В петле Уробороса

Сознание – это когда света больше, чем тьмы. Иглы проходятся по коже, от зуда начинают гудеть мышцы. Тело изгибается, выталкивая из груди долгий мучительный хрип, переходящий в стон. В глаза бьет слепящий свет, но они так истосковались по нему, что черные бездны зрачков распахиваются навстречу.

Застывший, все еще похожий на желе мозг пробуждается на середине мысли:

…Эти его сальные лохмы, словно крысиные хвосты по сторонам лица шириной с ладонь. Холодная улыбка, как металл на морозе. Такой холод способен обжигать.

Понимания еще нет, только ощущение безграничного пространства вокруг. В нем что-то есть, перемещаются тени, более густые, чем тьма за пределами ослепительной точки впереди. Озарение: лампа. И это значит – не впереди, а сверху. Озарение: позади металл операционного стола. В поле зрения вплывает лицо, до середины закрытое белым, оно издает звуки. Рядом с первым появляется новое, они обмениваются низкими резкими звуками. Это словно эхо, как удары кулаком в стену.

Что-то вдруг неуловимо меняется. Свет впереди начинает расплываться по краям, тянется, щетинясь острыми лучами. По венам растекается лед, от него все внутри становится хрустящим. Замирает дыхание, замирает сердце. Озарение: смерть. Даже мысли замедляют бег, но не останавливаются полностью, а даже наоборот, вопреки всему ускоряют движение.

Голоса продолжают звучать, но теперь они становятся громче. Мозг фиксирует изменения, судорожно восстанавливая: это руки, это живот. Ноги. Значит, возвращается память, значит, от куска мяса, вынутого из витрины и брошенного на разделочный стол, им снова что-то понадобилось.

Ретроспективой проносится: «о чем ты будешь думать в конце своих дней?» Человек в объятьях больничной кровати, в ожидании своей очереди на диализ. Это когда берут твою кровь, пропускают сквозь фильтры и возвращают обратно. И при этом ты всегда теряешь часть себя. Ты непрерывно это делаешь – теряешь себя. Через пыль, через пот, дыхание. Через походы в туалет. Вот только сейчас человеку страшно. Это страшнее, чем наблюдать, как тело пожирает болезнь.

Образы вспухают в голове, уходят неохотно, оставляя за собой скользкое послевкусие. Хоровод голосов над головой, деловитое снование теней. Они что-то делают с правой рукой, там скрипят кости, влажно щелкают связки. Наконец переходят к левой, жужжит электрический двигатель, и на белые маски падают багровые капли. Свет теперь не слепит, в пальцах ног – иглы по коже, затем – по коленям. Рук по-прежнему нет. Уши ловят новый звук. Высокий и неприятный, он заполняет собой все пространство. Он сдвигает что-то, создавая неправильность происходящего вокруг и внутри. Только когда в легких заканчивается воздух, этот звук затихает, сменившись ощущением наполняемых легких. Озарение: крик.

В ставшем вдруг пугающе узким поле зрения появляется лицо, закрытое белым и бурым, загораживает свет, а следом по венам катится жар. Он растапливает лед, и тело погружается в горячую топь, а сознание следует за ним.

Как назвать, когда света меньше, чем тьмы?

***

Под спиной сейчас обычная постель, но на коже до сих пор остается ощущение каменного алтаря. У кровати я вижу женщину в темном платье. Когда мой холодильник открывался в последний раз, у нее было меньше морщин и больше блеска в глазах. Человек, чьи волосы похожи на крысиные хвосты, а лицо не шире ножа, стоит с ней рядом. За их спинами окно, через которое с легкостью может проехать грузовик. По ту сторону стекла – серый город, тучи в небе, бетон. Серость проникает снаружи, она уже поселилась в стенах, пластике медицинских приборов, в одеяле, бинтах, скрывающих лежащие поверх него руки. Там, где нет бинта, кожа сияет белизной. Серостью заполнен весь мир, кроме чужих искалеченных пальцев.

