Кровь и глина

Где зарева его чудес?

Плачь, маленький: рожденье в вес!

Где залежи его щедрот?
Плачь, маленький: рожденье в счет,

И в кровь,

И в пот...

М. Цветаева

«Сивилла – младенцу»

Кто-то зовет меня. Я пытаюсь открыть глаза, но резкий белый свет причиняет боль. В этой комнате все белое: белые стены, белый потолок, белая стерильная занавеска у моей кровати, белая капельница над головой. Больше ничего. И я снова закрываю глаза.

Врач сказал: это чудо, что я вообще очнулся. Но дела мои плохи. В руке торчит игла, а к груди приклеены датчики.

У меня болит сердце. Оно то замирает, то начинает колотиться так бешено, будто набирает скорость перед финишем. Внутри тела разгорается жар, а руки и ноги холодеют и немеют.

Я ощущаю ее присутствие. Она сидит на краешке моей постели и держат меня за руку. Я пытаюсь сказать ей, как мне жаль, что все так получилось. Я впадаю в дремоту, просыпаюсь и снова пытаюсь говорить, а может быть, мне это только снится.

Я прихожу в себя от боли в руке: медсестра меняет катетер.

– Она ушла? – спрашиваю я.

– Кто?

– Моя жена.

Она кидает на меня быстрый взгляд исподлобья, возится с капельницей и уходит, не удостоив меня ответом.

С тех пор, как я очутился на больничной койке, я много всего вспомнил и передумал. А кое-что, наоборот, забыл. Я забыл, как меня зовут, и что я делал последние пару лет. Зато прекрасно помню тот день, когда вся наша жизнь пошла наперекосяк.

Все началось с тихого стука в дверь. Был вечер, мы как раз ужинали и никого не ждали. Жена пошла открывать. Как сейчас помню ее побелевшее лицо, когда она вбежала в кухню.

– Там... Сам посмотри!

Я бросился в прихожую. За дверью стоял бродяга. Держась одной рукой за стену, он слегка пошатывался и, казалось, вот-вот рухнет на пол. На нем был невообразимый тулуп, сшитый явно вручную из разномастных шкурок каких-то зверьков. Длинная, спутанная борода покрылась инеем, веки покраснели и опухли так, что глаз почти не было видно.

Моим первым побуждением было захлопнуть дверь, но жена с силой вцепилась мне в руку.

– Разве ты не видишь? Он же едва стоит на ногах!

– Ты с ума сошла? – зашипел я на нее. – Мы не можем впустить его!

– Но мы должны хотя бы покормить его! Может, он умирает от голода... Мы его покормим, и он уйдет. Никто не узнает!

Не слушая мои робкие возражения, она втащила бродягу в дом и увлекла на кухню. Я осторожно выглянул за дверь и убедился, что на лестнице никого нет. Напротив нашей двери находилась еще пара квартир. Я всей душой надеялся, что добропорядочные соседи занимаются своими добропорядочными делами, а не прилипли изнутри к дверным глазкам.

На кухне бродяга жадно хлебал суп из тарелки. Глубокие морщины прорезали его лицо, и я подумал, что из-за этих морщин и бороды он кажется старше, чем есть. Он снял шапку, и его белые волосы – то ли седые, то ли белые от природы – торчали нечесаной копной. От него исходил едкий и густой запах.

Жена сидела напротив и наблюдала, как он ест. Я тоже сел и стал наблюдать. Мы никогда раньше не видели настоящих бродяг. И никто из наших знакомых тоже не видел. Об этих людях рассказывали легенды. Говорили, что им ничего не стоит загипнотизировать человека одним взглядом и увести за собой, как послушную собачонку. Что они могут становиться невидимыми и даже превращаться в птиц и зверей. Все это, конечно, были сказки. Никто им не верил, но все с удовольствием повторяли.

Я ломал голову: как ему удалось незамеченным добраться до нашего дома? И за каким лешим он вообще сунулся в город, где ему грозила смертельная опасность? И почему я сижу и тупо пялюсь на него, вместо того, чтобы позвонить в полицию, как на моем месте сделал бы любой законопослушный гражданин?

