Закрытая дверь

С детства Пётр был очень злопамятным. Не плаксивым, не капризным, не обидчивым, а именно злопамятным.

Вечно сосредоточенный, погруженный в себя, он любил всё замечать и каким-то удивительным образом фиксировать в еще неокрепшей нетренированной памяти. По иронии судьбы, запечатлевалось куда больше вещей неприятных, отталкивающих, пугающих. Хотя детство было обычное, можно даже сказать, счастливое…

Накопленное мальчик не умел изливать ни криком, ни, к примеру, ударив обидчика. Скрытный, тщедушный, он перерабатывал полученную информацию, копил и ждал. Подходящего случая. Иногда очень долго. Петенька ещё не знал, что синенькую в мерзких пупырышках тушку мести следует подавать холодной. Действовал по коварному наитию, коим был в избытке одарён.

В детском саду его дразнили Ушастым. С органами слуха было всё в норме. Просто кто-то однажды назвал так, клокоча маленькой беспощадненькой, незрелой злобой, и понеслось. Петя хорошо слышал, но никак не реагировал. Он думал над коварным, ненаказуемым ответом. В конце концов, решил наносить ответные удары оружием весьма диковинным и неожиданным.

Мальчик прекрасно помнил, о каких недосягаемых игрушках мечтали обидчики, и просил их у родителей в обмен на звонкую монету очень-очень-очень хорошего поведения. Семья была состоятельная, с возможностями, чадо – просто шёлковым. Получив желаемое, Петя направлялся в детский сад, садился в угол, тихо и упоенно играл. Когда «плохой» мальчик или девочка с горящими глазами подходили, задыхаясь от желания присоединиться к невинным забавам, он холодно, кратко и бесповоротно отказывал. Так несколько дней. У истязаемого таким образом ребёнка обычно случалась истерика, безденежные, безнадёжные папа-мама и весь белый свет ему казались не милы. Ком каприз нарастал вплоть до нервного срыва. Петя, видя обидчика заплаканным и озверевшим от невозможности достичь заветной цели, был вполне удовлетворён, едва ли не счастлив. В наказании одного из своих молочных врагов зашёл ещё дальше. Бедолага мечтал о каком-то определённом ружье. Петя добыл его при помощи бабушки, воспользовавшись одним из добрых дел в своём арсенале.

– Ты хочешь такое ружьё? – сказал он недругу во время прогулки.

– Очень… – с нескрываемой надеждой ответил тот.

– А мне оно не нужно, – ответил инквизитор, разбив оружие камнем на глазах у ребёнка. Удар был силён в основном тем, что неокрепшая психика не смогла понять смысла произошедшего.

В школе всё оказалось по-другому. Это была первая ступень взросления. Здесь преступления и наказания представлялись совершенно в ином свете. Петя учился отлично, ничуть не напрягаясь. Лёгкость, с которой он писал палочки-крючёчки, освоил азбуку, выучил таблицу умножения и так далее по нарастающей, одноклассников выбешивала. В начале третьего класса ребята как-то подстерегли Петю и пригрозили физической расправой, чтоб не задавался.

План ответных действий родился сразу. Но был отложен, дабы не вызвать подозрений, почти на целый год.

Когда зима постепенно и неохотно начала переходить в весну, месть свершилась. Кто-то налил воды в сапожки учеников, бегавших по коридорам в невесомой беззаботной сменке. Пострадали абсолютно все – виновные и невиновные, даже сам Петя.

Уже совсем взрослые дети плакали в голос, не зная, что делать. Мобильных тогда не было – родителям не позвонишь. Домой пошли по распутице, по ледяным лужам, чёрной жидкой грязи в мокрой обуви… Половина класса слегла с простудой. Что приятно, у одного из «бандитов» даже случилось воспаление лёгких. У Пети были с собой ботинки, которые он обул за углом школы. Виновного не нашли…

Потом в какой-то момент Петр понял, что злость – отдельно, память – отдельно и увлёкся последним.

