Карандаш

Я вижу, я помню, я тайно дрожу,

Я знаю, откуда приходит гроза.

И если другому в глаза я гляжу,

Он вдруг закрывает глаза;

Константин Бальмонт

Старая школьная учительница сказала моей матери: «У вас злой, скрытный, развращенный ребенок. Боюсь, он вырастет в очень жестокого мужчину». Мама пришла в замешательство и не знала, что ответить. Всю дорогу домой она проплакала, и какой-то добросердечный старичок, сидевший на соседнем кресле в автобусе, утешал ее, говоря нежные, но совершенно необязательные слова. Как же вышло, что та учительница оказалась права? Я не горю желанием задумываться над этим вопросом, хотя, наверное, стоило бы, да только рассказать я хочу о другом, вот в чем дело. И мое детство тут совершенно ни при чем.

Сейчас я живу в дурацком мире, и дурацким он стал из-за меня. Впрочем, сложно сказать, каков был мир до всех этих событий. Насколько я знаю, ни одному даже самому умному и проницательному человеку не удалось объяснить Вселенную, что называется, от и до. Так что у меня не получается быть уверенным в том, что после разразившейся среди наших жизней бури мир стал определенно хуже – знаете, хорошее и плохое может существовать только там, где есть границы, где есть зримое начало и зримый конец. А так как мир этими границами не обладает, во всяком случае, мне так кажется, то и судить о чем бы то ни было бессмысленно. Мир не стал хуже, он именно что стал дурацким, изменился до неузнаваемости, изменился так, что завтрашний день нас уже не интересует, мы безотрывно заняты страхом перед днем сегодняшним.

Когда произошло то, что произошло, мне было тридцать пять лет. Я отчетливо помню, как в день своего рождения сидел на шатком кухонном стуле и предавался воспоминания. Это всегда доставляло мне удовольствие – вспоминать что-нибудь. В тот день я отправился на двадцать лет назад. С продуваемой всеми ветрами кухни я попал в монреальский супермаркет. Я шел между заваленными всякой всячиной полками, передо мной двигалась исполинских размеров женщина, она зорко всматривалась в содержимое прилавков и аккуратно влекла за собой тележку. В тележке ютилась прелестная девочка в белом платьице и мальчишеских ботиночках, ей было лет шесть или семь. Она выглядела так кротко, так хрупко, что казалось, будто любое неосторожное движение тележки, управляемой матерью, ее убьет. В руках у девочки был крошечный кошелечек с вышитыми на нем цветочками. Или бабочками. Или человечками, не знаю. Я шел за тележкой, ни мать, ни дочка не обращали на меня внимания, и я двигался им вослед, как одержимый. Вдруг кошелечек выпал из рук девочки и оказался на полу. Девочка несколько раз хныкнула, стараясь заставить мать обернуться, но та лишь механически шагала по неумолимому курсу, сосредоточенная и грозная. Кошелечек лежал на кафельном полу, а его хозяйка в это время отчаянно боролась с судьбой. Готовая звонко крикнуть, она привстала на своих тонких ножках, схватилась руками за край тележки и… Вдруг она увидела, как я протягиваю ей утраченное сокровище. Она схватила эту вещицу с таким трепетом, будто уже тогда, в свои юные лета, знала одно из главных правил для смертного: «Никогда не пренебрегай мелочами жизни». Она погладила свой кошелечек рукой, открыла его (Боже мой, как трогательно это выглядело, Боже мой… Тогда, на кухне, я почти прослезился, вспоминая это), заглянула внутрь. И подняла на меня свои сияющие счастьем зеленые (или синие?) глаза. И улыбнулась.

Мне до сих пор кажется, что я не видел с тех пор более красивой и мягкой улыбки. Не растрачивая восхитительной кротости, она наполнила меня собой - что за дивное было чувство… Знаете, многие люди призывают других людей думать о чем-нибудь хорошем в те минуты, когда тоска завладевает естеством. Лично мне все эти методы отстранения всегда казались вредной глупостью, ерундой, ведь я стремился пережить и понять каждое обособленное состояние, выданное мне самой жизнью, именно таким, каким оно было au naturel. Но уж если мне хотелось побаловать себя, как дорогим шампанским, пронзительным, заставляющим трепетать воспоминанием, я обращался к тому утру, по до сих пор неясной причине проведенному в Монреале. О, вы даже не догадываетесь, сколько раз это спасло меня от ужасного конца.