Бродяга доел суп и с довольным вздохом откинулся на спинку стула. Его лицо в тепле кухни раскраснелось и лоснилось от пота. Он распахнул на груди тулуп, закрыл глаза и вдруг захрапел.

– Только этого недоставало, – проворчал я.

– Пусть отдохнет, – прошептала жена. – Бедняга...

Храп продолжался минуть пять и прекратился так же внезапно, как начался. Незнакомец открыл глаза, взгляд его прояснился. Никогда в жизни я не видел подобных глаз. Меня словно окатило теплой волной голубоватого сияния. Снедающее меня беспокойство улетучилось, на душе без всякой причины сделалось радостно и спокойно.

– Вот я и отдохнул. Спасибо вам, добрые люди, – Он покивал головой и повторил: – Добрые, добрые люди...

Под тулупом на бродяге виднелись слои пестрой одежды. На груди болтался кожаный шнурок с амулетом в виде дерева.

– Нравится?

Заметив мой взгляд, он потянулся к шнурку, стянул его с шеи и вложил в руку моей жене.

– Вот. На память...

Это был амулет из обожженной глины в форме раскидистого дерева: его крона и корни выглядели одинаково, так что было непонятно, где верх, а где низ.

Незнакомец обвел взглядом нашу чистую, уютную кухню, задержался на кадке с высохшим домашним деревцем, укоризненно покачал головой. Почему-то живые растения в нашем доме не приживались. Должно быть, не выдерживали конкуренции с искусственными. Моя жена любила мастерить цветы. Вся наша маленькая квартирка была уставлена вазами с пышными букетами бумажных роз и лилий.

Бродяга поднялся, запахивая тулуп. Зачем-то подошел к цветочному горшку и осторожно погладил высохший корявый ствол, словно это был котенок, а не дерево.

– Вот так-то! Ну, пожалуй я пойду.

– Куда вы теперь? – робко спросила жена. – А если вас схватят?

Чудак с преувеличенным удивлением поднял брови и дурашливо замахал в воздухе руками, как большая нелепая птица.

– Не схватят, добрая женщина. Я обернусь птичкой!

Ночью мы долго лежали в постели, обнявшись. Нам не спалось.

– Как думаешь, с ним все будет хорошо? – спросила жена. – Не понимаю, почему их считают опасными. Он ведь совсем не опасен, он же как ребенок! Мне страшно...

Я гладил ее по голове. У меня на душе тоже скребли кошки. Безобидный чудак. Может быть, слегка не в себе, но безобидный.

– С ним все будет хорошо. Кто знает, может он и правда превратился в птичку...

После того, как за гостем закрылась дверь подъезда, мы выключили свет и поспешили к окну. Наша квартира была на первом этаже, вся улица в свете фонаря просматривалась как на ладони. Она была совершенно пуста: бродяга словно растворился в воздухе.

Мы уснули, обнявшись.

А утром за мной пришли. Двое типов в серой униформе с эмблемами судебных исполнителей. Жена еще лежала в постели, а я в этот момент ставил на плиту чайник.

Они сунули мне под нос удостоверения и устрашающе вежливо попросили меня следовать за ними.

– А... в чем дело?

Мой голос предательски дрогнул, а внутренности сжались в тошнотворном спазме. Я знал, в чем дело, и они знали, что я это знаю. Один из них, высокий и весь какой-то белёсый, произнес официальным тоном:

– Вы обвиняетесь в предоставлении крова лицу без определенного места жительства. Пройдемте, пожалуйста.

– Так его поймали?

Я не заметил, как она вышла из спальни. Жена стояла в коридоре, нервно сжимая ворот халата, и переводила испуганный взгляд с меня на исполнителей.

– Разумеется.

Она тихо выдохнула и поникла. Вот вам и птичка, подумал я.

Видимо, выглядел я неважно, потому что крепкая рука подхватила меня под локоть. Другой исполнитель, постарше, с седыми висками, сказал почти сочувственно:

– Ну-ну, не стоит так волноваться. Ведите себя разумно, и скоро вернетесь домой. Целый и невредимый.