Я с трудом возвращаю себе власть над телом, заставляю его отвести взгляд от бурых пятен на бинтах. На стуле у кровати грудой свалены мои вещи, словно в них долго рылись, а потом просто бросили. На полу рядом вижу высокие ботинки. Кровать скрипит пружинами, ступни обжигает холодом. Стоя на ледяном полу, начинаю одеваться. Одежда вселяет уверенность. От движения на бинтах выступают новые темные пятна, под ними влажно потрескивает, но рукава надежно скрывают это. Боли все еще нет. Если боль – крик, то сейчас это крик в подушку. Горячая капля щекочет кожу, срывается с кончика пальца, оставляя на полу яркую кляксу. Это мой манифест, кусочек хаоса в мире серой упорядоченности.

Человек-крысиные-хвосты молчит, наблюдая, пока я не заканчиваю со сборами. Женщина запускает руку в висящую у нее на плече сумочку, пока ее безразличный взгляд блуждает по комнате. Затем я вижу, как ее зрачки расширяются: она увидела кровь. Это не ужас и не отвращение, ее тонкие губы на один короткий удар сердца становятся бледнее, по углам рта появляются глубокие складки. Все длится еще три удара, потом перед моим лицом появляется конверт. Интерес: бумага, белая, пометок нет. Протягиваю руку, и от пальцев на снежной чистоте остаются вишневые пятна.

Внутри нахожу фото: человек, стоящий в компании смеющихся людей. Он такого роста, что если смотреть прямо перед собой, упрешься взглядом ему в подбородок, выбритый так гладко, что можно ослепнуть от блеска. Глаза – темного шоколада, налитое дурной кровью лицо, рельеф которого больше подошел бы Марсу. Темный костюм, туфли, массивные кисти сжаты в кулаки, покрытые толстой проволокой волос. На голове – точно такие же, но немного длиннее. Озарение: цель. Озарение: каменистая планета на орбите красного карлика, тонущая в облаке раскаленного газа, но закрытая от огня. Дикари – бывшие хозяева этого комка пыли. Все становится темно-зеленым и багровым с черными полосами. Озарение: массовое убийство.

Я возвращаю конверт и фото, они – всего лишь катализатор, теперь я вспоминаю все, что необходимо мне в этом отрезке времени. Крысиные хвосты качаются, когда их хозяин кивает, затем женщина и мужчина разворачиваются и, не оборачиваясь, покидают палату. Сейчас у меня есть пара мгновений перед тем, как программа погонит тело на поиски цели. Я закрываю глаза.

***

Этот человек спасал собаку, провалившуюся в канализационный коллектор, а та в благодарность оторвала ему кисть руки. Мы все постоянно что-то теряем, но он потерял больше, он потерял навсегда. Каково это – привыкать, что вот этот кусок пластика теперь тоже он, и даже в чем-то лучше? Представь: он никогда не болит, его нельзя даже поцарапать. Часть тебя стала практически неуязвимой. Прекрасно, правда?

Удивительное ощущение – не знать ничего о цели, но навязанным программой чутьем выделять в окружающем шуме крупицы нужной информации, безошибочно выходя на дистанцию удара. С кончиков пальцев продолжают срываться капли крови, между ними помещаются четыре удара сердца, между ударами – ровно два шага. Люди двигаются навстречу, обгоняют, они стоят, сидят, поглощенные разговорами и собой. Новое мельчайшими крупицами заполняет пробелы в картине.

Моя цель – важная шишка. Женщина, стоящая у кулера считает его тупым грязным животным, но ее подруга видела, как он ходит кормить уток на пруду. Его встречали в компании одного из самых разыскиваемых преступников, а суммы, которые он тратит на благотворительность, тянут за собой хвост в полдюжины нулей. Опоздание в несколько минут для него становятся поводом отменить сделку, и однажды он горел на орбите.

Людей вокруг становится все больше. Хорошо, что это тело забросили сразу к месту проведения акции, а не как в одну из инкарнаций, когда мне пришлось добираться до пункта назначения несколько лет. С пальцев срывается очередная капля. Кто-то за спиной замечает неладное, вслед звучит взволнованный голос, но его отсекает закрывшаяся стеклянная дверь.