Да. Каждый раз, когда я пересказываю эту сцену с кошельком из супермаркета своему приятелю Пиппо, он начинает прикидывать в уме, сколько сейчас лет должно быть той девочке, обитавшей в тележке. «Ты представляешь, каково это будет – встретить ее теперь, - говорит он. – Нет, ты представляешь, а? Вы немедленно броситесь в объятия друг друга и не расстанетесь никогда!». Пиппо – парень странный и глупый, на семь лет младше меня. У него очень смешные усы: он так долго растил их, так тщательно ухаживал за ними, что теперь они, похоже, обрели собственное сознание и начали жить отдельной от Пиппо жизнью. Эти усы то вьются, то топорщатся кончиками вверх, то уныло висят по краешкам губ, как переваренные макаронины. Пиппо утверждает, что так и должно быть, но ему никто не верит. Принимать Пиппо всерьез перестали с тех пор, как он поклялся отрезать себе язык, если двенадцатого апреля на ночном небе не появится вторая Луна. Она не появилась, и всем было наплевать, но Пиппо страшно перепугался: мысленным взором он увидел, как по улице уже движется колонна обманутых фанатиков с вилами и факелами, и каждый в этой колонне мечтает лично лишить его языка, а заодно и всех остальных частей тела. Представив эту картину и чуть не обмочив штаны, Пиппо наспех собрал подвернувшиеся под руку вещи и удрал из города. Вернулся он через две недели, веселый и громкий, под руку с жизнерадостной дамой, страдающей сразу тремя видами алкоголизма.

Да. В свой день рождения я сидел на кухне и вспоминал, мне исполнялось тридцать пять лет. А сейчас я живу в дурацком мире, и дурацким он стал из-за меня. Когда я поведал Пиппо, что все эти метаморфозы связаны с одним моим поступком (впрочем, о поступке Пиппо знал и раньше, но никогда не связывал его с нынешними переменами), он безостановочно матерился без малого два часа. Я слова не успевал вставить. Интересно, где Пиппо сейчас? Стыдно признаваться, но иногда я скучаю по этому недоумку. А как было бы здорово никогда не по кому не скучать. Да.

Я сидел на кухне. Через час нужно было выходить – сестра устраивала небольшой прием в своей квартире в честь дня моего рождения. Она прекрасно знала, что сам я ни за что не стал бы заниматься такими вещами, и взяла на себя все хлопоты, от меня же требовалось лишь не слишком угрюмое присутствие. Отказаться было невозможно. Все эти годы меня поражало, с какой выдержкой она прощала мне любые вольности: я обо всем забывал, подолгу не давал о себе знать, не навещал маму, чуть что – огрызался и хамил. Но кто-то словно стирал ей память. Любая наша беседа начиналась с чистого листа, я ни разу не слышал от нее упрека или обвинения, нет. Она не умела обижаться. Странный тип людей, это точно.

У сестры рос сын. Его настоящее имя я называть не стану, оно, в некотором смысле, не подлежит произношению, да и вообще оно вам совершенно ни к чему, но как-то представить мальчика мне все же необходимо, поэтому пусть будет Джонни. Мой племянник Джонни. Тогда ему было четырнадцать лет, он учился в школе. Что еще сказать о Джонни? А вот что: Джонни был сочинителем. Одаренным и плодовитым. Землянин такой разновидности и дня не может прожить, чтобы не вообразить невесть что. Рядом с Джонни неизменно существовали две вещи, с которыми он почти никогда не расставался: альбом с задумчиво шелестящими страницами и толстый карандаш желтого цвета. Ребристый, лакированный карандаш. Не сказать, чтобы Джонни оберегал его с особенной тщательностью, однако же карандаш этот поразительным образом избегал любой беды. Он не ветшал, не трескался, он как будто даже и не стачивался, не уменьшался. Только сейчас я начинаю всерьез задумываться над этим, но тогда я не обращал на подобные мелочи внимания. С помощью этого карандаша Джонни наполнял своими сочинениями (ведь он – сочинитель, помните?) альбом в серой обложке. Стихотворения, короткие очерки, рисунки, чертежи, графики – нескончаемые альбомные листы были испещрены всем этим, нанесенным одно поверх другого без всякой четкой последовательности и логики. Только сам Джонни мог разобраться, что там к чему. За альбомом Джонни проводил едва ли не все свое свободное время, другие развлечения его мало интересовали. Когда Джонни звали играть в мяч, он неловко пожимал плечами и рисовал в углу страницы кожаную сферу. Когда его звали в кино, он записывал краткое содержание фильма, которое придумывал на ходу. Разговаривал Джонни очень неохотно. Казалось, что ему тяжело справляться со словами, они словно рушили всякую цепочку его мыслей, на выходе оказываясь чем-то до безобразия отличным от того, чем должны были быть. Так что Джонни предпочитал свои размышления изображать. Понимаете, это был тихий, умный и очень-очень славный паренек.