Память оказалась поистине феноменальной. Впитывала всё, как губка. Цифры, строки, даты, имена, координаты, формулы, – разницы не было. Школа, выпускные экзамены – просто ерунда. Масштабы сознания Петра в старших классах были непостижимы. Однако он серьёзно ничем не интересовался. Просто с неутолимой жадностью поглощал: больше, больше, больше. Читал, спрашивал, думал – вдруг пригодится.

Однажды летом записался на курсы быстрого английского. Преподаватели частной школы немало вдохновились, сами на минуту поверив, что иностранный язык действительно можно выучить за 16 часов, как в их рекламе. Парень выучил ещё французский, немецкий, испанский. Потом ему надоело.

Единственный большой вопрос, ответ на который он не знал: куда поступать? Родители могли всё. Пётр теперь – ещё больше. Знания у него были энциклопедические, всеобъемлющие. Потенциал головы-копилки казался нескончаемым. Искусствовед, врач, инженер, учёный… Вот только воображение у Петра было весьма своеобразным, быть может, даже несколько извращённым. И людей он не любил – просто потому, что люди не уходили из сознания. Все встреченные, случайные оставались на долгие годы. Иногда мелькали во снах своими, пусть даже единожды увиденными, но в абсолюте досконально знакомыми лицами…

По совокупности причин Пётр решил пойти на юрфак первоклассного вуза. Чёткая структурированность, многогранность и при этом бесконечная вариативность трактовки закона как раз ему подходили.

В студенческие годы произошло очень много всего. Были экзамены, которые пренебрежительно щёлкал, как орешки. Были походы, поездки, экскурсии. Была Жанка, которая цинично посмеялась, отказав в любви и дружбе. Была практика, заворожившая правдой суровых трудодней и постепенно открывающейся властью…

Всё это, остывающее в нашей душе с годами и грезящееся лишь лёгкой сентиментальной улыбкой, в бисерных подробностях осталось с Петром навсегда. Годы, минуты, секунды…

Долго ли коротко, но Пётр стал прокурором. Хорошим, скрупулёзным, злым. Параллельно написал кандидатскую, защитил докторскую, преподавал в родном вузе – почему бы и нет.

В основной работе его увлекало всё. Подозреваемые, преступники, жертвы, которые уже вроде не были людьми.

Килограммы бумаги, годы допросов, тысячи мелочей. Всё очень удобно и просто ложилось на матрицу закона. Пётр очень виртуозно пользовался знаниями юриспруденции, при необходимости укладывая в их прокрустово ложе факты и судьбы.

Он был богом общего и частного, детали и целого. Иногда даже собственных коллег доводил до исступления, нанизывая на проволоку дедукции захваченные лишь его памятью мелочи, доказательства, рассуждения, слова... Пётр был хорош. Безжалостен, безупречен. Но окружающие ошибались в главном. Он не знал всё. Он помнил всё. И наслаждался этим.

Свою жену Любовь Пётр, конечно, не попрекал пересоленным ровно три года тому назад супом. Хотя помнил и суп. Перед глазами куда отчётливее вставал ее бывший ухажер Владимир, а также все до одной ссоры, которые для обычного человека прошумят летним дождём и впитаются в сухую почву памяти.

Советы, к которым Любовь не прислушалась, все не устранённые ею замечания также были наперечёт. И капризы, и всякие женские глупости, и мерзкие жалкие слёзы, истерики без повода…

Любовь долго просила прощения, плакала, когда Пётр застал её обнимающуюся у подъезда с неким высоким брюнетом. Говорила, что ничего не было. Просто флирт, просто глупость.

Пётр собрал вещи жены, всё, с чем пришла в его дом. Ведь он прекрасно помнил, какие, когда и где покупал ей шмотки, украшения, сколько они стоили.

Любовь переехала к матери вместе с десятилетней дочерью, которой Пётр аккуратно выплачивал установленную им самим сумму.