– … Суд предоставляет вам возможность раскаяться и искупить свою вину. Наше общество справедливо, но гуманно. Оно сурово карает тех, кто преступает его законы и презирает установленные им порядки, но оно милосердно к тем, кто осознал свою вину и готов совершить акт покаяния и искупления...

Голос судьи гремел в просторном зале, отражаясь от стен. За его спиной серые мантии и такие же серые лица сливались в одно сплошное пятно.

Уже знакомые мне судебные исполнители привели меня в серую комнату без окон и мебели. В центре располагался металлический пульт. Единственная кнопка на нем имела форму глаза. Символ всевидящей власти, недремлющее око закона. Кнопка тревожно мигала, и глаз наливался зловещим красноватым сиянием.

Больше в комнате ничего не было. Ничего и никого, не считая двух исполнителей за моей спиной.

Несколько секунд я молча таращился на глаз. В голове было пусто и гулко, и мне казалось, что все это происходит не со мной.

– А где тот человек? Где бродяга? – спросил я и сам испугался своего голоса – таким он показался чужим.

Я оглянулся. Белобрысый исполнитель стоял в шаге от меня. У него были странные, очень светлые глаза, лишенные всякого выражения. И лицо, похожее на гипсовую маску.

– Тебе это знать ни к чему. Просто приложи палец к кнопке.

Его голос был таким же бесстрастным, как и лицо. Но от этого спокойствия мороз продирал по коже. Его более старший напарник ободряюще кивнул.

– Давай, парень, жми на кнопку. А потом отправишься домой с чистой совестью, под бок к жене. И забудешь все, как страшный сон.

Я снова повернулся лицом к пульту. И представил себе, как где-то неподалеку, возможно, в соседней комнате, находится приговоренный к смерти бродяга, привязанный к сложному и отвратительному устройству. Безобидный смешной чудак.

Да есть ли он вообще? А что, если все это – лишь фарс, хорошо спланированный спектакль? Хитрая проверка?

Передо мной была кнопка. Всего лишь кнопка, а не человек. Надо отдать им должное: если приговоренный к казни бедняга и существовал в действительности и сидел сейчас на электрическом стуле, то они максимально облегчили для меня задачу. Мой «акт искупления». Кнопка – это не то же самое, что живой человек. Это просто кнопка.

И я сказал себе: если этого не сделаю я, то сделает кто-то другой, а я окажусь на месте того бедолаги. Я не хотел умирать. Дома меня ждала любимая жена, мы только что выплатили кредит и собирались завести ребенка. Почему я должен умирать из-за какого-то полубезумного бродяги, которому взбрело в голову постучать в нашу дверь?

Я сделал это. Я поднял руку и коснулся пальцем кнопки.

Ничего не случилось. Я не услышал ни сигнала, ни щелчка, вообще ничего. Просто кнопка перестала мигать и погасла.

– Я же говорил – с этим проблем не будет, – сказал белобрысый, и мне показалось, что его тонкие губы слегка растянулись в презрительной усмешке.

Они отвезли меня обратно. Жена сразу все поняла по моему лицу. Ни о чем не спрашивая, она беззвучно заплакала и закрылась в спальне.

О том, что случилось, не знал больше никто – ни соседи, ни коллеги по работе. И вроде бы ничего не изменилось. Но изменилось все. Каждый раз, когда я смотрел в глаза своей жене, я знал, о чем она думает. О том, что я убийца. Да я и сам знал, что я убийца.

Высохшее комнатное деревце в цветочном горшке на кухне неожиданно снова зазеленело. Я и не заметил, когда это случилось. Просто однажды наткнулся на горшок и увидел нежно-зеленые листья на крепких, новых ветках.

Лежа бессонными ночами, я вспоминал бродягу, суд и то, что я сделал. Чтобы заглушить эти мысли и уснуть, я начал пить. Сначала только вечерами после работы, но вскоре я уже не мог дотянуть до вечера, не выпив пару рюмок. С рюмок перешел на стаканы.

Я пил культурно и втихаря, не буйствуя и никого не трогая, в полном одиночестве. Потому что ни с кем не смог бы поделиться той ужасающей правдой, которая сидела у меня внутри как жирный червяк и сжирала меня потихоньку, каждый день по кусочку.

