Грозовые облака

Когда я приблизился к дому, во мне пробудилось чувство собственной неполноценности. Оно возникало всякий раз, когда я осознавал, что в свои тридцать мне не удалось сделать и половины из того, что сделали мои чуть более успешные сверстники. Сейчас же, глядя на этот скрытый за коваными воротами особняк, перед которым расстилался безмятежный зеленый садик со множеством кустиков и цветов, каменными дорожками и премиленьким фонтаном, у меня было ощущение, что я совершу акт святотатства, если зайду сюда в своем далеко не новом пальто. Весь мой внешний вид резко контрастировал с внешним видом дома. Если проще. я был похож на пьяницу, который собирается просить милостыню у богатых господ. Комплексы, что поделать.

Пока я, позвонив в бронзовый колокольчик, дожидался, когда мне позволят войти – ну, или вышвырнут взашей – размышлял о том, каково было бедняге Борригарду, который, будучи одетым еще похуже, чем я, находиться здесь. И тем не менее, он пришел. Значит, и мне нечего бояться – в конце концов, я – журналист. Мне позволено выглядеть слегка помятым, не выспавшимся и – ну, может, самую чуточку – нетрезвым. А еще просить аудиенции у одной из самых богатых женщин Локхауза. Точнее, у ее внучки.

Я постоял еще какое-то время и вновь дернул за колокольчик. Потом мне пришла в голову мысль, что с такого расстояния этот звон вряд ли кто-то услышит, если, конечно, хозяева не сидят на веранде, прислушиваясь, когда же в гости придет такой тугодум как я. «Не перелезать же через них, в самом деле», - подумал я. Прикидывая, как скоро хозяева вызовут полицию, глядя как через забор лезет сомнительного вида тип, а также как долго будет смеяться Данвин, мой редактор, слушая рассказ о том, как и почему я оказался в таком глупом положении, я вдруг увидел, как по садовой дорожке ко мне направляется небольшого роста мужчина. На нем был обычный серый жилет, надетый поверх отглаженной полосатой рубахи, и серые, только чуть темнее тоном, брюки. Даже отсюда я слышал, как клацают по камням каблуки на туфлях.

Мужчина приблизился к калитке, оглядел меня с выражением лица, которое не выражало ровным счетом никаких эмоций ни по поводу моего внезапного появления, ни моего внешнего вида.

- Добрый вечер, сэр. Чем могут помочь вам в Розент-холле?

Голос у него оказался приятным, не скрипучим, какой обычно бывал у лакеев или дворецких – их я повидал немало, бывая в самых разных домах. Таких лакеев точно выпиливали на одном заводе и вставляли специальный механизм, который придавал голосу слуги неприятных нот отвращения к гостям, которые не скрывала даже внешняя приветливость, а еще скрипучести и периодических приступов кашля, которые проявлялись всякий раз, когда я задавал хозяевам дома не очень правильные с их точки зрения вопросы. Или забывал вытереть ноги. У дворецкого Розент-холла таких нот не было. Мужчине было лет пятьдесят, но волосы уже изрядно тронула седина. Под носом – небольшие усы, тоже седые, а глаза... Я терпеть не могу смотреть людям в глаза – обычно там можно найти не самое приятное свидетельство того, как они к тебе относятся. Я без труда мог прочесть желание в глазах девушки, причем, именно в тот момент, когда видеть там это желание я не был готов, но хуже всего мне приходилось, когда в этих же глазах я читал безразличие и отвращение – особенно, если мне нужно было поговорить с этой особой для очередного материала. Терпеть не могу лицемерить, но профессия обязывает. Надо было становиться врачом.

Я посмотрел в серые глаза дворецкого. Они не излучали никакой неприязни. Они вообще ничего не излучали. Я догадался не сразу.

- Здравствуйте, сэр, - поздоровался я с гомункулом. Нда, не каждому по средствам выбрать себе в слуги такого персонажа. Понятно, что наряду с их честностью – гомункулы, как особая раса, даже не подумают о том, что-то украсть у хозяев, не говоря уже о том, чтобы подсыпать кому-нибудь из них в чай крысиной отравы – они отличаются крайним дружелюбием, заключающимся в почти полном отсутствии эмоций. – Меня зовут Максвелл Рэнсон. Я хочу поговорить с мисс Черити Вестхаус.

Старик понимающе кивнул.

- У вас назначена встреча?

Что-то внутри мне подсказывало, что внутрь я не попаду – гомункулы очень четко исполняют возложенные на них задачи. Если мисс Вестхаус вдруг пожелала, чтобы ее не беспокоили до обеда следующего воскресенья, мой план пойдет коту под хвост.

- Нет, но видите ли, в чем дело... У меня к мисс Черити весьма личное дело, которое не терпит отлагательств и согласований. Необходимо поговорить с ней прямо сейчас. Разумеется, в присутствии ее... Опекунши, миссис Розент. Вы не могли сопроводить меня?

Лакей вновь кивнул.

- Я доложу миссис Розент о вашем визите и передам вам ее решение. Ожидайте в саду, - он открыл мне дверь, отперев изнутри сложный замок, и жестом пригласил меня пройти вперед.

Я шел по каменной тропинке, слушая, как в полной тишине, в которой мы тотчас оказались, стоило перешагнуть за калитку, клацали наши с гомункулом каблуки. Мимо проносились зеленые пейзажи – размеры этого сада позволяли построить тут еще один особняк ничуть не меньше дома, к которому мы направлялись. Я слышал, в Розент-холле около пятидесяти комнат.

Гомункул-лакей привел меня к веранде, здесь стоял лакированный деревянный столик, окруженный тремя стульями. На столе не было ничего, кроме тонкой вазы с букетом каких-то полевых цветов.

- Ожидайте, сэр. – сказал лакей и неспешно удалился. В тишине я услышал, как стукнула дверь.

Я осторожно сел на стул. Где-то рядом черное утреннее небо разразилось грозовой тирадой – веранду огласили трескучие раскаты грома, и через мгновение на каменные плиты закапал редкий дождь. Снова. Мерзавец лил как чокнутый уже третьи сутки. У меня появилось немного времени подумать. А именно – что же я все-таки хочу сказать мисс Черити. Девочке, наверно, около двадцати, может, чуть больше. Она живет в Розент-холле вместе со своей бабулей, которая всю жизнь возила ее по загранице. А еще она ненавидит своего отца.

Я вынул из кармана свои трофеи. С чего начать? Предъявить ей светограмму? Или знак? Или начать издалека? Как объяснить, для чего я вообще пришел сюда? Поверит ли эта девочка, росшая под опекой строгой бабушки, что все, что та говорила внучке про ее отца... Не то, чтобы ложь, но по большей части неправда?..