Сестра открыла мне дверь, мы улыбнулись друг другу, она подарила мне машинку для бритья. Потом мы чинно сидели за столом. Народу собралось не очень много: какие-то общие знакомые, несколько родственников, их дети, одним словом, ничего особенного. Джонни сам выбрал место рядом со мной, я украдкой любовался тем, как просты и понятны его движения, его мимика. В профиль он напоминал мне младенца Диониса. Похожие волосы, форма лба, носа… В лице Джонни сочетались мальчишество и какое-то сверхтелесное благородство. Я много раз замечал, как некоторых людей такая внешность отпугивает на подсознательном уровне. Я же испытывал благоговейный восторг.

В мою честь произносились тосты, я натужно благодарил и кивал. Застолье продолжалось часов до десяти, и после кофе все засобирались по домам. Сестра предложила мне остаться на ночь, но я ответил отказом: переночевать в чужом доме для меня все равно что прийти голым на воскресную ярмарку, то есть сплошное неудобство. Уже стоя в прихожей, я попросил разрешения воспользоваться напоследок уборной. Справив нужду и возвращаясь назад, я завернул в комнату Джонни. Хозяина в ней не было: Джонни с матерью все еще провожали последних гостей. Бегло осмотревшись, я обнаружил то, за чем пришел. Не мешкая и не колеблясь, я схватил с письменного стола желтый карандаш и засунул его во внутренний карман куртки. Вскоре я покинул дом сестры с чувством какой-то срамной радости, исходящей из упирающегося в область сердца карандаша. Я шел домой и сжимал его рукой через куртку.

Зачем я сделал это? Зачем украл вещь, которая значила так много для моего доброго племянника и совсем ничего – для меня? О, впоследствии думы на этот счет не давали мне покоя. Что же я могу сказать в свое оправдание сегодня? Ничего, но разве что вот это: в тот вечер иррациональное, противоестественное желание совершить что-то гадкое, что-то, что в сути своей закоснелой патологии будет стремиться к абсурду-хаосу, абсурду-злу, подавило во мне любое настроение, любое движение души. Не являясь ни тем, ни другим, это желание стало существовать вне моей воли, оно было мной в той же степени, в какой оно было всем остальным, так что я не подчинялся ему, нет, я, скорее, дополнял нечто сформировавшееся и требующее теперь лишь последнего штриха. В ту ночь я едва не сошел с ума от наплыва переживаний самого разного характера: некоторые из них возносили меня над всем сущим, и с непередаваемой высоты я презрительно оглядывал себя и других, некоторые заставляли меня искореживаться в три погибели, лишь бы хоть немного совладать с обжигающим нутро жаром. В ту ночь я сделал несколько поразивших меня открытий, связанных со спектром собственных ощущений. Я и не подозревал, что мой изношенный организм способен выдержать такие нагрузки.

Утром я изнывал от физической слабости, однако в душе у меня улыбалось что-то беззвучное и зловещее. Это было предвкушение, мое l'anticipation odieuse. Я ожидал отклика на свой поступок. Какого именно и от кого – оставалось загадкой, но так, думалось мне, даже приятнее. Все равно как стоять спросонья перед закрытой дверью, за которой вкусно пахнет праздничная елка и томятся тщательно обернутые в хрустящую упаковку коробки с подарками.

До обеда никакой реакции не последовало, и я отправился к Пиппо. Мной было принято решение спрятать карандаш у него. «Так надежнее, уж верно, надежнее всего», - соображал я, идя через промозглый, пасмурный день к дому приятеля.

Пиппо же, услыхав о моей проделке, лишь криво ухмыльнулся.

