Ловушка для души

– Мин сине яратам, / Яратам, яратам / Мин сине барыбер / Уземэ каратам, – на слове «каратам» Гудлак зевнул и потянулся за телефоном. Телефон находился под кроватью, на коврике с вышитыми на нем двумя строчными буквами: G и K.

– Господин Гудлак Касавубу? – знакомый голос с заметным акцентом, – резкий, как крик морской птицы.

– Я самый, – отвечал Гудлак. Он закашлял, потому что перед сном выпил залпом стакан ледяного апельсинового сока. А еще он, наверное, разговаривал во сне или, хуже того, пел. Марианна много раз говорила ему, что он нередко пел во сне. А, как известно, нет ничего хуже, чем петь во сне после стакана холодного апельсинового сока. Эта вам любой доктор скажет. Вот хоть бы этот, как его…

– Это доктор Габриэлян, – назвал себя звонивший. – У меня хорошие новости. Материал поступил к нам сегодня. Это большая удача. Вы просто везунчик. Не зря вас так назвали. Завтра в девять часов утра ждем вас.

Гудлак почесал голый живот.

– Док, я это… не могу завтра. У вас другие варианты есть?

– Нет. Завтра будет третий день. Сами понимаете. Если вы не сможете прийти, вы должны сообщить сегодня до двенадцати. Иначе с вас будет взят огромный штраф. Надеюсь, вы помните об этом.

– Да, помню. А в другое время можно?

– Нет.

– Хорошо. Дайте мне подумать.

Гудлак потянулся, зевнул раз, зевнул другой. Заиграл будильник на телефоне: Ай былбылым, / вай былбылым, / Агыйделнең камышы…

Гудлаку очень нравилось это слово – «камышы», и вот уже года два или даже три он просыпался под эту песню.

Этот проклятый доктор… как его там… совсем не оставил ему выбора. Завтра у него назначено собеседование. Полгода он, Гудлак, как последний сукин сын рассылал свои резюме, и вот, наконец, его пригласили. И, как назло, в то же самое время! Не раньше и не позже. Что же делать?.. Попросить перенести собеседование? Эх…

Последнее слово Гудлак выдохнул уже под душем. На стенках душевой кабинки заиграли цвета: вишневый, сливовый, затем брусничный. Потом появился силуэт девушки то ли в купальнике, то ли в белье. Девушка стала ритмично двигаться, и вскоре можно было уже разглядеть какого цвета у нее ресницы. Девушка запела: «Сандугачым бик сайрыйсын, / Ни монын бар бу айда? / Мин дэ синен кебек монлы, / Сабыр итэм шулайда.». Потом была другая песня, а за ней еще одна. Когда кончилась третья, Гудлак уже старательно вытирал ноги вафельным полотенцем с изображением лохматой головы одного бывшего президента. Он купил это полотенце на блошином рынке Форт Грин в Бруклине.

Телефон ждал его на кровати.

– Добрый день, док. Буду завтра в девять у вас.

– Смотрите, не опаздывайте! Все должно начаться в десять ровно, и ни секундой позже.

– Да, док. Я только вот немного приболел. Горло.

– Ничего страшного. Главное: не пейте алкоголя, вы помните? – доктор произнес слово «алкоголь» так, что Гудлак проглотил слюну. – И про дурь помните тоже, да?

– Само собой.

– Вот и отлично. До встречи.

– Постойте, док. А это… с женщинами… можно?

– Можно, и не только с женщинами, – сказав это, Габриэлян принялся издавать звуки, которые производит человек, которого пытались безуспешно удавить. Гудлак подернул плечами: он все еще не мог привыкнуть к манере доктора смеяться.

Какого черта он только спросил доктора о женщинах?! У него ведь давно никого не было. Марианна ушла от него еще перед Рождеством...

Гудлак хотел плюнуть себе под ноги, но вспомнил, что он дома и проглотил слюну. Он отыскал номер Ивана Федоровича – менеджера по кадрам ресторана «Братья Карамазовы». Гудлак в глаза не видел этого Ивана Федоровича, но судя по тому, как тот произносил английские слова, он был натуральным китайцем.

– Добрый день, это Гудлак Касавубу.

– Здлавствуйте, – перекатывая во рту слоги, нараспев отвечал Иван Федорович.

– Я насчет завтрашнего дня. Я тут приболел, значится. Не смогу, в общем, прийти в девять часов. Я хотел спросить: можно как-то перенести собеседование на другой день?

– Ой, как плохо, как плохо, как плохо вы делаете, – запричитал Иван Федорович. – Но холошо, звоните, когда выздолавливайте. До свидания.

Гудлак не сомневался, что на собеседование к «Карамазовым» его больше не пригласят. Ну и черт с ними…

На следующий день в восемь часов пятьдесят три минуты Гудлак сидел на длинной скамье перед кабинетом с большой табличкой. На табличке было написано: 514. Под цифрами надпись: профессор Грачик Габриэлян.

Открылась дверь, и показался доктор – маленький, гладко выбритый человек в голубом халате. Очки в толстой оправе сидели на огромном в пол-лица носе. Мохнатые брови змеились под высоким морщинистым лбом и придавали их обладателю вид человека, с которым лучше не вести разговоры на отвлеченные темы.

– Спасибо, что вовремя, – Габриэлян протянул Гудлаку свою волосатую маленькую руку. – Как вы себя чувствуете?

– Уже лучше, – вместо приветствия отвечал Гудлак.

