришло. Будущий адвокат; как раз прохожу стажировку. Еду в контору, по пути заезжаю в супермаркет – выбрать подарок племяннице на день рождения.

Выхожу из пестрого отдела игрушек; кругом меня пляшут голографические котята и щенки, розовые, голубые и салатовые – обступили меня и упорно втираются в доверие, чтобы я их купила. Перешагиваю животных и стремлюсь на улицу. Там все вокруг серо-голубое после дождя. Бесцветное. Зато пахнет приятной свежестью. Но у меня портится настроение, когда на улице морось – я становлюсь какой-то меланхоличной, и мне вспоминается детство.

Но сегодня это ни к чему.

Потому что я приезжаю в контору, и моя шеф говорит, что для меня есть важное задание. Я изо всех сил стараюсь сосредоточиться.

Она кладет папку передо мной на стол, и я понимаю, что это оно – самое настоящее дело. Для меня!

– Мне?

В моем тоне неподдельное удивление. Одновременно я осчастливлена и огорчена. Волнение почти сбивает меня с ног, но я держусь естественно.

Шеф надменно улыбается и говорит, что у меня получится. Это почти что ободрение. К тому же у меня нет выбора – она собирается на съемки на телевидение, и если я не возьмусь за дело, то лишусь хорошей отметки за стажировку.

Дает мне время ознакомиться, и я вижу, что дело прямое, у нас говорится – как доска – мы каждый месяц таких пять-семь разбираем. Про такие я часто думала, что смогла бы сама справиться. Но есть небольшая проблема: я еще ни разу не выступала в суде.

Не то, чтобы я чувствую страх, но какой-то ком застрял в горле и немного мешает дышать. Однако, я уверенно киваю:

– Все будет в лучшем виде.

Неустанно, то с восторгом, то с ужасом, повторяю в мыслях, что она со мной сегодня не едет. Мне придется быть супер-самостоятельной! И мне интересно, смогу ли я по-настоящему хорошо разобраться, хотя меня несколько тревожит фамилия защитника, написанная в углу страницы. Знаю, что он очень сильный. Несколько раз видела его выступления на слушаниях.

Сгребая папку со стола, я покидаю контору и двигаюсь к парковке. Снова оказываюсь в своем мобиле. Ставлю его на автопилот, пока спешу в суд. И включаю "тишину" – нужно сконцентрироваться, пока читаю дело.

Когда подъезжаю к зданию суда, откладываю страницы и собираю в строгий высокий хвост волосы. Еще раз смотрюсь в зеркало – собственное отражение придает мне уверенности. Уже давно не ненавижу себя.

Захлопнув дверцу, натыкаюсь на припаркованный черный мобиль защитника. Затем вижу его самого в холле, рядом с помощником судьи. Защитник выглядит довольно внушительно – идеальные блестящие волосы и надменная улыбка. На нем очень хороший костюм.

– Я вижу, вы сегодня в новом составе, – говорит он мне, когда иду мимо. – В одиночку.

Не останавливаясь, бросаю через плечо:

– На Вашем месте я бы тоже занервничала.

Не могу поверить, что я это сказала.

В зале заседания вижу потерпевшую. В глаза мгновенно бросается длинный грубый шрам под левой ключицей. Вот оно – смертельное ранение. Шершавая и длинная полоса, олицетворяющая ужас от пережитой боли.

Я стараюсь не смотреть, из вежливости, но это хорошо, что она надела блузку с таким глубоким вырезом. Остальные должны видеть. Остальные должны понимать, что именно произошло.

Все уже собрались в зале. Мы ждем, когда в зал слушаний приведут обвиняемого и когда судья займет свое почетное место. Затем садимся, и начинается разбирательство. Я ощущаю, как холодеет в животе, пока судья проводит формальности, исследуя материалы дела. Но когда с речью начинает выступать государственный обвинитель – меня отпускает. Мне легче от того, что есть еще кто-то на моей стороне.

Прокурор сухо квалифицирует деяние. Потерпевшая рядом со мной вздрагивает каждую секунду. Смерть – страшное явление. Опасное, если не для жизни, то для психики. Говорят, здорово застревает в мозгах. Я не могу себе представить, сколько раз за ночь ей снится момент собственного убийства. И что же, интересно, она все-таки увидела на том свете?

Потерпевшая обвинила своего бывшего сожителя в том, что он ее убил. Но предварительно прочитав дело, я уже знала, что это не так. В нем было полно доказательств, говорящих о его невиновности. Но все они не действовали, потому что действовала суперпрезумпция виновности.

Не знаю, как, но мне все-таки удается забыть о том, что поступок потерпевшей аморален. Я вдруг смело отбрасываю все предрассудки, мешавшие мне до этого, и принимаюсь защищать ее в попытках выступить лучше защитника. В один момент победа становится моим ориентиром.

