Белая сирень

«И я пытаюсь рассказать о нём для того, чтобы его не забыть».

(Антуан де Сент-Экзюпери)

Белая сирень росла у воды. Шептала соседкам-ивам полуденные сны. Река катилась с гор, обнимая островки, поросшие синеватой травой, и уносила безобразные скелеты коряг. Пологий берег на исходе дня дышал сыростью. Небо пахло весной.

Марк сидел на поваленном бревне, не чувствуя привычной боли. Впервые за долгое время ему было хорошо. Не отзывалась в затылке ноющая тяжесть, не терзала ноги жестокая судорога. Только лёгкость и ощущение покоя.

Солнечные огни, горящие в брызгах.

Казалось, вот сейчас вода расступится, и к нему, осторожно ступая по гальке, выйдет Данка.

Его Данка.

Маленькая, тонкая, как та сирень, и совсем не боявшаяся холода. Откинет с плеча русую косу и рассмеётся звонко, мол, сиди дальше, трусишка, грейся на солнце. Опустится рядом и прижмётся мокрым плечом, а он промолчит.

«Ты — моё солнце».

— Слушай, — скажет она тихо, указывая в заросли орешника. Там птицы. Много. Целый птичий хор. Но Марк не разберёт голоса: он даже соловья не отличит от малиновки. А с Данкой всё иначе.

Иногда — в минуты «доброго полёта» — она принималась петь сама: свистела и щёлкала себе под нос, думая, что никто не слышит. А из-под пальцев рождались картины, написанные тонкой нитью и стальной иглой. Умелые стежки крест-накрест или приятная на ощупь гладь. Цветы и перья, причудливые сплетения узоров...

Она была мастерицей, чьи пальцы творили волшебство. Посмеивалась иногда, мол, и тебя привязала. К сердцу пришила крепкой нитью, да так, что не распутаешь вовек.

А ему и не нужно было.

— Ты не слышишь, — она обиженно отвернётся. Капля-искра сползёт с округлого плеча и упадёт в траву.

— Слышу.

— Слушаешь, — поправит она и качнёт головой. — Это другое. Мне кажется, они поют о боли.

— Разве птицам не положено петь о счастье? О весне там?.. Не знаю...

Она нахмурит брови, но только на миг. В карих глазах сверкнёт понимание.

— Радость всегда приходит за болью. Как за куплетом — припев.

Данка поцелует его холодными после купания губами и зальётся смехом, когда под ними хрустнут еловые шишки...

— Ой.

Он обернулся на хруст.

— Простите. Я вам помешала?

Девочка смотрела на него большими глазами. Высокая, худенькая, с пышными русыми кудрями. Лет пятнадцати на вид, не больше. И откуда только взялась тут? До санатория путь неблизкий, десять километров в горы. До дачного посёлка — чуть меньше, но дорога шла через сосновый лес. Да и одета легко: не похожа на пешую туристку, которых так мало осталось в последнее время. Молодёжь предпочитала сетевые экскурсии в далёкие страны, что им на местные дебри глядеть?..

— Не помешала.

Не рассказывать же, что он думал о жене, от которой остались только память и картины. Некоторые из них — старше незнакомки вдвое.

— Хорошо.

Перешагнув через вязь корней, она присела рядом, стряхнула со ствола мелких жучков и вытерла ладонь о подол платья — белого, как та сирень. Вытянула перед собой худые ноги с росчерками царапин и тонких шрамов.

— Мне показалось, что вы скучаете.

Марк улыбнулся.

— В одиночестве не всегда прячется скука. Но иногда скрывается грусть. Светлая или горькая — по-разному. Даже в одном слове могут ужиться две противоположности.

Как в имени Данка. «Любовь» и «смерть».

В смерть она не верила. Считала, что за жизнью приходит новая жизнь. А он никогда не говорил ей об этом, но боялся, что Данка ошибается. Больше всего на свете

— Красиво, — девочка вздохнула. — Вы, наверное, писатель?

— Поэт.

— Оно и видно!

Незнакомка присвистнула совсем не по-девичьи. В её глазах отражалась зелень листвы — ярче, чем сирень, — и юбка-солнце казалась ослепительной на загорелой коже.

— Я люблю стихи, — протянула она задумчиво. — В них кроется так много всего. Несколько строчек, казалось бы, а целый мир.

«Ты — мой мир».