Неверная приходила спустя какое-то время. Просила, умоляла, извинялась, плакала. Но как простить, если мужчина в деталях запечатлел проклятый вечер: как были одеты эти двое, её смех, его шепот, какая была погода, что отражалось в подрагивающей от мелких капель глади луж, слова, доносящиеся из открытого окна квартиры на первом этаже, номера припаркованных поблизости автомобилей… Все звуки, все запахи.

Картинка законсервировалась в памяти, как сотни, миллионы, миллиарды подобных ей… Но только это полотно не висело безучастно в галерее воспоминаний, а казалась острым ножом, оставленным в ране рукой убийцы. Пётр был предан, унижен, растоптан. Он чувствовал себя оскорблённым, как никогда в жизни.

Дверь наглухо закрылась перед Любовью.

Ещё лет через десять произошла похожая сцена на лестничной площадке, но уже с другой героиней. Приходила дочь. По тому же сценарию. Просила, умоляла, извинялась, плакала. Но как помочь, если Пётр досконально помнил разговор двухлетней давности. Тогда он ясно и чётко сказал всё, что думает о потенциальном муже, не дав ни своего родительского, ни своего «прокурорского» благословения. Помочь сейчас уладить мелкие разногласия нерадивого супруга-предпринимателя с законом означало отказаться от своих слов, изменить своей памяти. Авторитет Петра был взят под сомнение. Его житейской мудрости не поверили, его совет проигнорировали. Такой удар мужчина просто не мог оставить без ответа, забыть.

Дверь снова закрылась.

Третьей судьбоносной закрывшейся дверью стала решётка тюремной камеры. Пётр и не подал вида, что узнал в некрасивой унылой женщине, подозреваемой в мелком мошенничестве, ту самую отказавшую в далёкие студенческие времена во взаимности Жанну. Такие героини однажды появляются в жизни каждого мужчины и грезятся лишь мелким уколом самолюбию.

Подсудимая по наивности своей сигнализировала о давнем сентиментальном знакомстве. И напрасно. Забрезжившая вдалеке тропинка надежды оказалась дорогой к большому несчастью. Её мелкая провинность благодаря стараниям и непробиваемому напору Петра была переквалифицирована в крупное преступление. Женщина получила срок реальный и немаленький…

Пётр продолжал жить правильно, справедливо (по-своему трактуя это слово). Все произошедшие с ним за эти краткие мимолетные, наполненные, как всегда нестираемыми мелочами и незабываемыми подробностями годы, его будто вдохновило.

Память работала без перерыва. Как машина, снабжённая вечным двигателем. Хранила миллионы гигабайтов, дублировала действительность, делала резервные копии каждого прожитого дня. Чертоги, кладовые, чуланчики, ангары все наполнялись и наполнялись событиями, данными и, главное, людьми. Люди занимали больше всего места. Друзья, коллеги, встречные-поперечные, берущие в долг и не желающие расплачиваться по счетам, дерзящие, стоящие с ним в пробках и очередях, толкающие локтями на улице, игнорирующие, живущие своей непонятной жизнью…

Мужчина не мог избавиться от лиц. На миг увиденные, они крепко врастали в сознание. Проявлялись вплоть до самых мелочей – одежда, родимое пятно, ниточка на плече, точное время и место встречи. Самое страшное – в этом запоминании не было абсолютно никакого смысла. Пётр не обращал особого внимания на странные выходки памяти. Ему было всё равно, ему было нормально. В работе обострившаяся сверхспособность помогала, обеспечила неплохой карьерный рост, а личной жизни у него давно уже не было.

…Всё началось однажды ночью. К Петру начали приходить люди, единожды увиденные или знакомые всю жизнь. Люди влекли за собой обозы впечатлений и событий, с ними связанных. Мимолётные знакомства, ссоры, восторги, ничего не значившие беседы, судьбоносные повороты, романтические встречи, просьбы незнакомцев на улице прикурить и просьбы старых друзей помочь, в особенности – обиды.