По ночам я ворочался и кричал во сне. Жена не могла этого выносить и попросила меня перебраться на диван. Мой рабочий день начинался позже, чем ее. Когда я просыпался – ее уже не было. Когда она приходила, я успевал напиться до беспамятства.

Она работала парикмахером. У нее были золотые руки и золотые волосы. Вечерами она мастерила бумажные цветы. Раньше.

После того дня, когда я убил человека, она больше не притрагивалась к рукоделию. Ее волосы потускнели и приобрели невнятный рыжевато-серый оттенок, и вся она тоже побледнела и потускнела, как попавшая под дождь фотография. Я каждый день наблюдал, как в ней как блекнут краски, как вваливаются щеки, как она худеет, чахнет и истончается. Под конец она стала мне казаться какой-то ненастоящей. И чем больше я сам терял человеческий облик, тем более ненастоящей казалась она мне.

А потом ее и в самом деле не стало. Она покончила с собой, проглотив упаковку каких-то таблеток. Я постоянно видел эти таблетки на столике и на полке в ванной, но не знал, что ими можно отравиться. Это случилось ночью. Я мог бы ее спасти, но я спал пьяным сном и обнаружил ее, когда уже было слишком поздно и ничего нельзя было поделать.

Она что-то держала в кулаке. Я с силой разжал ее твердые, холодные пальцы и вытащил глиняное деревце на истрепавшемся шнурке. Швырнув его на пол, я ожесточенно топтал ногами хрупкую глину, пока она не превратилась в мелкую крошку.

С тех пор ничто не мешало мне целенаправленно опускаться на дно. Я уволился из фирмы. Какое-то время я перебивался частными заказами. Знакомые клиенты обращались ко мне, когда нужно было написать простенькую программку или восстановить рухнувшую ОС. Этим я занимался, пока у меня еще работали мозги.

Но настало время, когда я больше не мог работать. Постепенно я докатился до того, что начал выпрашивать деньги у бывших приятелей и едва знакомых людей. Они давали из жалости, понимая, что не получат свои деньги обратно, и при встрече со мной прятали глаза.

Я пил и погружался в забытье, у меня болели печень и сердце, и я знал, что в один прекрасный день я так напьюсь, что уже не проснусь.

Человек во мне погибал, а я спокойно и почти злорадно наблюдал за этим процессом. Пока не случилось то, что должно было случиться. После длительного запоя, из которого я ничего не помню, я очнулся на больничной койке. Врач сказал: это чудо, что я вообще очнулся. Но дела мои плохи. У меня отказывают почки, а сердце то замирает, то несется к финишу, как загнанная лошадь. Грань между бредом и реальностью стирается. Мир растекается как жидкая глина.

Она сидит на краешке моей кровати и держит меня за руку.

Почему все так получилось, твержу я. Ведь все могло быть иначе. Почему тот бродяга постучался именно в нашу дверь? Почему нам так не повезло?

Глупый, говорит она. Ее голос печален и очень спокоен. Неужели ты думаешь, что дело тут в везении или невезении? Что можно случайно умереть, убить или быть убитым?

Я пытаюсь открыть глаза, но резкий белый свет обрушивается на меня плотной волной, и я ничего больше не вижу, кроме этого всепоглощающего белого света.

...

Меня привели в серую комнату без окон и мебели, в которой был только пульт, а на нем – единственная кнопка с изображенным на ней глазом – символом бдительности власти.

Кнопка мигала, и глаз на ней наливался зловещим красным сиянием. Трудно было поверить, что эта кнопка означает чью-то смерть. А что, если все это просто проверка, глупый фарс?

Тогда я спросил:

– А можно мне на нее посмотреть?

Они переглянулись.

– На кого?

– На преступницу.

– Зачем это тебе? – спросил один.

– Не дури, – сказал другой. – Просто приложи палец к кнопке и отправляйся домой, к жене под бок.

– У меня нет жены.

Он безразлично пожал плечами.

– Послушайте, я так не могу. Я должен увидеть ту женщину. Откуда мне знать, что это не розыгрыш?