-Ну и занятие ты себе нашел – карандаши у малолеток таскать, - сказал он и сплюнул в цветочный горшок. – А паренек-то расстроится.

О Джонни Пиппо знал совсем немного.

Вообще, меня всегда восхищало то безразличие, с каким Пиппо относился к людям. Постичь суть другого человека для него было задачей из разряда беспредметных и крайне обременительных, так что о всяком знакомом Пиппо предпочитал наспех составить поверхностный словесный портрет, который затем оставался бы нетронутым до скончания веков. С Джонни Пиппо виделся один раз в жизни: в тот день мальчик остался ночевать у меня, а Пиппо, не подозревая о госте, ввалился в переднюю поздним вечером, распевая гортанные песни на итальянском и гремя пакетами, полными бутылок. Уже через час Пиппо раскатисто храпел в гостиной, и с Джонни за этот час они перебросились лишь парой фраз, но, как оказалось, для Пиппо этого было более чем достаточно. Наутро он поведал мне:

-Паренек не в себе, слишком заносчивый. Не моего круга тип, знаешь ли.

В отягощающие минуты похмелья с Пиппо часто приключались озарения. Которые приводили к новым злоупотреблениям. В одно из похожих утр он сказал: "Любая религиозная доктрина есть миф реализованный, в то время как вещественный мир, окружающий нас, есть миф непрерывно реализуемый".

И хотя я привык пропускать замечания Пиппо мимо ушей, это его "паренек расстроится" неведомым образом задело меня за живое. Раздувавшаяся внутри меня радость теперь походила на пакостливое сказочное существо, которому наконец-то не нужно скрывать свое истинное лицо.

"Расстроится... - думал я. - Пусть расстроится".

Ни разу за всю жизнь я не видел Джонни плачущим. Печальным. Смятенным. Он часто казался задумчивым, при этом его природные мягкость и доброта тем не менее прорывались наружу, придавая лицу Джонни хроническое выражение участия и безмолвного сочувствия всякому, кого он наблюдал подле себя. Не могу выразить словами, в какое бешенство меня порой приводила эта его святость (ей я наделил парня сам и сам же возненавидел ее в нем). Карандаш в данном случае оказался всего лишь удобным инструментом воздействия: зная о привязанности Джонни к вещам, о том, как остро он нуждался в соприкосновении с чистым листом через этот желтый карандаш, я уже праздновал победу над чем-то, что все еще было недоступно, но уже почти мертво. Этим чем-то являлась не по годам замысловатая душа моего племянника.

Дрожа от размаха своего триумфа, я спросил Пиппо, могу ли я от него позвонить. Трубку сняла горничная. Диалог, состоявшийся между нами, несколько охладил мой пыл.

-Могу я поговорить с Джонни?

-Извините, мистер, Джонни нет дома. Они с матерью отправились в плавание. Вернутся через две недели.

-В какое еще плавание? Что за чушь?

-Не чушь, мистер. Миссис взяла отпуск, и мальчик составит ей компанию во время круиза. Она написала записку директору школы. Говорит, что пришлось соврать, но ведь они с сыном так редко проводят время вместе! Отец совсем не навещает Джонни, списали бедняжку на произвол судьбы...

-Погодите-ка... Списали на произвол? Так вообще можно сказать? Ну, хорошо. А альбом? Вы не могли бы посмотреть, он взял с собой альбом?

-Альбом?

-Да-да, серая обложка, широкие листы. Вчера он лежал на письменном столе.

-Одну минуту. (Пауза) Нет, мистер, альбом на месте.

-Так, ладно. Скажите, вы были дома, когда Джонни с матерью уезжали?

-Да, мистер. Я помогала им собирать вещи.

-Отлично. Еще вопрос: Джонни не показался вам, как бы это сказать, не таким, как обычно?

-Не таким? Хм. Нет, мистер, не думаю. А что это вы имеете в виду?

-Я спрашиваю, не выглядел ли он подавленным? Или, может, он искал нечто ценное перед тем, как уехать, искал, но так и не смог найти?

-Чудные вы вопросы задаете, мистер. Нет, ничего такого я не помню. Джонни хороший мальчик. Когда они с его матерью садились в машину, он помахал мне рукой. Так мило!

-Вы абсолютно уверены, что он ничего не искал?

-Хм, я... Да что это, в конце концов, такое, мистер? Вы что, полицейский? Это честная, добропорядочная семья, и нечего тут...