- Мистер Рэнсон?

Я подскочил от неожиданности: настолько глубоко я ушел в свои мысли, что этот голос прозвучал для меня очень громко и неожиданно. И этот голос очень подходил его обладательнице.

У мисс Черити Вестхаус было весьма своеобразное лицо. Глаза серые, про такие говорят – как сталь, но в этом случае они были, скорее, как нож, потому что взгляд был пронизывающим, резким и настолько внимательным, что казалось – она не раздевает, а разделывает душу, чтобы разложить ее на составляющие. Губы были розовыми, явно подкрашенными, но не броско, что мне, лично импонирует. Скулы у нее были широкими и далеко не утонченными, отчего лицо принимало выражение серьезное. На лбу – две складочки. Мисс Вестхаус часто хмурилась.

- Я напугала вас? – спросила она, глядя, как я пытаюсь отдышаться и успокоить внезапно начавшийся приступ тахикардии. – Если у вас проблемы с сердцем, могу принести лекарство, - произнесла она холодно.

- Нет-нет, благодарю, - я, наконец, взял себя в руки. – Это случается. Я задумался. Прошу меня простить за столь ранний и внезапный визит. Меня зовут...

- Максвелл Рэнсон, - я знаю, я часто вижу вашу фамилию под статьями об убийствах.

Она села на соседний стул, и в этот момент на веранду вновь вернулся гомункул. Он держал в руках поднос, на котором стоял белый кофейник, две чашки, две маленькие вазочки с чем-то красным и блюдце с крошечными булочками.

- Благодарю вас, Фальмон.

Гомункул кивнул.

- Разделите со мной утренний кофе? – предложила девушка.

Я не ожидал, что она будет такой прямолинейной и даже не станет краснеть как большинство девиц ее возраста, которым посчастливилось остаться с мужчиной наедине. Что, в общем-то, было не очень допустимо. Интересно, где ее бабка?

Мисс Вестхаус, видимо, прочла мои мысли:

- Я росла в чужих краях, мистер Рэнсон. Там, где прошли мои детство и юность, нет строгих запретов при общении с мужчинами. Я понимаю, вас это шокирует, но я не вижу ничего крамольного в деловом разговоре двух взрослых людей. Сомневаюсь, что вы пришли ко мне посвататься. Иначе моя бабушка не уехала бы на три недели в Ваймстрайт.

- Оу, вот как... – только и смог выдавить я. Что ж, подобные девицы мне еще не встречались. Во всяком случае, ее возраста. Видимо, сказывалось бабкино воспитание.

- Итак, зачем вы пришли? – спросила она, откидываясь на спинку стула и поднесла к губам чашку.

Я глубоко вздохнул и, дождавшись, пока беснующаяся гроза изрыгнет из облаков очередную звуковую волну, произнес:

- Мисс Вестхаус, я расскажу вам все, но обещайте выслушать меня до конца и не делать поспешных выводов.

В глазах девушки промелькнуло что-то странное.

- Что-то случилось с бабушкой? – вдруг резко спросила она и отняла чашку от лица, не сделав ни глотка.

«Ага, она любит ее и, кажется, не на шутку испугалась», - подумал я.

- Нет-нет, с вашей бабушкой наверняка все в порядке. То есть, я точно не знаю, потому что даже не имел понятия, что она отсутствует. Я пришел по другому вопросу. И прежде чем мы начнем наш разговор... Вот, взгляните.

Я передал ей рукопись.

- Что это? – спросила девушка.

- Это мой очерк. Он еще не попал в газету, но я планирую выпустить его в ближайшем номере.

- Я не понимаю...

- Прочтите, - со вздохом сказал я. - На бумаге я гораздо красноречивее, чем в жизни. А потом, если пожелаете задать вопросы, я отвечу на любой из них.

Мисс Черити с недоверием посмотрела на меня, а затем углубилась в мою писанину.

***

Сначала я бежал так быстро, как только мог – проклятая гроза застала меня на пути в город, но я отчаянно надеялся, что мне удастся добраться до дома прежде чем небеса изрыгнут на меня всю мощь водяной стихии. Дожди ранней осенью шли не так часто, как, скажем, весной, но накрывали с головой так, что ванну потом можно было не принимать. Когда на меня упали первые капли, я уже подходил к Хэннигстону – южному району Локхауза. Если взять кэб около Мойд-стрит, я доберусь до дома примерно минут за сорок, однако я понял, что уже буду мокрым до нитки. Поэтому я просто добрался до первой хэннигстонской гостиницы. Только я зашел, как дождь ливанул в полную силу. Мест в гостинице не оказалось, поэтому я решил закинуть в себя стаканчик виски и просто переждать грозу. Даже если это займет всю ночь. В «Левиафане» было весьма уютно – около десяти столиков с небольшими диванчиками, на которых лежали клетчатые пледы, наверху от посетителя к посетителю курсировал маленький дирижабль – кинь монетку и он выдаст тебе сигару. Парочка ламп мерцали – газа не хватало, чтобы поддерживать все.

Я уселся за барную стойку, рядом, низко склонив голову, с кружкой чего-то бурого сидел мужчина в старом потертом пальто. От него буквально веяло нищетой.

- Сэр? – обратился ко мне бармен. Безусый, плотного телосложения и слегка уставший, он взял в руки стакан.

- Нет-нет, не пиво. У вас есть «Браун»? – это виски я начал пить после того, как от меня ушла Лаэри, милая, очаровательная, хрупкая Лаэри, которая не выдержала ни моего характера, ни рабочего графика. Об этом я сообщил бармену, тот усмехнулся.

- «Брауна» нет, только «Шелди Грин».

Я вспомнил этот вкус – «Шелди Грин» - отвратительное дешевое пойло, не то вино, не то... Сложно, впрочем, сказать, из чего его делают, я слышал версию, что в основе – технический спирт. Поэтому я отмахнулся и согласился на красный эль.

А вот мой сосед по барной стойке вдруг буркнул:

- Не убирай далеко бутылку, приятель, плесни-ка мне еще.

Бармен посмотрел на него с недовольством, но налил ему в стакан того самого «Шелди». Мужчина выпил, поморщился вновь уставился в столешницу, сжимая ладонью свою чашу отчаяния.

- Что там, снова дождь? – спросил меня бармен, отвлекаясь от нетрезвого посетителя.

- Если бы только дождь, - ответил я, - настоящая буря. Гром, молнии и все такое.