– Вот и славно. Пойдемте, голубчик, – сказал Габриэлян и двинулся по коридору. Гудлак едва поспешал за этим полутораметровым человеком, в руках которого теперь находилась его судьба. Габриэлян вызвал лифт, и они в одно мгновение провалились на минус первый этаж.

На железной двустворчатой двери висела табличка. Гудлак не сразу разобрал в сплетении готических букв слово: «Морг».

Доктор приложил палец к маленькому белому прямоугольнику на стене слева. Не дожидаясь, пока дверь полностью откроется, Габриэлян нырнул в образовавшееся отверстие. Гудлаку ничего не оставалось, как пробуравиться в помещение вслед за доктором.

Перед ними открылся проход, метра в два шириной. По обеим сторонам его находились выстроенные в ряд металлические кровати на колесах. На таких обычно перевозят больных, которые утратили возможность передвигаться на своих двоих. Но на кроватях находились не больные. Гудлак догадался бы об этом, даже если бы не разобрал эту дурацкую готическую надпись при входе. И справа и слева от него из-под простыней выглядывали голые ступни: пятки вместе, носки врозь. Словно какой-то любитель порядка нарочно соединил всем находившимся в помещении покойникам ноги в одну позицию. Прямо как их пансионный воспитатель Самуэльсон. Тот тоже не мог угомониться, хотел, чтобы все мальчишки спали в одной позе: на спине с руками поверх одеяла ладонями вниз. Ночью он ходил и выковыривал у всех руки из-под одеяла. Когда он только спал, старый сукин сын? Вот тут, в морге, ему было бы раздолье.

Гудлак поежился и ускорил шаг. Габриэлян пробежал до середины помещения и остановился у одной из кроватей.

– Что, замерзли? – спросил доктор.

– Немного.

– Ну, хорошо, мы тут ненадолго. Вот она, – Габриэлян указал кистью правой руки на кровать, перед которой они стояли.

Небольшие ножки, как у китайской принцессы. Пяточки без единой трещинки.

– Можно глянуть? – робко спросил Гудлак.

– Конечно, – отвечал доктор. Тремя пальцами он потянул за край белой простыни.

Первое, на что обратил внимание Гудлак, это цвет лица девушки. Он ожидал, что лицо покойницы будет мертвенно-бледным, но оно оказалось таким, словно девушка была живой, разве что давно не была на свежем воздухе. Может, они ее загримировали?.. Тонкие, как нотная линейка, брови. Волосы до плеч цвета выгоревшей земли. Небольшие скулы, придававшие лицу покойницы выражение сдержанного аристократизма.

– Ну что, хороша?! – спросил Габриэлян.

– Хороша, мать ее, – не сразу отвечал Гудлак. Он редко ругался, но тут видимо сказалось волнение. – Где вы ее откопали?

– Почему же откопали? – доктор Габриэлян застонал в удушливом смехе своем и Гудлак отшатнулся назад. – Ее и закопать-то не успели. Свежак.

– Она…

– Да, чистокровная татарка. Все документы покажу в моем кабинете.

– Как она умерла?

– Мы не вскрывали. Сами понимаете...

– Эмигрантка?

– Она здесь училась в магистратуре на филологии.

– Но…

– Ничего страшного. У нее был хороший музыкальный слух. Она даже занималась вокалом. И потом посмотрите, какая у нее грудь. – Габриэлян снова потянул простыню, и Гудлак увидел два крепких полукружия. – С такой грудью не важно, кто ты: филолог или певица.

– Вы чем-то укололи их?

– Груди? Да, конечно. Но это так сказать для товарного вида. Но без природной основы любые уколы – ерунда.

Взгляд Гудлака скользнул ниже, на ту часть тела, которая была скрыта простыней.

– Убрать? – спросил доктор и потянул за край простыни.

– Нет-нет! – закричал Гудлак и тут же закрыл себе ладонью рот. – А как она умерла?

– По нашим данным умерла от переизбытка чувств. Она ходила на лекцию одного писателя из России. Про литературу лекции читал. Не помню фамилию, там в анкете прочтете, если будет интересно. И во время лекции ей стало плохо. Когда приехали врачи, она уже умерла.

Гудлак ничего не ответил.

– Вас что-то смущает? – спросил доктор.

– Только то, что она филолог.

– Говорю же вам: в этом нет ничего страшного. Конечно, лучше если бы она была певицей. Но когда еще так повезет… Так можно еще несколько лет прождать. Если вы откажетесь, у нас очередь за вами 59 человек.

– Я не говорил, что отказываюсь, – поспешил возразить Гудлак. – Я просто задаю вопрос.

– Конечно-конечно, – примирительно произнес Габриэлян и погладил левой ладонью правую. – Ну что же, надеюсь, я развеял ваши сомнения?

– Будем считать, что да, – пробурчал Гудлак.

– Вот и отлично. Тогда пойдем, подпишем только кое-какие бумаги...

В кабинете Габриэляна все было также, как в тот раз, когда Гудлак впервые несколько месяцев назад пришел сюда. Большой стол из красного дерева, деревянная карандашница, три кожаных кресла, портрет какого-то восточного мужчины, чем-то похожего на Габриэляна.

Доктор протянул Гудлаку файл с заготовленными документами.

– Вот, ознакомьтесь, пожалуйста, и подпишите.

Сначала Гудлак извлек из файла контракт. Читал он не только одними глазами, но и всей головой: эта часть тела послушно перемещалась вслед за движением глаз по строчкам плотно набранного текста.

– Здесь сказано, что вы не несете никакой ответственности, если я буду недоволен результатом.