Я не стал дослушивать речь негодующей горничной и повесил трубку.

Вернувшись к Пиппо, я застал того стоящим у окна.

-Голуби вернулись, - сообщил он. - Сто лет не видал.

-Вот что, - сказал я, усаживаясь, - карандаш я припрячу у тебя. Скажем, вот тут, рядом с вазой. Чем дальше он от меня, тем дальше от Джонни, а ты не обращай на него внимания, пусть лежит.

-Чего? А, ладно. Что мне твой карандаш. Голуби, говорю, вернулись. Что за мир…

Описывать следующие две недели не имеет смысла, как не было смысла и в них самих. Чтобы не считать в уме тягучие, как жевательная резинка, минуты, я занимал себя насколько отупляющей, настолько же спасительной бумажной работой: что-то высчитывал, переписывал, правил. Как никогда легко мне стало даваться чтение. Я прочел огромный, под две тысячи страниц, исторический роман какого-то Роя Ли Несбитта, на который до этого взирал с тоскливым ужасом: переварить такой монумент из букв многие годы казалось мне невыполнимым. Перевернув последнюю страницу, я был горд собой. Огорчал меня лишь тот факт, что финальная глава книги в который раз оказалась понятнее вступительной, но с этим я уже давно научился жить.

Кстати: если в тот день, когда я звонил в дом сестры с телефона Пиппо, я все же планировал вернуть Джонни его карандаш спустя какое-то время ("пусть малец поймет утрату изнутри, пусть это переломит его, и тогда даже обретение искомого не сделает его прежним"), то теперь, по прошествии двух недель, я пересмотрел свое решение. Мне казалось, что в этом четырнадцатидневном отъезде скрывался некий вызов, похабная усмешка над моими стремлениями. В отместку за это я решил не возвращать карандаш никогда.

В день приезда Джонни и его матери я с самого раннего утра дежурил у их многоквартирного дома. Я жаждал самолично удостовериться в разрушительном эффекте своего "преступления": видимо, с того самого вечера Джонни так и не обращался к своему альбому, что ж, тем лучше. "Какая неожиданность, а я как раз шел мимо. Куда? В министерство, само собой! Давайте я помогу вам с чемоданами… Боже мой, чего вы в них напихали?! Контрабандное оружие, да? Я обо всем доложу начальнику полиции! Ха-ха! Чаю? С удовольствием, я, в сущности, не тороплюсь. Эй, привет, племянничек, как дела? Что? Карандаш? Какой еще карандаш?".

Ждать пришлось слишком долго, и за это время я сам себе осточертел так, как этого не случалось прежде. Виной тому было все то же пресловутое предвкушение чего-то неизбывно приятного. Спустя несколько часов бездействия оно стало мне докучать и переродилось в головную боль.

На часах было около трех, когда подъехало такси. Сестра, похоже, была действительно рада меня видеть. Просияв, она выскользнула из машины мне навстречу и крепко чмокнула в щеку. Вслед за ней показался и Джонни, он с улыбкой протянул мне руку, а затем занялся чемоданами. Оба они выглядели до того свежо, что смотреть на них было невыносимо. Мягкий загар придавал их лицам приветливо-нахальное выражение. На их фоне я, должно быть, выглядел как только что восставший из самой глубокой могилы мертвец. Как я и ожидал, сестра предложила мне зайти на чашку чая. Пока мы с Джонни перли чемоданы на третий этаж, она без умолку болтала о том, как иногда полезно спонтанно отправиться в путешествие. "Мы смотрели на мир другими глазами, правда, сынок? Никто не указывал нам, что чувствовать, чему восхищаться! В следующем году мы обязательно это повторим...".

После первой чашки чая Джонни встал из-за стола и сказал, что ему нужно в свою комнату.

-Конечно, дорогой. Ступай, - ответила сестра.

Джонни кивнул и вышел.

-Еще чаю?

Я машинально пододвинул чашку к центру стола. В этот момент я сам себе напоминал турку, стоящую на медленном огне. По ее мутным от накипи стенкам уже образовывались мелкие пузырьки, и решающая секунда, когда все содержимое начнет надрывисто булькать и выплескиваться через край, была теперь совсем близко. От волнения у меня начался жар. Я вытер рукавом рубашки пот со лба и взглянул на сестру, стараясь не выдать своего внутреннего напряжения, но она так увлеченно трепалась о каком-то художнике из Венеции, что не обращала на меня внимания. В коридоре послышались торопливые шаги, и на пороге вновь возник Джонни. С трепетом я впился глазами в его лицо.