- Гроза, значит, - пожал плечами бармен. – Теперь пару дней кряду будет лить.

- Как всегда, - согласился я.

- Надо перебираться в Эттдаун, там, поговаривают, дождей поменьше.

- Зато град размером с утиное яйцо, – ляпнул я, вспомнив свою последнюю поездку в этот сумасшедший городок, где меня чуть не убили за расследование одного дела.

Бармен улыбнулся.

- В любом случае, если хотите переехать, сейчас не лучшее время – все рейсы отменены, и не только в Эттдаун.

- Да, только дурак полетит в грозу, - согласился бармен.

- Я летал в грозу, - вдруг подал голос любитель «Шелди Грин».

Мы оба повернулись к этому джентльмену в потертом пальто. Он не посмотрел на нас, но продолжил:

- Я летал в грозу. Это была буря. Буря над Хиннеграйном. Это был девятьсот тридцатый. Мы отбивались от западников. Вы вряд ли помните эту войну, сэр, вас ведь еще и в помине не было.

Эти слова явно предназначались мне.

- Мне было лет восемнадцать, я пошел служить в гвардию Ее Величества, потому что так делал мой отец, и дед мой тоже был солдатом. Пошел в небо, понимаешь ли. Я летчиком был, всю жизнь мечтал парить в небесах... А тут война приключилась. Нелепая, мальчик, бессмысленная война. А повод какой – знаешь?

Я знал. Тогда Вэст решил вступить с Англиканией в борьбу за месторождения угля – энергетический кризис наступал на пятки всем. Западники, как их стали называть уже позже, начали добывать его на англиканийских землях. Естественно, после мирной просьбы покинуть территорию страны, западники никуда не делись. Ее Величество стала действовать решительно, развернув контр операцию по изгнанию врага с территорий Англикании. В этой войне погиб мой дед. Наверно, поэтому что-то во мне дрогнуло, когда я услышал, что говорю с ветераном. Между тем, он продолжал:

- На фронт меня призвали, едва мне исполнилось девятнадцать. Ты не спросишь, но я скажу: мне было до чертиков страшно. Не раз хотелось убежать, послать все это куда подальше и сбежать, только чтобы сохранить свою жизнь. Но я так не мог, потому что служил мой отец и мой дед – оба отдали себя короне и своей стране. Я не мог их подвести, понимаешь? И я пошел. Меня определили на второй фронт, он был как раз на самой границе с Вестом. В моем экипаже было пятеро парней, пятеро ребят. Томми был младшим. Мне нравился Томми. У него были большие зеленые глаза и светлые волосы. А еще он женился прямо накануне войны и постоянно рассказывал про свою малышку Эрику, так, кажется, ее звали. Я даже сейчас помню, сколько нежности в глазах у него было, когда он рассказывал о ней...

Он перевел дух и глотнул еще «Шелди». Официант отвлекся на очередного клиента и уже давно перестал слушать.

- Он говорил, что как только вернется домой, сразу познакомится со своей дочерью – Агатой. Эрика была беременна тогда. Не знаю, с чего он взял, что у него будет дочь. И я тогда вдруг представил, что у меня тоже может быть жена, может быть ребенок... Но я сижу здесь, в этом жужжащем самолете, мне закладывает уши, сердце бешено колотится от страха, потому что из облаков может показаться вражеский биплан и сбить нас прямо на лету, и впереди у меня, в отличие от Томми, была только пустота, такая же черная, как это небо...

Однажды ночью близ Тотвенда случился налет. Западники обстреляли деревушку, возле которой находился склад продовольствия. Нас вызвали как подкрепление. «Мы летим на помощь Тотвенду», - сказал тогда наш командир. Торес Браун его звали. Крепкий такой, умный. У него мать была Козетта. И шестеро братьев. А отец тоже как и он служить пошел. Только в пехотинцы. А Браун был летчиком. Он знал, что когда на небе собираются грозовые облака, лететь нельзя, но, наверно, думал, что мы успеем долететь до Тотвенда прежде, чем грянет буря. А я боялся. Ужасно боялся лететь, парень! На небе сверкали молнии, сверкали так, будто в небесах установили электрофорную машину. Но было тихо. Мы не слышали ни одного раската. Может, поэтому Браун решил лететь... Мы сели в самолет – я, Браун, Томми. Был еще Дотс и Файзен. Эти двое по большей части молчали, их не любили особо – разные слухи ходили, но стоило к ним приглядеться – становилось понятно, что Файзен добр и застенчив, а Дотс... Селвин Дотс, он был поэтом. Поэтом, представляешь? На войне. Я узнал это, когда нас перебросили под Штормбрук, это такой маленький город на юге. Возле реки. Нужно было перевезти туда гуманитарную помощь...

За окном раздался громовой залп – точно стреляли из пушки, и рассказчик едва заметно вздрогнул. А затем залил свой испуг остатками «Шелди». Я забыл про свой эль.

- Мы поднялись в небо впятером, когда услышали вот такой залп. Пять четыре биплана – я и Томми, Дотс и Файзен, а впереди – Браун. Мы летели прямо в это грозовое облако, а радио не умолкая передавало сигналы бедствия. Западники высадились и уже почти дошли до деревни. Там уже вовсю шла эвакуация жителей, которых бомбили не переставая. Мы были ближе всех, мы должны были быстрее всех прийти на помощь. Отогнать их от наших людей, отвлечь, дать возможность спрятаться хотя бы детям...