– Верно, – подтвердил Габриэлян. – Вы соглашаетесь с тем, что если вам не понравится ваша новая душа, вы не станете предъявлять претензий. У нас были прецеденты, когда люди пытались оспорить качество проведенной работы. Вот недавно был один случай. Один эмигрант из России хотел стать Бельмондо. Ну, нам, как говорится, без разницы: Бельмондо – так Бельмондо.

– Что такое «бельмондо»? – спросил Гудлак.

– Актер такой был французский, сто лет назад, – пояснил доктор. – Так вот приходит этот пациент и говорит: хочу быть Бельмондо. Принес видео- и аудиоматериалы, – в общем, все как полагается. Мы провели операцию. Все отлично. Но через неделю он звонит и просто плачет: «Что же вы сделали? Никакой говорит я не Бельмондо, а Николай Караченцов». Какой такой Караченцов-Мараченцов? – спрашиваю. Оказалось, что этот эмигрант все фильмы с Бельмондо смотрел в России в озвучке русского актера Николая Караченцова. И он был абсолютно уверен, что голос Караченцова это и есть голос Бельмондо. Я как мог его успокоил: послушал голос натурального Бельмондо и говорю: по правде сказать, мне голос Караченцова нравится больше. Правда, смешно?

– Да уж, просто обхохочешься, – бросил Гудлак и снова погрузился в чтение контракта.

– Тут написано, – сказал Гудлак, отрываясь от чтения, – что у вас пожизненная гарантия, но она не действует, если я нарушу следующее правило. Окажусь «на расстоянии не более десяти метров в неживом состоянии рядом с другим умершим самостоятельно или убитым любым способом лицом, с момента смерти которого прошло менее трех дней».

– Верно. В такой ситуации может произойти неконтролируемый обмен душ. Но это как вы понимаете форс-мажорное обстоятельство. Вероятность того, что такое произойдет, крайне мала. Почти ничтожна. Но она все-таки существует. Например, если вы попадете в автокатастрофу и погибнете вместе с кем-то еще. Но вы понимаете, что мы не может в таком случае ничего сделать, поэтому и включили этот пункт.

– Окей, – Гудлак положил на стол контракт и достал следующий документ. Это была анкета девушки, которую он только что видел внизу в морге.

– Анкета составлена на основании собранных официальных и неофициальных данных об умершей, – пояснил Габриэлян. – К последней категории относятся данные аккаунтов ее соцсетей, результаты интервью друзей, родственников и возлюбленных.

– Это вы все за сутки успели собрать? – спросил изумленный Гудлак, перелистывая анкету.

– Это по плечу только искусственному интеллекту. Задачу осложняло то, что она иностранка, и значительный объем информации был на татарском языке, с которым робот был не очень хорошо знаком.

– И как вы выкрутились? – спросил Гудлак.

– Нашли татароязычного робота в одном из офисов наших партнеров в Пенсильвании.

Девушку звали Эльза Нуруллаева. Ей было двадцать два года. Она родилась в Казани. Ее отец по одной версии был бандитом, по другой – заместителем министра в Татарстане – маленькой республике внутри России. Точную информацию на этот счет робот добыть не сумел. Мать нигде не работала и жила на доход от сдачи в аренду нескольких домов и квартир в России и в Европе. Эльза два года занималась в музыкальной школе по классу вокала. При спонсорской поддержке отца записала диск с песнями на русском и татарском. Потом почему-то бросила сольную карьеру. Еще она любила готовить торты. Недурно танцевала. У нее было много поклонников, но свое сердце она отдала всего двум мужчинам: интерну-проктологу Альберту из Казани, и чернокожему американцу по имени Гог, имевшему собственный кошачий цирк. Гога дважды приговаривали к штрафу за жестокое обращение с животными.

К анкете прилагалось пара десятков фотографий: каждый снимок представлял отдельный период в жизни девушки. Вот она совсем голая лежит на кровати с куклой. На обороте подпись: «Эльзочке один годик». Вот она сидит на большом стуле вместе с плюшевым мишкой и собрала в бантик губки. На этой детсадовской фотографии Эльзе четыре годика... Дальше пошли школьные фотографии. Вот ей уже пятнадцать. Она в красном купальнике позирует на фоне пальм. Подпись к фотографии: Мальдивы, отель «Чоколейт парадайз». На последней фотографии Эльза была в синем брючном костюме, сидевшем на ней, словно она в нем родилась. На голове ее была четырехугольная шапочка-магистратка с кисточкой, которую надевают выпускники бакалавриата и магистратуры. На плечах изящно накинутая мантия. Подпись к снимку сообщала, что он был сделан после вручения дипломов бакалавров год назад. Что и говорить: покойная умела со вкусом одеваться и… раздеваться тоже умела. Пожалуй, она была не менее красива, чем Венера Батырбаева. Гудлак подумал, что если бы он повстречал Эльзу до того, как она оставила этот мир, он бы попробовал замутить с ней что-нибудь. Впрочем, через несколько минут он такое с ней замутит, что мало не покажется.

– Док, я могу взять себе пару фотографий? – спросил Гудлак.

– Конечно, они все ваши, и анкета тоже. Так что у вас, Гудлак, еще будет время все это изучить. А сейчас я вынужден поторопить вас. Время не ждет. Если вы со всем согласны, поставьте свою подпись вот здесь, – Габриэлян выудил из рук Гудлака один из экземпляров контракта. – Второй экземпляр можете не подписывать. Он и так ваш. Там как вы уже видели стоить печать клиники и подпись нашего директора.