-Мама, - сказал он, - ты не брала мой карандаш?

-Твой... Что? - сестре понадобилось некоторое время, чтобы мысленно перенестись из Венеции обратно в собственную квартиру. - Ах, карандаш. Нет, дорогой, ты же знаешь, я не трогаю твои вещи.

-Странно, - Джонни явно был встревожен. - А Густава? Она могла взять?

-Если она и перекладывает что-то во время уборки, то потом обязательно кладет на место, так что... Ты что же, потерял свой карандаш?

-Я не терял. Он исчез. Я не брал его с собой, он оставался у комнате.Теперь его нет. Как это?

-Не волнуйся ты так, дорогой. Найдется. Может, закатился куда-нибудь. Хорошенько проверь все углы, посмотри под шкафом, под кроватью. Знаешь, я как-то раз не могла найти одну скатерть, хотя точно помнила...

Но Джонни уже умчался обратно в свою комнату. С наслаждением я слушал, как он распахивает дверцы шкафа и выдвигает ящики, как он роется в своих вещах и в отчаянии отбрасывает попадающиеся ему под руку безделушки. Я залпом выпил целую чашку чая и зажмурился от того, насколько божественным на вкус показался мне напиток.

-Нехорошо это, - сказала сестра.

Она грызла ногти, но, уловив мой взгляд, тут же выпрямилась и сложила руки на коленях. Ни я, ни она не забыли о том, как неистово отец ругал ее за эту "тошнотную привычку", и ей, должно быть, показалось, что через мои глаза на нее сурово взирал покойный старик.

-Лучше бы карандаш этот нашелся, - продолжала сестра. - Джонни он, знаешь, со своими причудами. Я смотрю на него и не могу понять, счастлив он или нет. У прочих все на лицах написано. Взглянешь мельком, и тебе о них уже все известно. А Джонни... сопротивляется. Не специально, а просто он такой есть сам по себе, родился в коконе. И ведь скрытным его не назовешь. Стоит спросить о чем-нибудь - с удовольствием расскажет. Но только если спросить, сам - ни гу-гу. А вот когда он за альбомом своим сидит, то... Не знаю, ты вроде бы в такие вещи никогда не верил, но я-то вижу. Он как будто очеловечивается, он счастлив. Что-то рисует, пишет, а что именно - разве есть разница? То, что так преображает, не может быть чем-то плохим, верно?

-Как сказать, - ответил я. - А убийство?

-Убийство?!

-А что? Есть люди, которых делают счастливыми убийства.

-Ну вот еще…- она замялась. - Какой ты… Я вообще не это имела в виду!

Вот так они и мыслили, эти убожества. Да.

-Не бери в голову, - миролюбиво сказал я. - Ладно, мне пора, дела не ждут.

Уходя, я все еще слышал, как Джонни переворачивает комнату вверх дном.

"Так тебе и надо, сопляк", - подумал я.

В соседней квартире сиротливо завыла собака.

По дороге домой я наткнулся на Пиппо. Он вальяжно восседал на скамейке у гидранта и держал в руках книгу. Сначала я даже не поверил своим глазам. Этот пройдоха, который всю свою жизнь читал лишь скабрезные статьи в женских журналах, сосредоточенно вбирал в себя строчку за строчкой из приличных размеров тома.

-Ты пьяный, что ли? - спросил я, садясь рядом.

-Я-то? Еще нет. Привет, кстати. Присел отдохнуть, смотрю, книжка лежит. Ну и чего, думаю, неспроста это. Шервуд Андерсон. На обороте написано, смотри, "сегодня многие литературные критики называют Андерсона американским Кафкой". Во как. Кстати, ты не знаешь, кто такой Кафка?

-Понятия не имею. Какой-нибудь очередной знаток душ человеческих. Будь они все прокляты.

-Не надо, не надо, - забормотал, понизив тон, Пиппо. - Не нравится - не читай, а проклинать не вздумай.

Меня разобрал смех.

-Вот только рассказы какие-то... неинтересные, - пожаловался Пиппо. - Ходят туда-сюда, нудят о всякой ерундовине, и все при этом то ли чокнутые, то ли просто им заняться больше нечем, вот они и маются. Для кого, спрашивается, такое пишут?