Гроза накрыла нас как одеялом. Мы буквально врезались в грозовые облака. Они были точно гигантские башни, вырастающие прямо из горизонта. Последнее, что я услышал от Брауна по радио: «Облетим их сверху, Конец связи». И связь действительно прервалась. Я прибавил высоты, надеясь вскоре увидеть чистое небо, а внизу – страшную стихию, однако облака все не кончались. Своих товарищей я тоже потерял из виду – наступали сумерки, а вокруг – молочно-серая, слепящая глаза даже в очках, неизвестность. Компас точно сошел с ума, стрелка вращалась по кругу, и я совершенно не представлял, где нахожусь и куда лечу. Тахометр медленно полз к красному сектору. Мне стало по-настоящему страшно. И тут я увидел перед собой вертикальную колонну несколько миль в высоту, которая превращалась в наковальню, и я летел прямо под удар молота. Царь облаков, Гнездо вихрей – так называли мы это огромное грозовое облако, в которое я вот-вот был готов врезаться. Я уже там чувствовал, как сильно повысилось давление, почувствовал, что из носа хлынула кровь. Я безуспешно пытался докричаться в радиоприемник – меня не слышал никто. Приборы отказали. Я слышал, что Томми что-то кричал сзади, кажется, чтобы мы развернулись. Я попытался развернуться, подняться – сделать хоть что-то, чтобы не попасть в самое сердце шторма, но самолет перестал меня слушаться. А спустя мгновение его захватили потоки турбулентности. Наш биплан швыряло как щепку вверх и вниз, я с трудом поддерживал двигатель, чтобы не рухнуть вниз. Это я сейчас понимаю, что, наверно, так и нужно было сделать – упасть, а потом резко завести двигатель. Томми кричал – это я слышал отчетливо – когда мы вошли в облачную колонну. Холод здесь стоял неимоверный. У меня было ощущение, что меня ранят миллиардами кристаллов льда. Наконец, я расслышал, чего хотел от меня Томми – он предлагал катапультироваться. Бросить самолет и выпрыгнуть за борт, где зияла чернота, прерываемая короткими яркими вспышками молний. «Ты сошел с ума!», - крикнул ему я. – «Мы погибнем!». «Мы и так погибнем, если полетим дальше!», - ответил мне Томми. И я согласился. Я с трудом дотянулся до рычага и почувствовал, что лечу вверх. Самолет выплюнул меня из сиденья, и я, считая секунды до того момента, когда нужно было раскрыть парашют, превратился в лист, который оторвало от дерева – меня кидало похлеще нашего биплана, только теперь я совсем не мог контролировать направление. Я падал, а вокруг был невообразимый холод, тело потеряло чувствительность, лицо, не закрытое очками, точно резали со всех сторон. Это был лед, парень. Мелкие кристаллы льда. А потом я почувствовал, что теряю сознание – дышать становилось практически невозможно. Это был последний шанс, чтобы раскрыть парашют. Я почувствовал, как меня рвануло наверх, начало крутить и бросать из стороны в сторону, а вокруг крутились градины размером с яйцо. Они бились об меня – об руки, локти, голову. Я закрыл руками лицо как раз за мгновение до того, как одна из ледышек ударилась мне прямо в нос.

Он поднял руку, и я увидел, что его левая кисть – сплошной механический протез.

Я понял, что перестал дышать, слушая его рассказ.

- От боли я, кажется, ненадолго отключился, а потом снова пришел в сознание, и когда я открыл глаза, увидел внизу черную бездну, огромный тоннель, в котором то и дело сверкали электрические разряды... Это была клетка, состоящая из тьмы, ужаса и холода... А потом... А потом я почувствовал гром. Он звенел где-то в солнечном сплетении, жег кожу, оставлял следы. Я ужасно боялся, что меня прорежет молнией, но этого не произошло. Внезапно я начал дышать легче – я вышел из сердца вихря и летел к земле. Уже наступила ночь, я понимал, что не вижу совсем ничего – я мог приземлиться в воду и утонуть, ведь сил на то, чтобы плыть, у меня не было. Меня могли сбить вражеские стрелки, я мог разбиться о землю... Но вот я здесь. Я приземлился в поле, буквально в километре от Виллоу, маленького города. И я пошел в Виллоу. Я не помню, как попал в госпиталь. Помню только, как узнали, из какого я эшелона. И тогда я узнал, что самолеты моих парней нашли разбитыми на кусочки в окрестностях Виллоу – все в разных местах. А еще нашли Томми. Он был еще жив, когда приземлился в лесу. Вот только сил дойти до города у него не было. Он погиб.

Старик перевел дух.

- Плесни-ка мне еще этой бадяги, - сказал он, уставившись невидящим взглядом в бармена.

- Чтобы ты и дальше травил свои байки? – спросил вдруг один из посетителей. Это был джентльмен в полосатой рубашке. Он сидел неподалеку – прямо за соседним столиком, курил сигару и, как оказалось, тоже внимательно слушал рассказ моего нетрезвого собеседника. Только в отличие от меня у него на губах застыла насмешка.

Ветеран войны обернулся и впервые за весь вечер сконцентрировался. Взгляд его стал осмысленным. Он пытался разглядеть мужчину.

- Байки? – только и смог переспросить он.

- Ну да. Пьяные байки. Сказки, понимаешь? Никто не выжил бы, пролетев сквозь гнездо штормов. Да и к тому же, не особенно ты похож на пилота королевской гвардии.

- Я встречал его однажды в забегаловке в Задверье, - вдруг подал голос его сосед. – Говорят, он появляется там каждый день уже много лет.

Они говорили с насмешкой, а старик молча переводил взгляд с одного на другого. Бармен молчал.

Задверье... Что ж, пожалуй, в каждом населенном пункте, претендующем на звание крупного города есть такой район, к которому обычные жители, стремящиеся сохранить не только деньги, но и здоровье, стараются не подходить. Район Задверье, как его называют в народе, или - если угодно найти его на карте - Бэксайт, может, пока носил славу не столь дурную, но медленно к ней стремился.

- Вот и она не поверила, - сказал вдруг он едва слышно.

- Кто? – невольно вырвалось у меня.

Старик точно ждал этого вопроса.

- Моя дочь, - сказал он мне негромко. – Сказала, что я старый пьяница.

- А потому что ты и есть старый пьяница, - не унимался тот, второй. Я пригляделся: мужчина средних лет в клетчатом пиджаке. Я где-то видел его, определенно видел. – Как насчет той истории с призраками? Всю округу на уши поднял, даже полиция подключилась, а он просто возьми да напейся. Вот и почудились ему приведения на элеваторе. Бармен и джентльмен с сигарой усмехнулись. «Я вправду попался на пьяный бред?», - подумал я. Мне стало за себя неловко.

- Дочери у него тоже нет, иначе вся округа бы знала о том, чей же он папенька, - вновь усмехнулся клетчатый.

- Есть, - с каким-то отрешенным видом сказал ветеран, обращаясь, точно, к самому себе, – Она красивая. Вся в свою мать. Ее звали Эмма.

- Сейчас будет очередная байка, - усмехнулся клетчатый.

Коэффициент доверия ветерану стремился к нулю, однако отчего-то мне захотелось услышать байку про Эмму.

- Что с Эммой? – спросил у него я.

Мой собеседник точно встрепенулся. Задумался немного.

- Налей-ка мне еще, - вновь сказал он бармену. Тот нехотя плеснул ему полстакана «Шелди».