Белобрысый хмыкнул, недоверчиво глядя на меня. Он подошел к стене и что-то нажал. Вспыхнул вмонтированный в стену плоский экран. На нем появилось изображение, поделенное на четыре квадрата: с четырех разных ракурсов они показывали другое помещение, в центре которого возвышалось кресло причудливой обтекаемой формы. В кресле, словно в плену у инопланетного осьминога, полулежала женщина: ее руки и ноги были опутаны серебряными щупальцами; еще два щупальца обхватывали с двух сторон голову.

Один из экранов показывал лицо женщины крупным планом. У меня сжалось сердце. Я отчетливо видел тени под ее глазами, завитки непослушных волос, выбивавшиеся из под щупалец. Изображение было черно-белым, но я знал, что на самом деле у нее рыжие волосы. Я знал, что ее нос и щеки усеяны веснушками. А на плече татуировка в виде дерева.

Эту татуировку я видел вчера. Сидя в моей кухне, она жадно уплетала разогретый суп. Ей было жарко и неудобно в толстой мешковатой куртке, поэтому она ее сняла. Под курткой оказалось еще несколько слоев теплой одежды, которые она тоже сбросила один за другим, пока не осталась в майке с короткими рукавами. Тогда я и увидел татуировку.

Это было дерево с развесистой кроной и такими же развесистыми корнями. Дерево росло корнями вверх. Где-то я уже видел такое.

– Что это? – спросил я.

– Это? – она скосила глаза. – Это такой символ.

– Символ чего?

– Вряд ли ты поймешь. Деревья для нас – не просто деревья. Они... живые. Они дают нам силу.

Я понял. Что тут непонятного? Я с детства слышал, что лесные бродяги обладают особой силой, колдовской. Это все знали. Правда, я считал, что все это глупые детские сказки.

– А почему оно перевернуто?

Она смерила меня недовольным взглядом, в котором читалось: не дорос ты еще до понимания таких вещей и вообще, дай спокойно поесть.

Пока она ела, а я беспокойно ерзал на стуле. От гостьи исходил острый запах. Пахло нестираной одеждой, хвоей, черствым хлебом, сырой землей, дубовой корой и еще чем-то дразнящим и пряным. Этот запах будоражил меня, как домашнего кота, должно быть, взбудоражил бы запах дикой лесной кошки.

Про бродяг ходило много слухов, один нелепее другого. Считалось, что они – опасные фокусники и иллюзионисты. Любой ребенок знал, что, встретив на улице бродягу, нельзя смотреть ему в глаза. Нельзя слушать. Нельзя пускать в дом. Нельзя кормить супом.

Она вылила в рот остатки супа прямо из тарелки, откинулась на спинку стула и окинула любопытным взглядом мою холостяцкую кухню. И мне почему-то сделалось неловко за постеры с изображением полуголых грудастых кибердевиц. И за усохшее деревце в кадке.

– Почему вы живете в лесу? – выпалил я.

– А почему вы живете в бетонных коробках?

Я не нашелся, что ответить. Во мне боролись страх и любопытство. Мне хотелось, чтобы она поскорее ушла. Потому что я боялся за свою жизнь. То, что я сейчас делал, было безумием. Преступлением, которое каралось смертной казнью. Это была суровая, но справедливая мера, ведь именно благодаря ей в наших городах царил порядок. Но полумертвая от усталости бродяжка, постучавшаяся в мою дверь, совсем не казалась опасной. На ее бледном чумазом личике залегли глубокие тени, давно немытые волосы торчали рыжеватой копной. Она пришла из другого мира, опутанного легендами и сказками, мира вне закона и порядка. И мне вдруг захотелось, чтобы слухи хотя бы отчасти оказалась правдой. Ребенок внутри меня жаждал чуда.

– А это правда – то, что про вас рассказывают?

– А что про нас рассказывают?

– Ну, что вы живете на деревьях, как белки. И едите всякую дрянь. Еще говорят, что вы умеете гипнотизировать взглядом и превращаться в зверей...