-Скажи-ка лучше, - прервал его я, - карандаш еще на месте?

Пиппо не помнил ни о каком карандаше, и освежить его память стоило мне титанического труда.

-Ах, это... - сообразил наконец он. - Там он, у вазы. Я еще думаю, откуда в моем доме что-то желтое? Сроду ничего желтого там не бывало.

-Не потеряй, понял? - строго сказал я.

Но Пиппо уже не слушал.

-Хочу быть Тэнди, говорит, - бубнил он. - Да будь ты хоть матерью Терезой, нам что за дело...

На следующий день мне снова пришлось навестить сестру. На этот раз по действительному важному делу, касающемуся наследства. Мы расположились на диване в общем зале, сестра углубилась в изучения документов, а я, уже накорябавший загогулинки во всех полагающихся местах, зевал и отбивал простецкий ритм ногами, облаченными в полуразвалившиеся тапочки. Появление Джонни отвлекло меня, и от удивления я даже забыл поздороваться с племянником. Вчерашний загорелый, полный жизненных сил мальчик выглядел теперь болезненным и вялым. Он явно потерял в весе, весь как-то съежился и усох. Невероятно, чтобы человек так переменился меньше чем за сутки, но я наблюдал это своими собственными глазами! Джонни, не глядя на нас, схватил что-то с полки и тотчас ушел. Сестра всхлипнула, и я заметил, как на листок, подрагивающий в ее пальцах, упала крошечная капелька.

-Приболел? - растеряно спросил я.

-Не знаю, - тихо ответила она. - Со вчерашнего вечера началось. Разве есть такие болезни, чтоб человек на глазах таял? Мне кажется, это от нервов. Места себе не находит из-за своего карандаша. До полуночи не успокаивался, все перерыл, так и не нашел. И бродит вот, как неприкаянный.

Я озабочено хмыкнул.

-Не ребенок, а наказание, - заключила сестра.

-Я схожу к нему?

-Ты? - вскинула она брови, но тут же осеклась. - Конечно, почему бы и нет.

В спертом воздухе комнаты Джонни чувствовался едкий, химический запах.

-Это ацетон, - сказал Джонни. - Прошу прощения за неудобство.

Он сутуло громоздился на подоконнике, опустив ноги на страшненькую самодельную табуретку.

-Что это с тобой? - спросил я, глядя Джонни в глаза.

-Вы имеете в виду мой внешний вид? Не имею понятия. Это происходит само собой.

-Тебя ведь что-то гнетет, точно?

Джонни долго молчал, с недоверием рассматривая меня.

-Точно, - выдохнул он наконец.

-А что? - спросил я.

-Мои мысли, - ответил Джонни.

-Какие именно мысли? - спросил я.

-Всякие мысли, - ответил Джонни.

-Но о чем они? - спросил я.

-Обо всем, - ответил Джонни. - Обо всем сразу. Мне надо избавить от них голову. Раньше было так же, но я брал карандаш, открывал альбом… И все вываливалось. Облегчение.

-Облегчение? - спросил я.

-Как вырвать зуб, который болит. Свободно, спокойно… - ответил Джонни.

-А что же теперь? - спросил я.

-Ничего, - ответил Джонни. - Стихи моих мозгов - только для карандаша. Без него я боюсь, без него все становится отвратительным. Он исчез - а я остался.

-А дальше? - спросил я.

-Не получится сосредоточиться, не получится срастись с мыслью, - ответил Джонни. - Голову распирает, словно в ней раскаленные угли, и девать их некуда. Им нужно на бумагу, но что перенесет их туда?

-Так вся суть - в твоем карандаше? - спросил я.

-Все остальное - неверный путь, - ответил Джонни. - Я больше не могу ничего выразить, кругом чумная паутина, бессмыслица влажная и ребристая. Фикция, ложь, мираж.

-Как же нам с этим справиться? - спросил я.

-Похоже, никак, - ответил Джонни. - Похоже, скоро конец.

Я уверен, что в тот раз Джонни высказал больше, чем за все предыдущие четырнадцать лет.

Ничего не ответив, даже не попрощавшись, я покинул комнату Джонни, рассеяно смотря себе под ноги.

На лестнице сестра окликнула меня. Я нехотя обернулся.