Старик хмуро посмотрел в него. а потом выпил залпом. Он поморщился, и продолжил:

- Мы познакомились в том же госпитале. Она была сестрой милосердия, помогала раненым в Виллоу. Ходила за мной, пока я не встал на ноги. Я был благодарен, чего говорить? А еще я был влюблен. И делал всякие глупые вещи. Например, остался на войне вместо того, чтобы отправиться домой, как мне велел командир. Я оплакивал своих парней, говорил, что ненавижу эту войну, эту страну... А потом, когда я собирался уезжать из Виллоу, на госпиталь напали. На моих глазах повторялась история с Тотвендом. Западники кружили над нами на своих «пчелах» и сбрасывали горючие бомбы. И вместо того, чтобы бежать вместе со всеми в убежище, я побежал в госпиталь, потому что там была Эмма. Вокруг все горело, в ушах до сих пор звенит чей-то крик... А потом я увидел, как они высадились на землю. Я впервые увидел жителей Веста. То есть, я много слышал, что они, мол, не похожи на нас, не похожи на обычных людей, кто-то говорил, что у них есть рога, и кожа синяя как чернила... Никаких рогов не было, и кожа у них была как у нас, розовая... Только волосы были белее снега. У всех, понимаешь? В руках у них было оружие – я такого не видел до тех пор. Наши ружья не шли ни в какое сравнение с тем, чем сражался наш противник. Поэтому они побеждали и продвигались все дальше, вглубь Англикании... Я бежал к госпиталю, надеясь, что моя Эмма еще жива. А они двигались следом. Я не знаю, что им понадобилось там, где полно раненых – не могли они быть настолько жестокими, чтобы убивать сестер милосердия... Но они шли. Три отряда по десять человек. Я проник в госпиталь со стороны склада – все двери там выбило взрывами. И тут же нашел мою Эмму. Она была бледная, на лице была кровь – ее или чья-то еще – не знаю. С ней – трое женщин, тоже сестер. Они успели спасти еще пятерых солдат – унесли их в свое укрытие. Те уже почти умирали. «Эмма, вам нужно уходить, бегите отсюда», - сказал я им. – «Вот отсюда я пришел, они заходят с другой стороны и уже не бомбят, они высадились и идут сюда». Глаза у Эммы расширились от ужаса, но она лишь твердо покачала головой. «Мы должны спасти хоть кого-то». «Пока вы будете здесь, вы не спасете их. Вас всех убьют!». «Там на входе стоит грузовик, сможете отвести парней туда?», – спросил я. Эмма уверенно покачала головой. И они быстро принялись подхватывать полуживых военных и уносить в грузовик. А я тем временем зарядил револьвер – единственное оружие, которое мне выдали как гражданскому. Теперь гражданскому. «Эмма, у вас есть кислородные баллоны? Если взрыва не было, значит, они целы». Эмма удивилась, но рассказала мне, где они хранятся. Только потом до нее дошло, что я хочу сделать. «Садитесь в грузовик, я приду. Я приду, Эмма!», - сказал я ей и побежал прямо в госпиталь. Там уже разбрелись повсюду западники. Я только потом узнал, кого они искали. Офицера Риггса, который руководил планом захвата. Кто-то из шпионов донес, что Риггс планирует масштабное контрнаступление, они хотели убить его. Узнали, что он был ранен при Тотвенде и отправлен сюда. Вот только Риггса здесь уже давно не было. А был я. С одним револьвером. Они ходили по госпиталю. И вдруг я услышал крик. Из госпиталя убежали не все. Крик был женский. И вправду, через пару-тройку минут в отделение для больных пятеро солдат втолкнули четверых сестер милосердия. Я понял, что мой план осуществить не удастся. Я хотел спасти девушек. Западники что-то им кричали на незнакомом языке, а когда те, не понимая, начинали плакать, били их. Меня взяла злость, я осторожно выбрался из своего укрытия и каким-то чудом проник в коридор, а оттуда – в подсобное помещение, где хранились кислородные баллоны. Они были почти пусты. Я открыл один, второй, третий... И вдруг обнаружил под ними ящик. В нем лежали ружья. Самые обыкновенные пулеметы, которые выдавали обычным солдатам. Я взял один, проверил, что он заряжен, и поспешил вернуться туда, где враги империи мучили девушек. Одну они уже успели убить. Меня охватила такая ярость, что я вскочил из своего укрытия и стал палить прямо по западникам. Их там было около десятка, и я не сомневался, что на стрельбу прибегут еще столько же. Эффект внезапности сыграл мне на руку – под крик трех оставшихся в живых девушек я убил шестерых и четверых ранил. И уже слышал шаги – к нам бежали остальные. «Бегом ко мне!», - гаркнул я девушкам. Те, к моему счастью, не испугались, а тут же кинулись в мою сторону. Я чувствовал запах – если мы сейчас не уберемся отсюда, то взлетим на воздух. Мы побежали обратно на склад. И что я увидел там? Эмму! Она пригнала грузовик обратно. За мной. «Скорее!», - крикнул я. Мы уехали на пару сотен ярдов, и позади вдруг раздался взрыв... Они все остались там, наверно. Я не знаю. Но потом Виллоу освободили. Тот же Риггс отбросил подступающие к городу эшелоны врага. А я тогда забрал Эмму и вместе с ней мы уехали сюда, в Локхауз. Война закончилась через пару месяцев. А потом... – Старик вдруг тепло улыбнулся. – Потом мы поженились. А через год у нас родилась дочь. Маленькая моя дочь. Когда я узнал, я вспомнил Томми. Я понял Томми. Я был так счастлив, что, казалось, лучше и быть не может в этой жизни. Может. Мать моей Эммы оказалась владелицей кондитерской фабрики «Уэстпечир», она подарила нам дом – в честь рождения внучки.

- И где же твой дом? – усмехнулся все тот же в клетчатом пиджаке.

- А где сейчас Эмма? – не обращая внимания на джентльменов, поинтересовался я.

Старик устало посмотрел на меня. Я понял, что разум ему медленно затмевает «Шелди».

- После войны я устроился в мастерскую. Я не хотел больше летать, не грезил небесами после того, как они меня чуть не проглотили. Но я разбирался в самолетах. Я был механиком с хорошим образованием. Я стал помогать. Не только чинил. Мы с Терстером были инженерами. Он был хорошим напарником. Работы было много, тем более после перемирия с западниками к нам начали проникать их технологии. Мы изучали, применяли, совершенствовали... А моей девочке тогда уже исполнилось три года. Я так любил ее, так любил... И Эмму. За них обоих я был готов отдать свою жизнь и, если понадобится, снова спрыгнуть в глотку вихря... Но я не заметил, упустил тот момент... Она ушла от меня...