Эта женщина жертва. Она имеет право указать на виновника случившегося. И ее слово – закон. Никаких разбирательств. Ведь это оскорбительно. Кто посмеет не верить тому несчастному человеку, который пережил самое страшное: собственную смерть?

В моей папке лежит одно единственное доказательство – допрос этой женщины – которое связывает мне руки. И еще адвокатская тайна, из-за которой я должна молчать. Хотя какая там тайна… Как будто бы, когда начнется речь защитника, он не выплеснет всю правду наружу.

Но разве нужно гадать, кто из нас победит?

Я заявляю всевозможные гражданские иски. Эта женщина прописалась в кабинете психиатра. Сколько таблеток она пьет – неясно. Образно, конечно, не ясно. А у нас в заявлении они все подсчитаны. И еще огромная сумма морального ущерба. И после судебного заседание нужно убрать шрам. К тому же она пила таблетки для профилактики болезни Болла после процедуры затяжной реанимации. Во сколько, по-вашему, нынче ценится смерть? Когда прокурор меня спрашивает, я сообщаю сумму.

– Протестую! – доносится голос защитника.

Этого я и ожидала.

Я смотрю на него, не отводя взгляда. Я уже знаю, что он скажет. То же самое, что говорят все они по делам, где убитый имеет возможность смотреть в глаза своему убийце.

– Нельзя предъявлять материальные требования к тому, кто не виновен!

Я чуть приподнимаюсь и почти перебиваю его:

– Виновность или невиновность устанавливается только судом. – Я удерживаю показательную паузу. – А не вами.

Нам обоим делают из-за этого замечание.

Защитник задерживает на мне суровый взгляд. Он что, рассчитывал, что я совсем буду сегодня молчать?

Он просит прощения у судьи.

– Тем не менее, в деле имеется множество доказательств, указывающих на невиновность моего подзащитного.

Судья кивает ему, и защитник едва заметно расправляет широкие плечи, и начинает палить словами, как из автоматной очереди.

­Подзащитный хороший семьянин, и прекрасный отец, верный муж, исполнительный работник. Он никогда не привлекался ни к какому виду ответственности, у него даже нет ни одного штрафа за парковку. Его участковый психотерапевт характеризует его как эмоционально устойчивого, неагрессивного человека. Кроме того он прошел испытания на ментографе, где не было выявлено воспоминаний, указывающих на совершение им убийства. В конце концов, по показаниям этого же ментографа и допросу семьи подзащитного, он был совершенно в другом месте в момент совершения преступления. В ходе предварительного расследования установлено, что потерпевшая досаждала ему и шантажировала раскрытием их отношений перед женой. Но никаких отношений на самом деле и не было, много лет. Она находилась не в себе, есть справка от ее участкового психотерапевта.

– Что Вы хотите этим сказать? – спрашивает судья.

– Убийца – другой человек, и она указала на моего подзащитного лишь из мести. И умышленно воспользовалась суперпрезумпцией виновности.

Мне лишь на миг становится не по себе. Я опускаю глаза в документы и не могу их поднять на защитника. Его слова сковали меня.

Лучше бы на моем месте сейчас сидела шеф. Я никогда не понимала того, как она справляется в такие моменты.

Я медленно встаю и хладнокровно прерываю его реплику. Не смотря на свою панику и возникшую вдруг неуверенность.

– Хотите обвинить моего клиента в преследовании? Нужно было делать это раньше. До того, как ваш клиент решил ее убить. И довел задуманное до конца.

Защитник смотрит на меня с яркой ненавистью. Он знает, что ему нечего возразить. А я знаю, что лишь повторяю слова своей шефа. И мало ли кто еще в зале заседания об этом догадывается.

Судья вопросительно смотрит на меня. Я продолжаю, обращаясь теперь к нему:

– Можно сколько угодно говорить о том, какие факты подлежали проверке на предварительном следствии, но за правду следует считать лишь заключение.

Я медленно сажусь. Холод кружится в животе.

Заключительная речь защитника была сильна и душещипательна. Он сказал:

– Весь костяк доказательств стоится на том, что потерпевшая указала на моего подзащитного, как на убийцу. Высокий суд, я прекрасно знаю, что по данной статье действует суперпрезумпция виновности. Эта женщина прошла через нечто действительно ужасное. И мне искренне жаль. Но я хочу выступить за справедливость. Это деяние было совершено не тем человеком, который сейчас находится за решеткой. Она умело воспользовалась ситуацией, и назвала неверное имя человека умышленно. А настоящий убийца сейчас разгуливает на свободе. Вы это прекрасно знаете, я это прекрасно знаю. Она сама знает. И даже эта смело выступающая представитель знает. Прошу учесть в приговоре сказанные мной слова и применить наименьшую меру наказания.