-Слушай, вот что я хочу сказать, - в ее голосе была раздражающая меня враждебность. - Верни, если взял. Пожалуйста. Слышишь?

Но я только отмахнулся.

И все-таки признаюсь, что уже тогда мне сделалось не по себе.

"Уж больно плохо парень выглядит, - думал я, выходя на улицу. - Вундеркинд чертов. Помрет, так меня, чего доброго, обвинят".

Да. Одно мне теперь кажется несомненным: если бы в тот же день, когда мне довелось побеседовать с Джонни, я бы вернул ему карандаш, все могло быть иначе. А сегодня ничего уже нельзя исправить, хоть я и лезу из кожи вон, чтобы направить жизнь в прежнее русло. Тщетно. Тщетно.

Утром стучали в дверь, и я заранее знал, кто стоит за ней. Сестру, как оказалось, поразил тот же недуг, что и ее сына, только в ней он развился куда стремительнее. У нее выпали передние зубы, глаза выкатились из орбит и помутнели, ее кожа покрылась язвами из лимфы и пыли, ее тело высохло и приняло обугленный вид - она забавно ковыляла, опираясь на палку

-С Густавой того хуже, из нее кости вытекли, - страдальчески причитала она. - Он ведь не пишет, не может писать. Сам теперь только лежит и стонет. Даже глаза, говорит, не под силу открыть. Ты ведь дядя его, помоги. Пусть опять... возьмется. Пусть...

Она задыхалась. При виде ее мучений, я окончательно понял, что взял верх. Но над чем?

-Ну приболели, подумаешь, - равнодушно махнул я рукой. - Подцепили что-нибудь во время круиза. Вызовите доктора. Извини, я работаю.

Во второй раз в жизни я захлопнул дверь перед лицом сестры.

"Надо, - думаю, - Пиппо проведать. Посоветоваться".

Когда я вошел, Пиппо валялся на кровати, задрав ноги и читая. Не отрываясь от процесса, он отчеканил:

-Поза, в простонародье именуемая "свечка". Улучшает кровообращение. Кстати, решил вот разобраться, что это за Кафка такой. Зря, если честно. Такая же тягомотина. Даже хуже. Правильно я делал, что откровений в руки не брал. Вот что они, звонари эти, оказывается, в жизни видят. Дураки, и нечего взять. А в Робком Квартале, небось, и не бывали никогда. Эге! А чего это с тобой, дядя? Что за вид?

С недобрым предчувствием я заглянул в зеркало.

Откуда-то из другого измерения до меня доносилось:

-Вот это да! Вот это да! Хороша рожа! Рожа хороша!

-Верну, верну, - лепетал я. - Пиппо, братец, где карандаш, а? У вазы? Принеси.

-Чего? Какой... Ах, это. Выбросил я его, дядя. На что он мне?

***

Потом я переворачивал мусорные баки, и люди шарахались от меня.

-Желтый карандаш! Желтый!!! Не видели?!

Однажды некий почтенный господин с умилением заметил, ткнув меня под колено носком ботинка:

-И все же Бен Джонсон был прав, что за город без таинственного сумасшедшего!

Вскоре им стало не до шуток.

Одного за одним, двуногого за двуногим. Мало кто смог избежать страшной участи. Некоторые умирали сразу, некоторые слепли, лишались конечностей, сходили с ума. Никто не понимал, в чем дело, все достижения человечества оказались бессильны. Как я и говорил, мир нынче дурацкий. Из-за меня, все из-за меня.

И только Пиппо почему-то не изменился. Ни внутри, ни снаружи. Поэтому-то его, оставшегося в стороне от катастрофы, лениво сидящего на обочине заново намеченного пути, здорово раздражала вся эта суматоха. Недавно он пропал. Одни утверждают, что покончил с собой, другие - что отправился на север. Поговаривают также, что перед исчезновением он наведался к знакомой уличной девке, чтобы попрощаться. Вроде бы он сказал ей: "Собственно говоря, единственная доступная времени емкость для безоговорочного существования - это человек. Во всем остальном оно - только метафора пограничного смысла". Сказал - и сгинул.

А мне пропадать нельзя. Нельзя. Я ведь последний, кто знает.

Я брожу по земле. Они спрашивают меня: "Что ищешь ты, безобразная тварь?". И я отвечаю: "Наверное, карандаш".