Он тяжело вздохнул и нахмурил брови. Губы в этот момент у старика дрогнули. «Наверняка сбежала с каким-нибудь солдатом, оставив его с дочерью», - подумал я. Но я ошибся.

- Она сгорела как свечка за пару месяцев. Даже ее мать, которая в это время находилась где-то за границей, не успела добраться до нее и найти подходящего доктора. Эмма умерла, а я остался с дочерью. Она была такой маленькой, такой крошечной... Смотрела на меня большими серыми глазами и спрашивала: «А когда же вернется мама?». А мне хотелось сказать ей: «Она не вернется, она умерла». Но я не мог. У меня не было сил на это. Мать Эммы взяла управление домом в свои руки. Наняла слуг – гомункулов, всех – от нянек для малышки до прачек и дворецких. Сказала, что поможет нам это пережить. А я... Я не знал такого лекарства, которое поможет мне пережить смерть Эммы, не знал, есть ли вообще что-то в этом мире, способное затянуть ту дыру, которая разверзлась внутри. это было грозовое облако, только теперь оно рвало меня на части не снаружи, а изнутри...

Он тупо уставился перед собой, собираясь с мыслями, а затем уставился в стакан.

- Вы правы, что не стали пить эту дрянь, - сказал он мне, не поворачиваясь. – Знаете, из чего его делают? Из слив. И малины. И Яблок. И хлеба. Прокисших. Из всего, что осталось, и что жалко выбрасывать. Гадкое пойло. Я впервые выпил его, когда меня попросили не приходить больше в нашу мастерскую. Пока я тосковал по Эмме, мой напарник рассказывал репортерам о том, каких трудов ему стоило собрать неоплан. Вы знаете, что такое неоплан?

Я кивнул. Каково это – быть пассажиром самолета-бомбардира с самонаводящейся установкой, я испытал лично. От скорости перехватывает дух, а если у пассажира проблемы с вестибулярным аппаратом... Словом, не самые приятные ощущения. Меня стошнило, едва я сошел на землю, в воздухе я провел двадцать минут.

- Он выдал мои чертежи за свои, пока я оплакивал Эмму и думал, как дальше растить дочь. И меня попросили больше не приходить в мастерскую, когда я разбил этому ублюдку лицо. Я пошел в забегаловку в Задверье и выхлебал, наверно, все запасы местной дряни. А когда один из таких вот ублюдков. как эти двое, - он ткнул пальцем назад, - стали смеяться надо мной, я разбил носы и им. Один из них оказался военным из гвардии Ее Величества... Меня не лишили звания после разбирательства в полиции, но мать Эммы решила, что такому как я нельзя доверять ребенка. Она увезла ее. Увезла мою малышку, я даже не успел поговорить с ней, не успел обнять ее в последний раз...

Он вздохнул и снова тупо уставился в пустоту. Я молчал. Даже те двое джентльменов замолкли и не стали опускать комментариев.

- Но я не сдался, - вдруг продолжил он. – Я приехал в поместье к бабке, надеясь вернуть свою дочь. Гомункул сказал мне, что она с ребенком улетела ранним рейсом. В Тализию. В Тализию, понимаешь? Она увезла ее на другой континент. Подальше от меня... Но я не сдался. Я стал работать. Я устроился механиком в «Виндхлейз». У них было шесть дирижаблей, и один из них – «Спутник» - ходил во Фрейз, это почти рядом с Тализией. Через год я скопил денег, я сдавал комнаты в доме, а потом через год улетел во Фрейз. Ты знаешь, что такое Фрейз? Места богаче и теплее я не видел, парень! Но денег у меня было немного, я мог добираться только самым дешевым транспортом. Здесь дирижабли не ходили – только составы на паровозах. Мне хватило денег на самый дешевый билет. Дорога занимала четыре дня. И вот, наконец, я добрался до Тализии... Моя дочь жила на окраине города... Я уже не припомню этого названия. Хисун или Хосун – что-то вроде того... Моя девочка жила в коттедже бабки. В Тализии у нее тоже была фабрика. Я пришел и резко высказал ей все, что думал. Сказал, что она похитила у меня дочь, сказал, что я напился один единственный раз и то оттого, что любил ее дочь больше жизни, а теперь она отняла у меня мое дитя... Думаешь, ее тронули эти слова? Нисколько. «Посмотри на меня», – сказала она. – «Что ты видишь?». «Жестокую женщину». – ответил я ей. «Богатую женщину», - поправила она меня. – «Богатую женщину, которая любит свою внучку. А что ей можешь дать ты?». «Я могу дать ей отца. Дать свою любовь», - ответил я с вызовом. «Отца-пьяницы, отца, любовь которого так легко топится в вине. Скажи себе честно: ты сможешь ей дать то, что ей даю я?», - сказала она с высокомерием в голосе. «У меня нет таких денег, ты права. Но я не буду пить, я буду заботиться о ней. Что мешает тебе помогать нам?», - спросил я. «Чтобы ты проматывал мои деньги в кабаках?», - усмехнулась она мне в лицо. Она не смогла мне простить мою единственную оплошность. «Тогда позволь мне остаться», - взмолился я. – «Я буду работать в твоем доме, на твоей фабрике, без денег, если ты того желаешь, только дай мне возможность быть рядом с ней, видеться с ней!». Но та осталась непреклонной. Она объяснила мне, что я... Не соответствую тому положению, которое будет занимать в обществе ее внучка. Да и вообще, она была против нашего брака с Эммой. «Так будет лучше для вас обоих», - сказала она. И попросила уйти. Она даже не дала увидеть мне мою дочь. «Я сказала, что тебя больше нет», - сухо сообщила она мне. – «Она уже начала забывать тебя. Неужели ты сделаешь больно своей крошке новым расставанием?». «Скажи, что папа любит ее», - попросил я. Она кивнула. А я уехал обратно в Локхауз. И единственное, что я делал после – пил. Потом просыпался, трезвел и снова шел пить. Тех денег, что мне платили за мое военное прошлое, уходили быстрее, чем я успевал себе наливать... И так – восемнадцать лет. А потом я вдруг узнал, что бабка вернулась сюда, в Локхауз. Наверняка, она думала, что я уже помер или забыл о них... И я сделал вторую самую большую глупость в жизни. Я надел свою единственную чистую рубашку – белую, она осталась еще со свадьбы – моей и Эммы... Надел те же брюки, что были на мне в день ее похорон. И пришел к дому. Я пришел, чтобы увидеть ее. Мою девочку. Я узнал ее сразу. Она так похожа на Эмму, просто одно лицо! Она сидела на веранде и писала письмо. Я рассказывал ей, что я – ее отец, что я люблю ее, что я так скучал по ней, как не скучал ни один отец в мире... А потом увидел, что она смотрит на меня с той же ненавистью, с которой смотрела на меня ее бабка тогда, когда я приехал в Тализию. «Ты вспомнил, что у тебя есть дочь только спустя восемнадцать лет», - сказала она мне. – «Думаешь, мне есть до тебя дело? Ты умер для меня восемнадцать лет назад, я оплакала тебя, как оплакала маму».