Но эти слова его не спасут…

Судья кивает, помощник судьи записывает, и меня спрашивают о последнем слове.

Я поднимаюсь, откидываю хвост назад и прошу прощения за то, что суд был вынужден рассматривать такое простое по квалификации дело в полном составе с представителями и прокурором. Прошу вынести наказание, строго соответствующее совершенному деянию.

Выходим из зала суда. Потерпевшая благодарит меня. И я сама думаю о том, что выступала не плохо. На улице пошел дождь. Из окна я уже вижу, что мой мобиль отбуксировали. Медленно выдыхаю, не ощущая раздражения.

Когда выхожу на улицу и двигаюсь к дороге, рядом со мной тормозит черный мобиль. Открывается дверца, и я вижу защитника.

Неприятное подозрительное чувство словно бьет меня током. Или это большие капли дождя?

Он говорит:

– Сядете?

– Нет, конечно, – отвечаю я.

– Не бойтесь, я не идеалист.

Отступаю на шаг назад и бездвижно смотрю на него.

– Что-то Вы слишком бурно выступали в суде для не идеалиста.

Он вдруг начинает смеяться. И меняется в лице. А я настораживаюсь.

– Наверное, гордитесь своим выступлением? – спрашивает он.

– Да.

– А я думаю, вы выступили ужасно

Мои глаза хищно сузились, и я внимательно вслушиваюсь в каждое его слово.

– Вы полностью провалились, – говорит он. – В борьбе за правое дело, конечно же.

Я не знаю, что ответить.

Но он даже как-то дружелюбно улыбается.

– Бросьте. Я спорил больше с судьей, чем с Вами. Мне нужно убедить его написать прошение в парламент для принятия изменений в законодательство. А Вам в первый раз выступить, верно?

Дождь усиливается.

– Сядете? – повторяет он.

Я молча мотаю головой из стороны в сторону.

Он понимающе улыбается и отъезжает, оставляя меня под крупным дождем. Я прощаюсь взглядом с потерпевшей и иду к полицейскому участку, чтобы узнать о судьбе своего мобиля. С волос сильно капает.

Домой вернулась вся мокрая, поздно вечером и без сил. Максим встретил меня и обнял. Не выдержав, я расплакалась.

Когда утром просыпаюсь, умывшись, подхожу к столу и листаю снова дело. За окном солнечно, но комната увязает во мраке. Яркий луч пробивается через щель в шторах, подсвечивая край папки. Глаза сами находят нужную строчку. Я провожу по ней пальцем "…в другом месте в момент совершения преступления". Конечно, он этого не совершал. Не совершал и все тут. Защитник прав ­– невиновность на поверхности, она прозрачна, как дождевая вода. Прозрачна для людей. Но не для абсурдного законодательства.

Потерпевшая действительно лукавит. Холодно и бесчеловечно. А я так же безжалостно отправляю невиновного человека в тюрьму. И, видимо, у меня хорошо получается.

– И кто же ты? – раздается голос за моей спиной.

И я вздрагиваю, словно в испуге. Теплыми руками мой жених касается моих дрожащих плеч. И я с облегчением выдыхаю. Меня наполняет какое-то непривычное для последних дней теплое чувство. Всего на одно мгновение.

– Волчица, ­– тихо говорю я, незаметно закрывая дело, и поворачиваюсь к нему.

– Только рыжая, – добавляю, смотря на свое отражение в зеркале за его спиной. На волосы, ярко подсвеченные солнцем.

– Огненная, – говорит он, улыбаясь. – А я поначалу думал, что ангел.

И он прав. Я стала совсем другая. Я снова не знаю, нравлюсь ли я себе. Как скоро я перестану нравиться Максиму?

Мы едем каждый в свои конторы – он тоже стажер, такой же, как и я, а может, немного успешнее. А к обеду я снова встречаюсь с защитником в зале судебного заседания. Делаем вид, будто со вчера ничего не изменилось. А может и не менялось, а мне лишь показалось? Ждем, когда судья зайдет в кабинет и объявит приговор.

Огненная, повторяю про себя я, возвращаясь мыслями к далекому детству. Серые безрадостные картины восстают передо мной. Как много уже изменилось, как много еще изменится?

Но мантия судьи громко шуршит по полу и прерывает меня.

Мы садимся, и заседание открывается. По осуждающему взгляду, которым смотрит на меня помощник судьи, я ясно понимаю, что мы с моей потерпевшей выиграли.

Объявляют приговор – и я чувствую, что мне невыносимо стыдно. После заседания защитник подходит ко мне и снова приглашает в свой мобиль. На этот раз, я, совершенно без колебаний, соглашаюсь.