Я замялся. Она слушала с серьезным видом. Но в глазах у нее вспыхивали озорные желтые искры. Никогда в жизни я не встречал таких глаз. Они постоянно меняли цвет: с серого на зеленый, с зеленого на золотисто-бурый. Они излучали теплое сияние, в котором мой страх таял. Я забыл об опасности. Я готов был смотреть в ее глаза целую вечность.

Она пододвинула к себе блюдо с зелеными яблоками. Взяла одно, но есть не стала. Вместо этого она подбросила его к потолку. Яблоко взмыло вверх, за ним следом второе и третье. А потом я сбился со счета. Целый хоровод яблок вертелся в воздухе. Ее руки двигались с неуловимой для глаз быстротой. Яблоки взлетали все выше, крутились все быстрее, а потом разом попадали.

Все, кроме одного. Одно зеленое яблоко зависло в воздухе, на пике своей траектории.

Время замерло. У меня возникло странное ощущение призрачности всего происходящего. Не стало ни стен, ни потолка, а сам я, свободный от собственного тела, парил в сияющий пустоте. В один миг вся моя прежняя жизнь сдулась как прохудившийся шарик.

Не знаю, сколько это длилось, потому что время перестало существовать. А потом у меня заслезились глаза. Я моргнул, и яблоко мягко приземлилось у меня на коленях, словно брошенное невидимой рукой.

Девушка встала и принялась натягивать на себя одежду. Заметно было, что каждое движение дается ей с трудом. Должно быть, она уже очень долго была на ногах.

– Трое суток в пути, – ответила она на мои мысли. – Я иду только в темноте, а днем прячусь. Мы в лесу учимся долго ходить, иногда идем несколько суток почти без отдыха. Можем подолгу обходиться без еды. И живем мы не на деревьях, это неудобно. Наши дома под землей. И даже если ты пройдешь в одном шаге от нашего убежища – ни за что его не заметишь. Кое-кто из нас и правда умеет прикинуться зверем. Но я пока не умею. Можно?

Она кивнула на кучку яблок на столе и, не дожидаясь ответа, начала рассовывать их по карманам.

– Останься, – попросил я ее. – Хотя бы до утра.

– Не могу. Мне нужно идти, пока темно.

– Куда же ты пойдешь?

– К друзьям, – коротко ответила она, и по ее тону я понял, что дальнейшие расспросы ни к чему не приведут.

И она ушла. Всю ночь мне снились яблоки, которые отказывались падать, и живые деревья, которые на самом деле были разумными существами. Во снах я не хотел отпускать мою гостью, но она каждый раз вырывалась и ускользала, и я гнался за ней по пустынным ночным улицам. Я хотел убежать вместе с ней прочь из города, подальше от моей сдувшейся жизни; хотел уйти жить в леса к таинственным лесным чародеям. Смеющаяся рыжеволосая Ева с покатыми средневековыми плечами протягивала мне яблоко. Я ел его и морщился от горечи, и вдруг снова оказывался на морозных городских улицах, в полном одиночестве, с ощущением невозвратимой потери.

А утром за мной пришли. И вот я сидел в маленькой комнате без окон, а с на черно-белого экрана на меня глядело лицо из моих снов, лицо вчерашней бродяжки.

Я забыл обо всем. Я смотрел на нее, как зачарованный, и не мог оторвать взгляд.

Она слегка пошевелила головой и вдруг посмотрела прямо на меня. Конечно, она не могла меня видеть. Должно быть, она просто смотрела в камеру.

Она выглядела такой усталой. И очень напуганной. Я осознал, теперь уже с полной уверенностью, что не нажму на кнопку.

На мое плечо легла тяжелая рука.

– Твое время вышло.

Лампа дневного света часто и неприятно замерцала. Чьи-то руки подхватили меня сзади за плечи, выворачивая их назад. Послышался щелчок, и я ощутил на коже холод железа. Голова закружилась, пол комнаты покачнулся и полетел мне навстречу.

Я очнулся в камере. Лежать на деревянной скамье было больно и неудобно, поэтому я сел. В маленькое зарешеченное окошко под потолком сочился тусклый свет. Значит, еще был день.

Лязгнула железная дверь, и в камеру вошел человек, которого я меньше всего сейчас хотел видеть. Это был белобрысый исполнитель, только на этот раз он он пришел один, и в этом было что-то неправильное.