А бабка стояла рядом и усмехалась.

«Ты рассчитывал, что она бросится тебе на шею?», - спросила она.

Она не сказала тогда, в Тализии, не сказала моей девочке, что папа любит ее, что он отдал последнее, что у него было ради того призрачного шанса остаться с ней. О, нет. Зато она долго, все восемнадцать лет кормила ее историями о том, что ее папа – негодяй и пьяница, который бросил ее на произвол судьбы. Она ничего не знала обо мне, кроме этих историй. Совсем ничего. И вот я здесь.

Он вдруг усмехнулся.

- Знаешь, парень, а я ведь тоже пришел сюда случайно – переждать дождь. Эта забегаловка слишком дорога для моего кармана.

Бармен вдруг оживился на этих словах.

- Чем будешь платить? – спросил он, обращаясь к моему собеседнику.

Я в этот момент твердо решил, что если у старика не будет денег, я заплачу за его пойло, но тот вдруг вскинул голову с какой-то неколебимой решимостью и проговорил:

- Последним, что у меня осталось. Моей гордостью.

И с этими словами он бросил на стол золотой значок, потом встал со стула и нетрезвым, но быстрым шагом направился к выходу.

- Это настоящее золото. Дорого продашь. Дороже, чем стоит твое пойло, - сказал он уже у дверей, обратив на себя внимание половины зала. И вышел из гостиницы прямо в бушующую за стенами стихию. Прямо как тогда, в небе над Виллоу.

***

Черити Вестхаус нахмурилась.

Сначала ее лицо не выражало абсолютно ничего, но по мере того, как она вникала в текст, ее брови хмурились все сильнее.

Я же позволил себе отпить кофе и съесть крохотную булочку. И, несмотря на внешнюю невозмутимость, сердце у меня отбивало чечетку.

Наконец девушка закончила читать и, отложив бумаги в сторону, посмотрела на меня.

Лицо Черити снова стало непроницаемым, а во взгляде снова появился стальной блеск железа в тридцатиградусный мороз.

- Полагаю, вы понимаете, о ком идет речь, - истолковал я этот взгляд.

Черити внимательно посмотрела на меня, точно снова раздевая, простите, разделывая, и кивнула.

- Дело в том, что я... Как бы правильно вам объяснить... Этот человек отчаянно нуждается в помощи, мисс Черити. И единственный, кто эту помощь может оказать – вы.

- С чего бы я должна помогать ему? – ледяным тоном произнесла мисс Вестхаус. – Это во-первых, во-вторых, неужели вы пришли сюда только ради того, чтобы сказать мне об этом?

Я снова почувствовал, как у меня колотится сердце. «Нет, Черити, я пришел, потому что возмущен несправедливостью, которую сотворила ваша бабка и мне чертовски больно за судьбу незнакомого мне пьяницы, которого я хочу вытащить со дна просто потому что иначе я не смогу спать ночами», - так мне хотелось сказать, но вряд ли это тронуло бы ее сердце, которое уже давно было закрыто на семьдесят замков – по году жизни бабки на каждый. Во всяком случае, закрыто от этого человека.

- И да, и нет, мисс Вестхаус.

Мисс Вестхаус посмотрела на меня – я уже начал привыкать к этому взгляду - и таки отпила кофе. Прямо над верандой раздался громовой раскат, а затем небо озарила молния.

- Даже не знаю, какой вопрос вам задать первым, - сказала она наконец. – Почему вы все это делаете или как вы меня нашли?

Я вздохнул.

- Отвечу вам на оба. Я – журналист. Когда дело касается информации, я в некотором роде всемогущ.

Я улыбнулся, надеясь вызвать улыбку и у моей очаровательной собеседницы, которая чудом не выставила меня за дверь. Но, судя по тому, что ни один мускул на ее лице не дрогнул, Черити была близка к этому. И я решил поскорее объясниться:

- После того, как он ушел из забегаловки, я расплатился и побежал следом, но вашего отца и след простыл. Не буду вам рассказывать, куда приводили меня его следы. В конце концов, я вспомнил, что джентльмены в баре говорили о Задверье. Туда-то я и направился. Там-то я и отыскал вашего отца, мисс Черити.

***

Я шел по грязному длинному коридору ночлежки, освященному двумя керосиновыми светильниками. В остальных, что висели на стене вразнобой, не было масла.

- Третья дверь справа, - грубо буркнул мне трактирщик. – Деньги?

Я почти не глядя протянул ему банкноту. Понятия не имею, скольких денег я лишился, но грузный владелец пивной тут же отчалил прочь – видимо, пока я не вышел из оцепенения и не попытался поменять купюру на мелочь.

Я дошел до двери. В отличие от других – грязных, обшарпанных и политых чем-то бурым (мне даже не хотелось предполагать, чем именно) - дверь в покои Борригарда Вестхауса была... Просто старой. Дерево местами рассохлось, образовывая трещины, заглянув в которые можно было без труда различить происходящее в комнатушке. Дверь здесь была сплошной условностью.

Я постучал. Сначала негромко, но мне никто не ответил. Я постучал чуть громче, и тут дверь, которая оказалась не заперта, просто открылась с тихим, прямо таки мелодичным скрипом.

Передо мной оказалась обычная комната обычной ночлежки: темный квадрат с перегородкой в углу, за которой, по всей видимости, располагалась кровать. Остальное пространство было пустым, если не считать прикрученный к полу деревянный круглый стол, стул, у которого вместо ножки была вмонтирована какая-то железная палка. У противоположной стены стоял старый платяной шкаф, который, судя по слою пыли, никогда не использовался.

Я осторожно вошел в комнату и позвал:

- Мистер Вестхаус? Могу я войти?

Ответом мне была тишина. Я осторожно сделал пару шагов в комнатушку. Здесь пахло пылью, бедностью и дешевым алкоголем.

Я осмотрел стол, на котором покоилась железная миска с остатками какого-то супа – его с упоением уплетала орда тараканов. Рядом – стеклянный стакан с коричневой жидкостью. Судя по запаху – тот же «Шелди».