Марк потерял его давно. Остались только стихи. А светлые или горькие — поди разбери.

— Так и есть.

Он почему-то ждал, что девочка попросит прочесть вслух. Как всегда — «что-нибудь из вашего». Многие хотели услышать, но не всегда он соглашался. Марк тщательно отбирал стихи для сборников и встреч в городской библиотеке, куда его приглашали последние лет тридцать. За это время изменилось многое: образ мыслей, люди, книги… Бумажные издания успели почти исчезнуть, а стеллажи — смениться рядами консолей. Но Марк исправно ходил на собрания, пока боль не скрутила, заставив стискивать зубы, едва переставляя ноги: сначала дома — от постели до кухни, — а затем и в ЦКМ, куда его определил по знакомству Арсений Петрович, ближайший друг, сосед и литератор.

Новейшую клинику, возведённую на городской окраине, они именовали не иначе как Центром: Марк посмеивался, что последние дни проведёт в комфорте. Наблюдал за добрыми докторами и медсёстрами, слушал истории, записывал. Черкал страницы блокнота — по старинке. Выводил строчки непослушной рукой.

А иногда подолгу глядел в окно одноместной палаты. Ждал, когда прилетят птицы и споют ему о радости. О весне, что всегда наступает после холодов…

И ведь удалось врачам сотворить чудо! Спустя месяцы грызущей боли он сидел здесь, щурясь на солнце и чувствуя его тёплую ладонь на седой макушке.

— Слышите?

Девочка опустила пушистые ресницы, будто отрезая зрение и полностью обращаясь в слух. Губы едва заметно дрогнули в улыбке.

— Вот теперь...

От того, как она это произнесла, по спине вдруг побежали мурашки. Марк вспомнил прикосновение ледяных рук, а затем и губ. Но от незнакомки веяло теплом — как от Данки в их первую встречу, давным-давно…

В зарослях орешника щебетали птицы.

— Теперь будет припев.

В переводе с Данкиного это означало «радость».

Конец боли.

***

Яна перешагнула через порожек «сканера». Так она по-простому звала устройство записи — клинический мемограф Эм-Си-Эй последней модели, используемый для хранения и передачи данных.

Поначалу он напоминал ей неуклюжее чудовище — этакий «гроб с проводочками, только вертикальный», как она окрестила «Эмку» при встрече. Потом привыкла: к его мягкому жужжанию при работе и холоду титановых «заплаток». К тому, как загадочно перемигивались огоньки на панели за стеклом и какое чувство невесомости возникало внутри аппарата — на краткий миг погружения. Будто с головой ныряешь под воду — в море чужой памяти. И запускаешь в него собственных рыб, украшая дно ковром из радужных водорослей.

То были ложные воспоминания. «Внушаемые мысли».

Методика «живого мозга».

В свои годы она неплохо понимала механизмы, которым подчиняется память: интересовалась работой отца в свободное от учёбы время. И что гораздо важнее — его пациентами.

У каждого «жителя» ЦКМ была своя история. Целая жизнь за плечами — не всегда долгая, но полная радостных или грустных моментов, потерь и достижений, которая стоила того, чтобы её изучить и записать по возможности, прежде чем завершить должным образом. Так, как того пожелал бы сам пациент или его ближайшее окружение. Если же родственников не оставалось, что, в целом, было редкостью…

Решение принимали прямо здесь, за ширмой в малой ординаторской.

Марк Андреевич Эйхман видел Яну не впервые — он просто об этом не помнил.

С кратковременной памятью было проще работать: сенсорная информация поступала в префронтальную кору, удерживаясь в сознании на срок от нескольких секунд до пары минут. С длительным хранением возникали проблемы. Гиппокамп «дробил» образы на фрагменты, и процесс сбора этих разрозненных частей зачастую сбоил. Воспоминание было сродни мозаике, и отец Яны кропотливо собирал детали пазла, в то время как она — помогала записывать по мере сил.

Не каждую «роль» она могла отыграть в свои пятнадцать, но чаще всего людям в их последние минуты требовалось одно — утешение. Самого разного толка.

Одни искренне верили в Бога — или богов, — другие не верили ни во что, но искали прощения, мечтая в последний раз заглянуть в глаза дорогого человека. Кто-то хотел уйти в уютной постели, а кто-то в пути — продолжая до последнего стремиться к заветной цели. Кто-то ожидал увидеть ангела, что протянет ладонь; другие — просто благодарного слушателя, которому поведают о несбывшихся мечтах

Все они боялись смерти.