Снаружи – площадь, на которой с легкостью может поместиться лунный город. Здесь шумно и людно, я останавливаюсь, впитывая новое, просеиваю голос толпы в поисках мельчайших крупиц информации. Перед глазами встают ледовозы с астероидов. Марс, орбита Юпитера, Арктур, Дальние рубежи. Озарение: наемники. Озарение: переворот. Застываю на полушаге, и тут же что-то практически невесомое бьет в бедро. Опускаю голову и натыкаюсь на ответный взгляд: серые, требовательно распахнутые глаза, сведенные к переносице светлые брови, волосы цвета осенней травы. Между ударами сердца проходят эры, а в ушах звучит голос давно и надежно умершего человека.

«В тот год у нас дома на окне стоял розовый цветок, за которым мама ухаживала лучше, чем за мной».

Это случилось во время заброски в метрополию. Те же глаза, те же волосы, отличается только форма лица. Или наоборот, это было на той странной планете, где каждый должен был убить себя, едва разменяв четвертый десяток? Но в любом случае – слишком много жизней назад.

Ты непрерывно что-то теряешь. Ты можешь попасть в аварию и после существовать сразу в двух мирах: в теле, нанизанном на иглы и провода, и духом, дергающим за нитки металлической куклы. Можешь найти больше, чем утратил. А можешь оказаться чем-то совершенно иным, чужим любому из миров. Духом-пилотом ожившего куска мяса.

Иду дальше, а в голове роятся воспоминания, делятся палочкой Коха, удваиваясь, и удваиваясь, и удваиваясь с каждым ударом сердца. Девочка, не та, что встретилась теперь, а та, чья жизнь ценилась не дороже герани – она была до того, как меня в первый раз убили на орбите Гиады? Или мы встретились в трущобах Сириуса, где все поголовно, от детей, едва научившихся самостоятельно подтираться, и до стариков, способных еще удерживать трубку в руках, сидели на кроке, от которого у каждого третьего вырубалось дыхание, но его все равно продолжали употреблять?

Ноги несут все быстрее, а значит, я уже близок к цели. Впереди вижу человека, чьи волосы как толстая проволока, а от блеска выбритого подбородка можно ослепнуть. Он идет к черной коробке флаера в плотном кольце телохранителей, неотличимых один от другого, как патроны в обойме.

Интересно, а как сейчас выгляжу я? Неприметный человек, как тогда, на том комке пыли у Фомальгаута, где, чтобы слиться с аборигенами, мне пришлось взять жену из местных? Или как в тот раз, когда этот призрак занял оболочку умершей девочки, чье тело не вынесло бесконечного лечения и погибло, завернутое в паутину из игл и трубок?

Кожу теперь не щекочут капли, тело начало остывать, а это значит, что задание действительно не займет много времени. Мы с целью встречаемся глазами, и время начинает растягиваться. Этот человек невероятно быстр, быстрее собственной охраны, и сразу понимает, что происходит. Скрывшись за оказавшимся между нами телохранителем, он выдергивает у того из-за пояса пистолет. Гулко стучат выстрелы, здесь, в мире застывшего времени, он напоминает змею: такой же стремительный и смертельно опасный. Между ударами сердца помещается десяток выстрелов. К моменту, когда охрана присоединяется к нам, мои руки уже вытянуты в их направлении, а у цели заканчиваются патроны.

Приятно, что в этот раз я успел пройти путь от озарений к осознанию. Сколько же я спал? Бурые сырые бинты лопаются, до сего момента скрытые рукавами пиджака. Под ними влажно хлопает, скрипят, расходясь, кости, выпуская на свет короткие толстые стволы. Они торчат из раскрывшихся, как бутоны, ладоней. Я успеваю подумать: жаль, что в этот раз я успел пройти путь от озарений к осознанию, когда в глазах начинают плясать всполохи дульного пламени.

Жалею ли я о случившемся? Когда ты уверен в своей правоте, все остальное становится неважным. Химия в крови этого тела говорит, что я уверен. И она же сообщает, что миссия выполнена. Ставшее куском мяса снова, дергаясь под ударами пуль, тело оборачивается. Оно еще хочет жить, но химия убеждает в обратном.

Я ищу глазами ту девочку, или того парня с собакой, или женщину, живущую в двух мирах. Но вместо них вижу ту, что станет старше, когда меня снова вытащат из холодильника, и рядом с ней того, второго. Он хватает женщину за локоть и что-то кричит ей в ухо. Последнее, что я успеваю осознать – его сальные лохмы, похожие на крысиные хвосты.