Он повел себя странно. Молча постоял, глядя на меня без всякого выражения, проверил, заперта ли дверь и уселся на скамью рядом со мной.

– Вот, зашел поболтать. Если ты не против.

Он устроился поудобнее, закинул ногу на ногу и достал сигареты. Протянул мне пачку.

– Закуришь?

Я отрицательно помотал головой.

– Как знаешь... Многие просят покурить перед смертью. А я покурю, пожалуй.

Он выпустил облачко дыма и заговорил задушевно, словно мы были лучшими приятелями.

– Хочешь знать, что теперь с тобой будет? Сначала тебе зачитают обвинение. Потом приведут в ту самую комнату, которую ты уже видел. И усадят в то самое кресло. Электрический стул – так его называют по старинке, хотя он ничего общего не имеет с настоящим электрическим стулом. Никакого тебе разряда током, никаких конвульсий. Вместо тока – магнитные импульсы особой частоты. Ложишься и отдыхаешь. Уносишься в объятия сна, пока твой мозг плавно затухает. Только колыбельной не хватает...

В его голосе прозвучало что-то похожее на сожаление.

– Гуманные времена настали. Не то, что раньше. Знаком с древней историей? Нет? А я люблю почитать на досуге. Знаешь, какая участь ждала бы тебя в древнем Кнаане? В лучшем случае – сожжение. Был там такой закон: «Каждый, дающий нищему хлеб, будет сожжен». Про другие варианты умолчу. А нынче что? Современные люди изнежены. Измельчали люди. Даже такая гуманная казнь – и та вызывает толки. Все пока молчат, но мы-то знаем, что появилась кучка слабонервных граждан, которым наши законы кажется слишком суровыми. Уже несколько лет никого не казнили по твоей статье. Казалось бы, порядок восторжествовал...

Он сокрушенно покачал головой, глубоко затянулся и отбросил сигарету.

– Кто бы мог подумать, что найдется один… несознательный гражданин, который пойдет против народа и его законов? Впустить в дом чужака, опасного бродягу и не сообщить об этом властям – это само по себе преступление. Но этот упрямец даже не раскаялся с содеянном...

Я все еще не понимал, куда он клонит и чего от меня хочет. Его поза казалась расслабленной, а голос звучал вкрадчиво. Но я нутром ощущал исходящую от него опасность. Его спокойствие было спокойствие змеи перед нападением.

– И если его казнить, как того требует закон, найдутся недовольные. Начнут роптать, шептаться, сначала тихо, потом все громче. Не знаю, понимаешь ли ты это. Не будет больше спокойствия в обществе... А все из-за кого? Из-за одного единственного … назовем вещи своими именами – предателя. И всем будет только лучше, если этот предатель покончит с собой в камере. Не будет ни суда, ни приговора. Большинство граждан решат, что преступник осознал свою вину и, мучимый раскаянием, вынес сам себе смертный приговор.

Я вскочил с койки и бросился к двери. Не знаю, чем бы мне это помогло, ведь дверь была заперта. Но я не успел до нее добежать.

…

Кто-то зовет меня по имени. Тихий, очень знакомый голос...

– Очнись! Поднимайся, все закончилось...

Но как я могу встать? Ведь я умер. Моя голова разбита о стенку, под ней растеклась лужа крови. Тем не менее, я встаю. Не то чтобы встаю – скорее, воспаряю. Я действительно лежу с разбитой головой в луже крови, но это тело, мое тело – оно из глины.

Глина и кровь. Кровь и глина. Теперь я вспомнил. Я оглядываюсь: рядом с моим глиняным телом неподвижно застыл исполнитель. Тот, кто внушал мне такой ужас, оказался простым статистом, глиняной куклой. Я пинаю ее ногой, и она разваливается на куски.

Еще несколько мгновений я вижу перед собой камеру, всю тюрьму, рассыпанные там и сям глиняные фигурки людей, прежде чем все растворяется в ровном золотистом сиянии.