Боялись боли.

И что хуже всего — неизвестности.

Как и Марк Андреевич, который мечтал поверить жене, но никак не мог. Он слишком долго сомневался без неё. Слишком долго жил в одиночестве.

— Сколько ещё? — голос Яны был тих.

Она приблизилась к экрану и коснулась отцовского плеча. Встречи с «Эмкой» её ничуть не тяготили; наоборот, она хотела быть полезной, но с каждым разом всё больше боялась услышать ответ.

Глеб Семёнович — в больничных стенах его звали исключительно так — устало откинулся на спинку кресла и отозвался, протирая очки:

— Сегодня — последний раз. Сигнал совсем слабый.

Яна кивнула. Ей было бесконечно жаль.

Стихи Эйхмана приходилось читать ещё в школе — на поэтических вечерах, — а за последний месяц она успела столько всего узнать об этом человеке...

В этом, наверное, и заключается суть: не бывает людей незаметных. Кто-то оставляет на сердце чёрточку, проходя мимо, кто-то задевает чуть больнее, и лишь единицы — врезаются скальпелем под кожу. Оставляют зарубки на сердце — словами. Протягивают нити и делятся чем-то близким, что со временем начинает восприниматься как своё, неотделимое…

— Тебя ждать к восьми?

Будничный вопрос разбил тишину. Так было нужно, потому что не всем словам стоило выходить наружу. Не каждую грусть — светлую или горькую — можно уместить в их тесные рамки.

— Не знаю. Маме передай, что если задержусь — позвоню.

— Хорошо.

Яна мягко коснулась отцовского плеча. Не стала обнимать его на глазах у интерна: молодой веснушчатый Вадик и без того искал поводы для шуток, чтобы подмигнуть ей в своей излюбленной манере. Не то чтобы Яна была против, но для этого найдутся и другие дни. Быть может, вместе с Вадиком они даже сходят в библиотеку на презентацию местных авторов или книжную ярмарку — столь редкое мероприятие по нынешним меркам…

Она сумеет его уговорить.

А по дороге, что наверняка, расскажет о птицах.

В коридоре Яна встретила Арсения Петровича. Моложавый, подтянутый, он всегда был одет с иголочки, словно готовился раздавать автографы. Только лицо выглядело осунувшимся, и тёмные полукружья залегли под веками. Взгляд писателя выдавал тревогу — тот самый вопрос, что он не решался задать вслух.

Конечно, ему стоило поговорить с врачами: Яна ведь здесь, что называется, на птичьих правах, в качестве «благого эксперимента», — но пройти молча она не смогла. Прежде чем попрощаться в дверях, сказала:

— Зайдите к нему.

— Пора?

Смесь готовности и надежды. И не понять, чего больше. Вдруг девочка ошиблась?.. Недопоняла, перепутала?..

— Да. Лучше сейчас. — Через несколько минут может быть поздно.

Двери Центра мягко затворились за Яной.

Вечер на улице дышал сыростью.

Небо пахло весной.

Она знала, что воспоминания долго не живут.

Они выцветают со временем: годы стирают даже самые яркие краски.

Для каждого пациента у отца находился «якорь»: сама Яна считала его не просто врачом — целителем, как в былые времена, только на новый лад. Коллекционером редкостей и знатоком душ. Старые снимки, видеозаписи, дневники и рассказы знакомых... Нельзя построить память из ничего: все попытки обернутся неудачей, и вместо утешения последует новая боль. Новые сомнения и страх.

Этого нельзя было допустить.

От вещей, как правило, потом избавлялись. Чаще всего возвращали родным, но случалось иначе. Яна оставляла себе мелочи вроде рисунков или писем, если никто не возражал. На полках у неё хранились чужие календари, чётки с тёплыми бусинами янтаря, значки и стеклянные шары с искусственным снегом. Все они были фрагментами памяти. Осколками чужой жизни. Маленьким чудом.

Как и тетрадь на железных кольцах, исписанная мелкими буквами, которая лежала на дне сумки. В нынешнее время почти никто не пользовался бумажными носителями, но было в этом что-то трогательное.

Живое.

Как в первых строках, любовно выведенных синими чернилами:

«За болью приходит радость,

За жизнью — приходит жизнь...»