Первыми приходили самые далёкие, которые должны были забыться и исчезнуть под напором более свежих воспоминаний, освободив место для новых впечатлений. Пётр прекрасно помнил себя лет с двух. Оттуда всё и началось: родители, врачи, незнакомые тётеньки в автобусе, теребящие за щёчки, милые мальчики и девочки, с которыми вместе ходил в детсад, школу…

Гости всё прибывали, рождая в душе Петра сначала удивление, затем – нешуточный испуг. Дело в том, что он в последнее время вообще перестал забывать. Словно напрочь потерял эту способность. Мысли, образы, делясь, отпачковываясь, размножаясь в геометрической прогрессии, буквально распирали голову. Мужчина перестал смотреть телевизор, рыться в интернете, попытался ограничить общение с друзьями. Даже в общественном транспорте не ездил, чтобы ненароком подслушанная и увиденная ерунда навеки не поселилось в голове. Череп уже распирала изнутри какая-то невещественная сила, расширившийся от нечеловеческих пределов газ памяти.

Самая мягкая губка в какое-то время перестаёт впитывать проверяющие её гигроскопическую способность капли. При желании даже объём воды в океане можно рассчитать более или менее точно. Но занятые гигабайты памяти Петра перестали поддаваться исчислению. Они неумолимо множились. Стало невозможно сосредоточиться на чём-то новом. При первом же слове, взгляде, букве рождались сотни тысяч ассоциаций из пережитого. Каждое новое обстоятельство тут же выхватывало похожее, как крючок петлю вязаной кофты. Память работала по принципу снежного кома. Дай только повод – на него нарастает одно воспоминание, второе, третье. Даже хорошенько утрамбованные временем моменты возвращались, вновь приобретя кристальную чистоту, первородную строгость очертаний и удивительную чёткость.

Пётр буквально запутался в сетях ассоциаций, не на шутку заболел. Голова раскалывалась и работала исключительно на ретроспективу. Он всё время смотрел повтор сериала собственной жизни в реальном времени. И особенно противно было видеть тех, кто причинил ему зло, нанёс неожиданный удар, подвёл, заставил разочароваться. А таких нашлось немало… Приходилось вновь и вновь переживать позор, унижение, страх, одиночество, обиду, жажду мести, опустошённость…

Память – самое надёжное оружие, единственный верный друг, бесценная сокровищница – подводила. Если бы она, скажем, дала слабину, Пётр, убелённый сединами и пришпоренный склерозом, просто зажил бы как все. Ему бы хватило накопленного, наработанного. Нет, память расширилась до невозможных размеров. Ещё чуть-чуть, и послышится треск: на куски разлетится череп.

На свой страх и риск Пётр начал читать литературу, посвящённую изучению памяти. Там было много интересного, даже похожего, но рецепта излечения не нашлось. Мужчина лишь приумножил скорби вновь приобретенными знаниями.

Так больше продолжаться не могло.

Совершенно отчаявшись, Пётр решил на какое-то время лечь в клинику. Хорошую, дорогую. Конечно, это навсегда отрезало его путь к прошлой жизни, но жизнь грядущая была дороже.

В больнице было уныло, серо, пусто, однообразно. Словом, то, что требовалось. Ещё до приезда Пётр попросил оставить в его палате минимум вещей – кровать, стол, стул. Чтобы никаких мелочей, никаких подробностей. Еду должны были приносить сюда же. Он хотел до минимума ограничить общение с пациентами и персоналом. Врачи и медсёстры менялись не так уж часто, были одеты в белые халаты, практически не носили украшений. Их образы Пётр очень быстро добавил в свою копилку, надеясь, что хоть на какое-то время они станут последними.

Мужчина очень мало уповал на лечение. Интуиция подсказывала: спасение утопающего в океане воспоминаний – дело рук самого утопающего. В клинике хотел лишь убежать от мира, от смертоносного нового, поджидающего за каждым поворотом.