Гудлак взял протянутую ему Габриэляном ручку «Паркер» и, помедлив мгновение, вывел собственную фамилию там, где указал доктор.

– Вот и отлично, – Габриэлян произвел уже знакомый Гудлаку жест: погладил левой ладонью правую. – А теперь пройдем в операционную.

Операционная оказалась небольшим помещением, посередине которого находилась кровать на колесиках. Почти такая же, как те, которые Гудлак видел внизу в морге. Рядом с кроватью Гудлак заметил камеру и чуть дальше экран. В контракте оговаривалось, что во время операции будет вестись видеозапись, которая затем автоматически поступит на телефон клиента.

– Раздевайтесь, – сказал Габриэлян.

Гудлак сбросил футболку, стянул джинсы и оказался в больших семейных трусах. Он вопросительно посмотрел на Габриэляна.

– Да, их тоже снимайте, – сказал доктор с какой-то странной усмешкой.

Гудлак избавился от трусов и снова поглядел на Габриэляна. Тот продолжал смотреть на него все с тем же выражением на лице.

– Что еще? – строго сказал Гудлак.

– Простите, – Габриэлян кашлянул. – Я просто не понимаю, зачем вам все это… Впрочем, не мое дело.

– Вот именно, – сухо сказал Гудлак и лег на кровать животом вверх. Не нравился ему этот доктор. Эти его шутки. И вот сейчас, что он уставился! Если бы не эта операция, он точно бы дал ему в рыло.

– Ну, с Богом, – сказал доктор.

– Бог здесь ни при чем, – резко вставил Гудлак.

– Да, пожалуй, вы правы. Закройте глазки. Сейчас вас укусит комарик.

Гудлак хотел что-то ответить про «комарика», но в правую руку ему вонзилось что-то маленькое, неизбежное и острое. Последнее, что он слышал, были слова песни «Мин сине яратам, / Яратам, яратам»…

Когда Гудлак открыл глаза, из динамика, висевшего у него над головой, негромко лилась уже другая песня, слова которой он также хорошо знал: Сандугачым бик сайрыйсын, / Ни монын бар бу айда? / Мин дэ синен кебек монлы, / Сабыр итэм шулайда.

– Как вы? – сначала он услышал, а уже затем увидел Габриэляна. Музыка сразу затихла.

– Яхши[1], – не сразу ответил Гудлак и почувствовал, что это говорит не он, а что-то или вернее кто-то внутри его.

– Что, простите?

– Все окей, док, – сказал Гудлак по-английски. Его собственный голос, выходивший изнутри его тела, казался ему по-прежнему чужим.

– Вот и отлично, – Габриэлян погладил левой ладонью правую. – Ну-ка, голубчик, спойте что-нибудь.

– Что спеть?

– Ну, хоть вот эту песню… про это ваше «яратам».

Гудлак попытался подняться. Доктор предупредительно подхватил Гудлака под мышки, затем прильнул к его груди и, одной рукой нащупав подушку, подложил ее под спину своему пациенту.

– Ради Бога! Только без резких движений! – прошептал он в самое ухо Гудлаку.

Гудлак откинулся на подушку и посмотрел на доктора.

– Ну что вы, молчите? Спойте.

Гудлак прокашлялся и запел красивым девичьим голосом: «Мин сине яратам, / Яратам, яратам / Мин сине барыбер / Уземэ каратам…»

– Браво! Браво! – закричал Габриэлян.

Вдруг Гудлак о чем-то вспомнил и поспешно погрузил правую ладонь под простыню.

– Не волнуйтесь, Гудлак, там все на месте, – сказал Габриэлян. – Мы же не в двадцатом веке живем. Удалять все эту штуку ни к чему. Если она вас не смущает, пользуйтесь ей на здоровье, как прежде.

Затем в руках доктора появился пульт. Зажегся экран. Гудлак приподнялся на локте. Он увидел себя с растерянным и утомленным лицом. Вот доктор шутит про комарика, делает ему укол… Вот Гудлак открывает глаза, испуганно озирается по сторонам. Вот рот его медленно открывается, и он произносит иноземное слово «яхши» чужим, но вместе с тем, таким знакомым, до мурашек знакомым голосом. А вот он запел. Гудлак закрыл глаза, потом сразу открыл, потом снова закрыл. Он не мог, боялся поверить: он слышал ее голос! Голос той далекой певицы из города Казани, песню которой он услышал несколько лет назад в фитнес-клубе.

Гудлак несся тогда по беговой дорожке и бездумно глазел на сменявшие друг друга картинки музыкального канала. Передавали хит-парад иностранных клипов. На одном из первых мест с конца был ролик из России. Девушка с большой черной косой стояла на фоне белых стен какой-то старинной крепости и пела песню на непонятном языке. Это точно был не русский. Гудлак знал несколько слов по-русски и готов был поручиться, что это не язык его любимого Достоевского. Гудлак остановился и чуть не слетел с дорожки. Потирая подвернувшуюся ногу, он сел на скамейку позади тренажера, не отрывая глаз от черной косы и белых стен. Он не сразу запомнил мудреное имя девушки. Звали ее Венера Батырбаева.

В раздевалке он принялся искать другие клипы певицы, и понял, что попал. Гудлак просыпался, проводил день и засыпал под пенсии Венеры Батырбаевой. Однажды он выбрался на ее концерт в Москву. До Казани Гудлак так и не доехал: не хватило денег. Довольно скоро понял, что хочет быть таким как она, Венера. Вернее, не как она. А быть ей. В баре, куда Гудлак заруливал по пятницам, один мужик рассказал ему, что сейчас можно не только вживить в мозг любую музыку, но и стать тем человеком, который тебе нравится. Для этого нужно всего-навсего… поселить в своем теле новую душу.