А затем я услышал хрип.

Он раздавался из-за ширмы, где прямо на полу лежал матрас. Матрас, застланный старой, но чистой простыней. А на ней лежал мой давнишний знакомый. Сердце у меня подпрыгнуло от радости.

- Мистер Вестхаус! – я попытался разбудить его.

- Ч-что... Какого дьявола ты тут... Пшел...

И он снова закрыл глаза.

- Мистер Вестхаус! – Крикнул я снова. – Я пришел, чтобы помочь вам! Давайте вместе найдем вашу дочь! Я репортер, мы можем...

- Чего ее искать? – кряхтящим тоном спросонья сказал мой нетрезвый знакомый. – Вон она, на комоде, моя Черити...

Он развернулся к стене и захрапел, а я перевел взгляд на комод, что стоял у стены за ширмой. Он был завален книгами, какими-то чертежами, бумагой, сломанными перьями, кусочками черного графита...

- «Чудеса аэромеханики», «Достигнуть Луны: миф или ближайшее будущее?» - прочел я названия книг. Он был инженером. Он любил свою работу. Даже сейчас, находясь на абсолютном дне, он старался не утонуть в этой трясине.

Он был талантливым инженером – это я понял, глядя на его чертежи.

А среди них я нашел светограмму. На ней – прекрасная женщина лет двадцати, может, двадцати пяти держит на руках крошечную девочку в платьице с рюшами. Светограмма была старой, выцветшей, но не потрепанной. Это сокровище – последнее напоминание о прошлом – Борригард оберегал сильнее всего.

Я нашел еще много газетных вырезок, где то и дело говорилось о некой владелице кондитерской фабрики – миссис Ровене Розент, а в нескольких – о ее внучке – маленькой Черити Вестхаус. Заголовок одной из газет посвежее гласил, что богатая кондитерша вернулась в Локхауз и привезла юную наследницу. Статью сопровождала небольшая светограмма с изображением большого особняка.

Туда-то я и направился, захватив с собой светограмму с мисс и миссис Вестхаус.

***

Вновь раздался приглушенный удар грома. Облака точно ходили туда-сюда. Черити задумчиво смотрела на меня, и мне, признаться, было не по себе. Я не понимал, даже не мог предположить, о чем она думает, и это меня пугало. Я вдруг понял, что чувствовал Борригард, попавший в Гнездо смерчей – неизвестность того, что произойдет в следующую секунду страшит куда сильнее, чем конкретное осознание скорой гибели.

- Почему? – спросила она вдруг. Спросила спокойно, без стали в голосе. – Почему вы делаете это?

Я задумался.

- Наверно, потому что я очень самолюбив, мисс Вестхаус, - сказал я, не глядя на нее. И тем не менее, я наконец почувствовал волну удивления, исходящую от нее. – Вот это, - я указал на газету, - открывает большие возможности и в то же время является своего рода искушением. Хотите верьте, хотите нет, но этой бумажкой можно перевернуть судьбы. Изменить мир. Можете считать это слишком высокопарным признанием, но одно только понимание того, что ты обладаешь такой силой, накладывает определенную ответственность и заставляет делать выбор. Мне бы хотелось использовать эту силу так, чтобы мир становился лучше – честнее, правдивее. Благодаря мне. Назовите это лицемерием, ханжеством – как угодно, пусть, мне все равно.

Я посмотрел на Черити. Она буравила взглядом мой очерк.

- Вы собираетесь публиковать это? – спросила она.

Я задумался: история ветерана, выжившего в Гнезде смерчей и спасшего людей в захваченном госпитале, а после - успешного и талантливого инженера, по воле случая брошенного на произвол судьбы, способна тронуть сердца многих. Он не останется забыт, я добьюсь того, чтобы его жизнь стала лучше. Хочет этого Черити или нет. О чем я ей и сообщил.

- Пожалуй, что да. Я нечасто пишу о чем-то кроме преступных хроник, но сейчас мне хочется сделать исключение.

Девушка встала.

- И после нашей беседы вы отправитесь в редакцию? – спросила она.

Я вздохнул, глядя, как грозовые тучи медленно ползут на запад.

- Сначала навещу вашего отца. Светограмму и значок нужно вернуть.

***

В этот день он проснулся позже обычного. Голова гудела так, будто на нее надели ведро и колотили об него железной палкой.

Первое, что он сделал – допил «Шелди» из стакана на столе, а затем отправился вниз. Конечно, он глубоко сомневался, что старина Кинг позволит ему опохмелиться, но попробовать стоило.

После дождя и грозы на улице пахло свежестью.

Улица как всегда была полна народу и гудела, точно разворошенный пчелиный улей. На нижних этажах длинного дома были открыты лавки, а в воздухе витал запах свежей выпечки из «Хавайти» - лучшей булочной северной части Локхауза. Денег на выпечку у него не было. Как, впрочем, и на выпивку.

- Убирайся прочь, Вестхаус! – рявкнул Кинг, едва Борригард ступил на порог пивной. – В долг ты больше ничего не получишь!

- Брось, Кинг, - усмехнулся один из постояльцев. – Вчерашний твой гонорар тебе с лихвой окупит один стаканчик «Шелди». Кстати, чего от тебя хотел тот парнишка-репортер?

- Репортер? – недоуменно спросил Борригард, нахмурившись. – Какой репортер?

Кинг нахмурился, глядя на болтливого клиента. Тот, меж тем, продолжил:

- Да ходил тут один ночью. Какой-то тип из газеты, все выспрашивал о тебе.

Борригард напряг мозги да так, что даже головная боль куда-то отступила. События этой ночи, точнее, даже раннего утра всплыли в памяти, точно айсберг из тумана.

Он говорил что-то про его дочь.

- Где он? – спросил Борригард резко.

- Кто? – удивился Кинг.

- Этот репортер.

- Да кто ж его знает? – развел руками болтун.

Борригард вдруг кинулся обратно в свою комнатушку. Его обуревали странные мысли: он привык не помнить ничего из своих пьяных похождений, но чем яснее становилось в голове, чем быстрее выветривались остатки алкоголя, тем четче вырисовывалась картинка прошлой ночи. Неужели он пропил свой армейский жетон? А этот репортер? Что ему было нужно?

Он ворвался в комнату, точно намереваясь снова застать там преступника.

К его удивлению, комната была не пуста.

Девушка в синем платье встала со стула и посмотрела на него серыми как грозовые облака глазами.

- Кажется, вы кое-что потеряли, - сказала Черити, сжимая в руках значок и светограмму. – Я хочу вам это вернуть.