Моя голова покоится на ее коленях. Она гладит меня по волосам и шепчет что-то бессмысленно-утешительное. Так успокаивают маленького ребенка: тише, не плачь, все прошло. А у меня перед глазами, как нарисованное, все еще стоит ее бледное лицо, схваченное щупальцами, и ее беспомощный, затравленный взгляд разрывает мне сердце. Если бы понадобилось, я, не задумываясь, вернулся в тот ужасный мир, в ту страшную комнату, чтобы спасти ее или умереть за нее еще раз.

– А я вернулась бы в ту комнату еще раз, лишь бы ты прошел это испытание.

Мы снова прозрачны друг для друга, как в первый день. Глиняная одежда не скрывает суть, слова не скрывают мысли, мысли не отличаются от слов.

– Почему всегда все так плохо заканчивается?

– Ты и сам знаешь: исправлять приходится абсолютно все. Нам понадобилось две попытки, чтобы пройти этот уровень. Но ты справился. Мы – справились...

Она целует меня в лоб, и меня затопляет волна облегчения, благодарности и любви. Моя вечная спутница, половинка моей души. Мы переиграли миллионы ролей. Она была мне женой, матерью, дочерью, подругой; была моей пленницей и мучителем, гибелью и спасением. Сколько раз мы заново влюблялись, узнавали, забывали, теряли, находили, предавали, сколько раз мы убивали друг друга, не ведая, что творим? Это была длинная игра.

– Я тоже устала, – говорит она. – Я смертельно устала рожать детей и хоронить их, устала стареть, устала быть слабой, устала быть сильной...

Из нас двоих слабым был я. Забавно, что в глиняном мире женщин называли слабым полом. «Нехорошо быть человеку одному, сделаю ему помощника соразмерно ему», – гласило земное предание. Но мало кто задумывался о том, что помощник нужен слабому. Она давала мне силы идти дальше, поднимала и тянула за собой.

Я чувствую, как ее тело содрогается. Память о пережитом еще слишком жива. Глиняный мир кажется таким настоящим... Я даже боюсь представить, что ей пришлось пережить в последние часы перед смертью. Но она сильная, моя помощница.

– Лучше посмотри! – восклицает она. – Посмотри, как оно теперь близко!

Я открываю глаза и сажусь. Вокруг нас простирается игровое поле: сухая бесплодная глина расчерчена на квадраты, каждый квадрат помечен цифрой. Бесконечные ряды квадратов закручиваются спиралью и уходят ввысь. И там, наверху, утопая в золотистой облачной дымке, возвышается Дерево – такое близкое и такое недостижимое.

Кажется, до него рукой подать. Даже слышно, как в его ветвях щебечут птицы. Могучий ствол, который издали казался нам раньше сплошным, на самом деле состоит множества более тонких и причудливо переплетенных стволов, переходящих в развесистую крону.

Дерево живое. Не таким живое, как обычные деревья. Живое – как живое существо. Одно дышит и пульсирует, словно внутри его бьется настоящее сердце, словно дерево и есть сердце. И это сердце бьется в одном ритме с нашими сердцами. В его венах пульсирует древесная кровь. Нет, это не кровь, это жидкий свет, это сама жизнь. Чистая радость струится по его венам, наполняя нас трепетом, восторгом, надеждой и предчувствием чего-то невыразимого. Освобождения? Покоя?

– Смотри! – благоговейно шепчет она. – Оно собирается зацвести!

И в самом деле: на ветвях среди пышной листвы набухают нежно-розовые бутоны, отчего крона кажется подернутой розоватой пеленой.

– А это значит...

– Это значит, скоро появятся плоды.

Мы встаем, взявшись за руки. Я оглядываюсь на свою подругу: ровное сияние, идущее от дерева, проникает в глубину ее зрачков, превращает ее волосы в дымчатое золото, делает ее красоту почти нестерпимой. Я читаю на ее лице отражение собственных чувств – смесь восторга и тоски.

Дерево притягивает нас неодолимо.

– Мы дойдем, – говорит она. – Осталось совсем немного. Мы справимся!

Да, до Дерева рукой подать. Но расстояние в этом мире измеряется не метрами, не футами и не ли, а кровью и потом.

Она крепче сжимает мою ладонь своими горячими пальцами, и мы делаем шаг на следующий квадрат.