– Как-так поселить? – вытаращил глаза Гудлак.

– Ну как бы тебе объяснить – говорил новый знакомый Гудлака, представившийся Рудиком. – Я не очень силен в медицинских вещах. Нужно найти недавно умершего человека, душа которого только что покинула его тело. Душа еще привязана к своей внешней, телесной оболочке и время от времени возвращается назад к своему туловищу. Это как хозяин дома, который вынужден был по каким-то причинам продать его. Но с домом этим у него связаны приятные воспоминания. Он то и дело приходит к своему, теперь уже бывшему, дому, заглядывает в окна и плачет от печальных мыслей. Так и наша душа, она тоже тоскует по своей прежней телесной оболочке. Три дня она летает над телом, наблюдая, что с ним происходит. Так вот, ученые выдумали такую штуку. Называется она «ловушка для души». Душу умершего человека как бы ловят с помощью сверхчувствительного устройства. Это такая музыка, которая неслышна живому существу, но волшебным образом действует на душу. Когда она, душа то есть, ощущает вибрацию и слышит эту нечеловеческую музыку, она летит на источник звука как бабочка на пламя и снова попадает в тело. Только не в свое бывшее тело, а в новое, куда установили этот источник звука.

– А куда девается душа человека, в которого переселяется… новая душа? У него, чего, две души получается?

– Нет, – засмеялся Рудик. – Душа человека-рецепиента (так называется тот, кто принимает новую душу) покидает тело. Короче того, кто соглашается на вживление в него другой души, усыпляют…

– Как усыпляют?! – вскричал Гудлак.

– Да не сцы ты, – Рудик похлопал Гудлака по плечу. – Это не больно. Просто делают укол, ты отрубаешься по красивую музыку, а потом, когда очухаешься, ты уже совсем другой человек.

Некоторое время они молчали. Гудлак осушил свой коктейль «Черный русский» и немедленно заказал новый.

– Я только одного не понимаю, – произнес, наконец, Гудлак. – Ты же все равно поселяешь у себя душу не того человека, которым ты хочешь быть, а другого. Разве не так?

– Так. В идеале, конечно, лучше всего заполучить душу того, от кого ты фанатеешь. Но такое выпадает нечасто. Нужно не только, чтобы твой кумир умер, но и чтобы ты оказался в нужный момент рядом. А еще чтобы под рукой был пригодный специалист, который бы срочно провел операцию не позднее трех дней после смерти человека-донора. Донором называют того, чью душу забирает человек-рецепиент.

– То есть, проще говоря, есть только один шанс получить душу донора – это грохнуть его и тут же лечь рядом на операционный стол?

– Да, что-то вроде этого, – отвечал Рудик. – Не случайно в медицинские контракты включают пункт, что если тот, чью душу переселяют, умер насильственной смертью, и следствие по этому делу не окончено, проведение операции запрещается. Это сделано для того, чтобы предотвратить убийство фанатами своих кумиров. Но ученые научились делать так, что душа умершего, поселившаяся в чужое тело, тоже некоторым образом преобразуется. Она обретает черты, которые ей не были присущи прежде. Она как бы маскируется, чтобы ее не узнал этот… как его… Бог и не вытащил обратно. Поэтому душа восприимчива к преобразованиям, она как губка впитывает все, что слышит и видит в тот момент, когда поселяется в новое тело. Поэтому вокруг и внутри человеческого тела (врачи называют его «новым домом») создается все, чтобы обмануть душу. Во время операции по переселению души включается аудио и видеозапись человека, на которого человек-рецепиент хочет походить. Новая душа должна быть уверена, что поселяется не в то тело, которое ей предлагают, а в тело человека, который существует в воображении человека-рецепиента.

– Вот до чего додумались, дьяволы, – воскликнул Гудлак.

– Наука не стоит на месте, – с гордостью сказал Рудик. – Раньше ведь как было: ты фанател, собирал фотки своего кумира, носил такую же прическу как у него или у нее, прикид такой же и все такое. Потом появилась возможность сделать пластику. Люди меняли внешность, но начинка оставалась прежней. Человек выглядел как Майкл Джексон, а внутри оставался Джоном Пипкиным из Арканзаса. И ничего с этим не мог поделать. А сейчас одна небольшая операция, и ты действительно становишься тем, кого ты обожаешь. А что до внешнего облика, хочешь – меняй, а хочешь – оставляй свою прежнюю оболочку или, как они ее называют, капсулу, если она тебе дорога как память. Я вот, например, не стал менять.

– Почему? – удивился Гудлак.

– Во-первых, это дополнительные расходы, а у меня каждый цент на счету, а во-вторых, сейчас народ такой безграмотный пошел. Спроси на улице: может один из ста скажет, кто такой Нуреев, а один из тысячи расскажет, как он выглядел. Да и плевать мне на остальных. Главное, что я сам должен чувствовать себя на все сто Нуреевым. А я себя чувствую. Ну и наконец, пусть остается некоторая загадка. Все окружающие думают, что я по-прежнему скрипач-неудачник Марк Воробьефф, а я на самом деле великий танцовщик Рудольф Нуреев. Рудик показал Гудлаку документ, где было черным по зеленому выведено: Rudolph Nureev.

– А танцевать ты хоть умеешь? – спросил Гудлак.