В один прекрасный миг начало смутно грезиться спасение. Пётр, ведя борьбу с ожившим прошлым, вдруг осознал, что люди, осуждённые благодаря его профессионализму, скрупулёзности и красноречию, на удивление мало его тревожат. Он помнит о них, как помнил бы любой другой прокурор. По собственным меркам – очень смутно и расплывчато. Кто-то вызывает омерзение, кто-то безразличие или, может, даже страх. Но наказанные со всей строгостью закона не терзают его, как случайные знакомые и старые друзья.

Тогда Пётр придумал гениальное решение. Впервые он начал фантазировать. Вылавливал первого попавшегося из своего сознания, придумывал для него преступление сообразно характеру, образу жизни, привычкам, и… судил. Получалось, что за каждым Пётр видел какое-то зло, какую-то несправедливость, предательство в отношении самого себя. Одноклассники, сокурсники, друзья, коллеги, дочь, жена… Оказывается, все они были виновны. Все когда-то нанесли рану самолюбию Петра. Очевидно, по этой причине больной не мог избавиться от голосов и образов в своей голове. Он не умел забывать. Он не умел прощать...

И началось… Пётр никогда не работал так усердно, упоённо, с таким рвением. К каждому процессу он готовился, каждым наслаждался. Старался быть максимально непредвзятым. Обвинял, защищал и выносил приговор единолично, ничего не упуская. Создал свой закон, ничем не уступающий Уголовному Кодексу: структурированный, всеобъемлющий, безапелляционный. Придумал оригинальную систему наказания, вообразил особую тюрьму, где в забытье содержал преступников. Вроде бесконечного чёрного коридора с маленькими комнатами. Пётр конвоировал туда человека, которого засасывала пустота и удерживала прочно, долго, как густой клей.

Скоро мужчина точно понял, что его беспокоят вовсе не мелочи фона: краски, образы, детали. Его терзают мелочи содержания: обиды, боль, расстройство, испорченное настроение, разочарования. Причинённое ему вольное и невольное зло и стало основным предметом рассматриваемых преступлений. Пётр не позволял себе насмехаться, показывать превосходство над обвиняемыми. Был максимально честен и справедлив. Пожизненное заключение получила лишь жена. У всех остальных сроки варьировались от пяти до двадцати лет.

Пётр был счастлив, полон энергии. Словно нашёл новое предназначение. Он ещё никогда не получал такого удовольствия от работы. За какие-то два года мужчина расквитался со всеми врагами, умело объединяя их дела, заставляя многих даже незнакомых между собой людей вступать в преступные группировки, основываясь на характере провинности. Это превратилось в настоящее безумие, одержимость. Но голова казалась как никогда ясной, здоровой.

Необычный пациент покинул клинику. За следующие шесть месяцев нашёл неплохую работу в частной юридической фирме. Вернулся к науке. Однако всё же сводил общение с людьми к минимуму. Еще через год Пётр почувствовал, что жизнь расцветает, что он сильный, умный, властный, изобретательный – вновь на коне. Всех перехитрил, победил, стёр с лица земли обидчиков.

Ровно через пять лет, день в день, из заключения памяти начали возвращаться первые преступники. Раньше они не просили условно-досрочного освобождения, не жаловались на условия содержания, не устраивали забастовок, никак не напоминали о себе. А теперь просто появились – чётко и ярко. Предстали во всей красе, стали расти, расти, расти… Пётр бился и метался: почему он отмерил такой короткий срок, зачем эта ненужная гуманность, кто нуждался в его снисхождении? Но было уже поздно.

Однажды мужчину нашли мёртвым в собственной квартире. Он пролежал так почти неделю, всеми абсолютно надёжно и крепко забытый, никому не нужный. Если бы не запах, просто превратился бы в мумию. Так бы и остался навек, безобразно распростёршийся на полу, крепко обхвативший руками голову, не выдержавший третьего пришествия своих непобеждённых врагов…