– А как же! – всплеснул руками Рудик. – Поехали ко мне домой. Выпьем, я для тебя станцую. Ты просто погибнешь от восторга.

Гудлак отвечал, что ему еще рано погибать и отказался ехать...

Месяц или два Гудлак ходил с мыслью о переселении душ. Он представлял себя красивой певицей с длинной черной косой на фоне белых крепостных стен…

Клип закончился, а Гудлак продолжал лежать и смотреть в потемневший экран.

– Вам заказать такси? – прозвучал голос Габриэляна.

– Да, пожалуйста. Сделайте одолжение…

Гудлак сел в желтую машину, ожидавшую его на парковке перед больницей. Первым делом он посмотрел на себя в зеркало. Внешне он совсем не изменился. Значит, Рудик не соврал. Так что же в нем тогда поменялось? Габриэлян говорил, что он будет постепенно узнавать себя нового, вернее новую… Ну что же, поживем - увидим. Вот, кажется, первый признак уже налицо. Раньше Гудлак в упор не замечал зеркал, а сейчас не отрывает взгляда от зеркала заднего вида.

– Хорошо, что теперь повсюду беспилотные автомобили, – порадовался Гудлак. Ему меньше всего хотелось сейчас попасться к болтливому водителю, который бы изводил его идиотскими разговорами. Да и такси с водителем ему не по карману теперь. Как сказал его менеджер в банке Майкл, чтобы погасить кредит на операцию, ему нужно будет лет пять жить аскетом. Если, конечно, богатый дядюшка не оставит ему знатное наследство. Но богатого дядюшки у Гудлака не водилось. Единственным родственником Гудлака была тетушка Жаклин, жившая в Новом Орлеане. Гудлак почти не общался с ней. У тетушки была дурная слава: она считалась колдуньей.

Когда Гудлак стал думать об изменении своей сущности, он обратился к тетушке Жаклин за советом. Но тетушка только высмеяла его: «Ты что, племяш, обкурился что ли? Ты хочешь забрать чужую душу, но что ты отдаешь взамен? Свою сраную душонку? Но ведь у тебя ее никто не просил. Получая чужую душу, ты все равно продолжаешь следовать той линии жизни, которая предначертана тебе, Гудлаку Касавубу. Господь Бог плевал на ваши манипуляции. У него свой план в отношении каждого из вас.»

– Не знаю, что там предначертано Гудлаку Касавубу, а Венере Батырбаевой нужно ехать в Казань, – произнес вслух Гудлак. Он слишком долго жил один, чтобы научиться думать вслух. В тот же вечер Гудлак купил себе билет Нью-Йорк–Амстердам–Москва–Казань и обратно.

В самолете он почти все время спал. Гудлаку снились остроконечные башни из чак-чака, горы перемячей и беляшей, кумысные реки, льющиеся из сосцов необъезженных кобылиц, и многое другое, позаимствованное его утомленным разумом из клипов Венеры Батырбаевой. А потом, в самолете из Амстердама к нему без спроса явилась Эльза Нуруллаева. Она пела, танцевала и вытворяла такие вещи, которые автор не решается привести здесь, чтобы не получить на собственное сочинение клеймо «двадцать один плюс». Гудлак проснулся весь мокрый, стал ощупывать себя.

– Что же это такое? – подумал он. – Неужели этот сукин сын… как там его… Габриэлян надул меня? Я же Венера Батырбаева. Какого… мне снится эта отвязная девка?

Но потом он вспомнил слова доктора о том, что вживление души происходит постепенно, и приснившийся ему сон – это следы его старой, навсегда покинувшей его тело души. Ведь не прошло еще трех дней, и его прежняя душа наверняка крутится где-то рядом, с недоумением и гневом наблюдая, что творится с ее бывшим домом, в котором поселилась новая гостья.

В хостеле Гудлак оставил свой чемоданчик и сразу отправился бродить по городу. Ему казалось, что он не только много раз бывал здесь, но родился и прожил большую часть своей жизни в Казани. Вот Старо-Татарская слобода с ее каменными мечетями: белый низ, зеленый верх. Эти мечети пережили и царей, и коммунистов, и националистов, и демократов. Тихое деревенское озерцо Кабан с кувшинками и водяными крысами, по иронии судьбы оказавшееся в самом центре города с пятью миллионами жителей. Праздная Баумана, строгая Кремлевская. Перед входом в Кремль – памятник мужчине, уже многие годы в бессильной ярости рвущему оковы за своей спиной.

У белокаменных стен кремля Гудлак уселся на траву и включил клип, – тот самый, на котором он впервые увидел певицу Венеру Батыраеву. Он стал подпевать сначала тихо, затем все громче и громче. Гудлак не сразу заметил, что сидящие рядом люди внимательно слушают его. И как только обнаружил это, немедленно замолчал. Но было уже поздно,

– Молодой человек, спойте еще! – сказал дед в татарской тюбетейке, ближе всего сидевший к Гудлаку

– Да-да, пожалуйста, спойте еще! – поддержали деда несколько голосов справа и слева.

Гудлак смущенно огляделся. Да, он всем сердцем хотел быть Венерой Батырбаевой, петь ее песни, срывать аплодисменты поклонников, но все равно оказался не готов к тому, что успех настигнет его так скоро.

Когда репертуар его иссяк, вокруг него у стен кремля собралось две, а может быть даже и три сотни человек. Тем, кому не хватило места на траве, стояли или сидели на корточках до самого Булака.

Потом еще почти час Гудлак фотографировался со своими поклонниками и поклонницами. Возможно, за этим занятием ему пришлось бы провести весь остаток дня, но его выручили полицейские. От имени своего начальника они пригласили Гудлака в отделение. Часа два Гудлак до хрипоты пел перед полицейскими. После каждой песни понимались тосты: сначала за Гудлака, потом за Венеру Батырбаеву, потом за полицию, потом за Соединенные Штаты, потом за Казань, потом… Гудлак уже не помнил. Он перестал петь, когда уже не мог ворочать языком.

Когда Гудлак вышел на улицу, он с трудом перебирал конечностями. Майор Синебрюков предложил довезти его с ветерком до хостеля, но Гудлак отказался. Ему совершенно не хотелось ехать на коповской машине. Да и подышать свежим воздухом было бы неплохо.

Он прошел вдоль набережной Булака, пересек почти свободную от машин улицу Пушкина и оказался на набережной Кабана. Хостель находился на Роторной улице. Для того, чтобы попасть туда, нужно пройти по набережной, а потом свернуть налево от университетского ботанического сада. По пути Гудлаку то и дело попадались парочки, бредущие в обнимку, и одинокие путники, задержавшиеся на службе и теперь спешившие домой. А вот он никуда не спешит. Гудлак посмотрел на навигатор. Теперь нужно свернуть налево. Три квартала, и вот он, его хостель. В углу карты он увидел кладбище. Метров восемьсот от того места, где он сейчас стоит. Может зайти? В самом деле, почему бы и нет? Ночь, Казань, старинное кладбище. После того, что он видел в морге в клинике у Габриэляна, Гудлак переменил свое отношение к покойникам. Не такие уж они страшные.

Когда Гудлак решил в очередной раз свериться с навигатором, телефон замигал и выключился. Что такое? Когда он покупал телефон, его заверили, что он может работать больше месяца без подзарядки. Ладно, не проблема. Пока Гудлак искал в рюкзаке зарядное устройство, он увидел приближавшихся людей.

Их было трое, судя по силуэтам, семья: муж, жена и ребенок. Обрадованный Гудлак зашагал им навстречу, чтобы узнать дорогу к кладбищу. Однако троица, увидев, как Гудлак решительно направляется к ним, замедлила шаг. Когда до компании оставалось не более десяти метров, Гудлак смог хорошо разглядеть всех троих.

Посередине находился длинный костлявый парень со впалыми щеками, словно он высасывал со дна глубокого стакана с коктейлем последние капли. Длинный был одет в кожаную куртку, из-под которой выглядывала застегнутая на молнию синяя олимпийка. На макушке его крепко сидела кепка-восьмиклинка. Длинный был единственный из всех, у кого на тренировочных штанах имелось три полоски. У его спутников было всего по две. На ногах у длинного, как и у его товарищей, были синие, также с тремя белыми полосами, кроссовки.

Справа от длинного прыгающей походкой передвигался маленький, почти коротышка, человек, с глубоко посаженными волчьими глазами. Гудлак издалека принял его за ребенка, но это был далеко не ребенок. На нем был черный тренировочный костюм с лейблом Адидаса.

Слева от длинного, тяжело переводя дыхание, шел жирный парень с рыхлым красным лицом. Это его Гудлак принял за женщину. На краснолицем также был тренировочный костюм синего цвета. Из-под куртки выглядывала серая футболка. Длинному и его спутникам было не больше тридцати и не меньше двадцати лет.

Все трое разом вросли в землю и дали возможность Гудлаку одному пройти разделявшие их несколько шагов одному.

– Откуда будешь, черт? С кем мотаешься? – резко, как будто с разбегу прыгнул в холодную воду, произнес длинный.

– Я Венера Батырбаева, – сообщил Гудлак.

– Кто?! – выкрикнул длинный и даже пригнулся, словно изготовился к прыжку.

– Я Венера Батырбаева, – повторил Гудлак, но уже не так громко. – Вы не обращайте внимания на мою внешность. Я сейчас вам спою, и вы сразу все поймете. – И не дожидаясь одобрения, Гудлак запел нежным девичьим голосом: «Мин сине яратам, / Яратам, яратам / Мин сине барыбер…»

Допеть ему не дали.

– Да это же Кончитта, – заорал коротышка.

– Йук, мин[2]… я не Кончитта, я Венера… Венера Батырбаева.

Все трое заржали.

– Он нерусский же, путает женский и мужской род, – пояснил толстяк.

– Не умничай, профессор, – оборвал своего товарища длинный. – Ты че, негрила, попутал, штоле? Не можешь определиться, телка ты или пацан? Так ты скажи: мы тебе поможем решить эту задачку зараз.

– Как вам объяснить, я родился мужчиной, но моя душа теперь как бы… женщина.

– Да че с ним толковать, – сказал коротышка. – Ясное дело: гомосятина заморская, первый сорт.

Два его товарища снова заржали.

– Ну все, считай, ты попал, Вася, – процедил длинный. Едва только он произнес эти слова, как коротышка подпрыгнул по-обезьяньи, и Гудлак едва удержался на ногах от удара в скулу. Но вместо того, чтобы ощупать обожженный болью висок, Гудлак пригнулся, вернее, почти присел на корточки и точным хуком свалил коротышку с ног. Гудлак когда-то профессионально занимался боксом, и даже получил чемпионский титул на одном из соревнований между колледжами. Но потом он понял, что бить людей по лицу ему не по душе. К тому же рука у Гудлака была тяжела, и своими ударами, если он наносил их без перчаток, он доставлял много телесных страданий тем, кто вступал с ним в схватку. Но сейчас у него просто не оставалось выбора.

Выпрямившийся в полный рост Гудлак легко увернулся от последовавшего за тем удара краснолицего, но длинный оказался проворнее. От прямого удара в ухо в голове у Гудлака зазвенело. Еще удар, по затылку. Он повалился лицом вниз. Кто-то схватил его за волосы. Гудлак силился подняться, и ему почти удалось это, но удар в поддых заставил его вновь пригнуться к земле. Затем последовал новый удар по голове. Кто-то запрыгнул ему на спину и принялся со всей дури колошматить по спине. Гудлак различал крики и брань в свой адрес. Последнее, что он услышал, были слова: «Ёж твою мать! Он Славика завалил... Гаси его, Марат!». Больше Гудлак ничего не помнил...

Когда Гудлак пришел в себя, вокруг него все было белым: потолок, свет от висевшей над ним лампы, сама лампа и кусок стены, доступный глазу. «Неужели так выглядит Рай?» – успел подумать Гудлак.

– Как вы себя чувствуете? – услышал он над своей головой. Лицо человека с большим носом показалось ему знакомым. Первое мгновение ему показалось, что это Габриэлян. От этой мысли Гудлак немедленно огорчился. Если это и в самом деле Габриэлян, то тогда он, Гудлак, точно не в Раю. Во-первых, потому что Габриэлян еще жив, а во-вторых… во-вторых, даже если бы Габриэлян умер, то какого черта он делает в Раю?!

Гудлак приподнялся на локте, чтобы лучше разглядеть незнакомца. На нем был длинный белый медицинский халат и того же цвета шапочка.

– Так как вы себя чувствуете? – повторил свой вопрос незнакомец.

– Беспонтово, – ответил Гудлак и тут же вздрогнул от звука собственного голоса. Голос звучал грубо, от прежней певучей нежности не осталось и следа.

– Где я? – спросил Гудлак не столько для того, чтобы узнать ответ, сколько для того, чтобы еще раз услышать собственный голос.

– В центральной городской больнице. Меня зовут Николай Николаевич. Я ваш лечащий врач.

– А в каком я городе? – произнес Гудлак, напряженно вслушиваясь в каждый произносимый им самим звук.

– В Казани, – глаза Николая Николаевича превратились в маленькие щелочки, и Гудлак догадался, что доктор улыбается. – А вот как вас зовут, я, к сожалению, не знаю. При вас не нашли никаких документов, а телефон был заблокирован. Ждали, когда вы в себя придете.

– Как меня зовут? – в задумчивости повторил Гудлак. – Хороший вопрос.

Размышления Гудлака оборвали звуки знакомой мелодии: «Мин сине яратам, / Яратам, яратам / Мин сине барыбер / Уземэ каратам». Гудлак недовольно поморщился. Врач протянул Гудлаку телефон. На экране отразилось имя звонившего, написанное английскими буквами. Гудлак, несколько секунд смотрел на экран, прежде чем ответить.

– Добрый день, меня зовут Майкл, старший менеджер отдела кредитных продуктов банка «Карамора», – полилась из телефона английская речь. – Я говорю с мисс Венерой Батырбаевой?

– Допустим, нет.

– Простите, – Гудлак услышал, как его собеседник шуршит бумагами. – С кем я говорю?

– Какая разница.

– Ну как же… – смутился Майкл. – Большая разница. Может мне обращаться к вам: Гудлак Касавубу?

– Тоже мимо.

– Простите, господин Касавубу, – продолжал Майкл, словно не слышал последней фразы, произнесенной его собеседником. – У нас в бумагах просто значится, что на прошлой неделе вы поменяли имя и фамилию. Я сейчас исправлю.

– Исправь, если тебе от этого полегчает.

– Мистер Касавубу, я хотел сообщить вам, что на счете, с которого должны были списываться средства по кредиту, нет необходимой суммы, а ближайшая выплата должна быть на этой неделе.

– Слышь, братан, знаешь, песня такая есть: «Я так считаю: кому должен, – тому прощаю».

– Мистер Касавубу, простите, но я не совсем понимаю, о чем вы сейчас говорите.

– А че тут понимать?! Ничего я тебе и твоему банку не должен. Пусть тебе долг Пушкин выплачивает.

– Кто такой мистер Пушкин? Это ваш поручитель? У меня нет о нем никаких данных, – опять звук перебираемых бумаг. – Мистер Касавубу, я должен предупредить вас, что в случае немотивированного отказа от своих денежных обязательств, к вам будут применены законы Соединенных Штатов…

– Да плевал я на ваши Соединенные Штаты…

Гудлак оборвал звонок и выключил телефон.

– Врач, ответь мне: какое сегодня число? – спросил он Николая Николаевича.

– Двадцать пятое.

Гудлак почесал затылок. Он снова включил телефон. Не глядя, удалил несколько сообщений от менеджера Майкла, посмотрел список пропущенных звонков. Один от Ивана Федоровича из «Братьев Карамазовых». Гудлак усмехнулся. Сработало напоминание. Полчаса назад закончилась посадка на его рейс Казань–Москва–Амстердам–Нью-Йорк.

Гудлак удалил напоминание и вдруг, сам того не ожидая, громко засмеялся. Он хохотал как одержимый минуты две.

– У вас все в порядке? – поинтересовался Николай Николаевич, когда Гудлак наконец замолчал.

– У меня? У меня все ништяк, – отвечал Гудлак и, поймав обеими руками ладонь доктора, крепко сжал ее.

[2]Нет, я… (татарск. яз.).