Андрей Лакро

Малина

Малина
Работа №359

Длинная, тоскливая колбаса электрички высадила меня на платформе и со степенным грохотом повлекла дальше оставшихся пассажиров. Тетеньки, недовольные ценами на продукты, одинокие подростки, гордо и независимо уткнувшиеся в наушники, изнывающие от долгой дороги дети, «актуальное расписание поездов» (кому оно нужно брошюрой в наши времена?), «шариковые ручки, две за десять рублей, три за двенадцать» и «немецкие хозяйственные тряпки из уникального материала, который сам притягивает пыль» — все это богатство потащилось дальше по рельсам, а я остался один среди звенящей летней тишины.

Взвалив на плечи рюкзак, я спрыгнул с платформы, не доходя до лестницы, как делал всю свою сознательную жизнь, и двинулся по дороге, исхоженной вдоль и поперек за тридцать лет.

Мне нужно было место, где не было бы Олеси. Да, формально ее не было ни дома, ни вообще в радиусе нескольких сотен километров, ведь она вернулась к своим еще до развода. И все-таки она была. В осколках отныне вечно недостающей в квартире посуды, в одеяльных горах двуспальной кровати, на еще дымящихся руинах квартиры, которую мы когда-то вместе так весело обставляли... Мне бы с головой уйти в работу, но лето, «лоу-сизон», чтоб его. Денег на нормальный отпуск не было — и я сделал то, что делает настоящий мужик. Уехал на дачу, к родителям.

Зелень ломилась из-за заборов и казалась нереально яркой, как в японском мультике. Там часто все так начинается: маленькая девочка приезжает с родителями в деревенское захолустье, чтобы начать новую жизнь. У нее за домом сад, из окна — вид на океан, а впереди — удивительное приключение с участием сверхъестественных сил, которое обязательно откроет ей некую жизненную истину и навсегда останется в сердце с оттенком ностальгической грусти.

И вот я, бородатая японская девочка тридцати двух лет, иду к родительскому участку, в надежде, что малиновый рай моего детства излечит душевные раны.

Знакомый путь походил на тот корабль, который древние греки заменяли по частям. Обычно в детстве все кажется огромным, и только оглядываясь уже взрослым ты вдруг понимаешь, что весь твой необъятный мир умещался в границах детской площадки. Но соседские заборы оказались коварнее: родившись, как и я, в другой стране, в другой эпохе, они росли вместе со мной. Из деревянных становились металлическими или кирпичными, как и стоящие за ними дома, выгоняли старых хозяев и принимали новых, незнакомых. Насколько я знаю, из свидетелей моего детства здесь не осталось уже никого. Хотя... не то, чтобы я с кем-то сильно дружил или кого-то ждал. Мне вообще сейчас не хотелось никого видеть, только малину и гамак.

— Ну наконец-то, — мама раскинула руки и чуть не пришибла меня грабельками, пока обнимала. — Нормально доехал?

— Да как обычно.

— Вася! Вася! — она стремительно повернулась к сарайчику. — У него, наверное, радио работает. Иди, постучись к нему, я поставлю чайник.

Я свалил рюкзак на дорожку между маками и анютиными глазками и послушно направился в угол участка, к похожему на вагончик домику, на двери которого красовалась табличка со старой папиной работы: «Начальник отдела радиотехники, д. т. н. Васнецов В. И.»

Этот сарайчик появился здесь уже на моей памяти, в девяностые, когда институт, в котором работал отец, окончательно развалился. Папа, как честный человек, попер оттуда все что мог — от перфокарт до арифмометров. Одна мысль о том, как много хороших вещей отправится на помойку, его убивала. Техника, еще та, двадцатого столетия, была его страстью и жизнью, все мое детство прошло среди ламповых приемников и раритетных (уже тогда) программаторов.

Когда мама поставила почти «простоквашинский» ультиматум («Либо твое барахло, либо я»;), папа выбрать не смог. Он впихнул деревянную клетушку в углу участка, и вся электроника поселилась там. Как и папа большую часть времени.

Я открыл дверь сарайчика и, не удержавшись, ухнул от неожиданной духоты. Нагретый солнцем металлический лист на крыше превращал домик в настоящую баню, и старый жужжащий вентилятор совершенно не помогал, только гонял раскаленный воздух из одного угла в другой.

Отец сидел ко входу спиной, прижимая к уху трубку старого телефона. Большая, массивная, черная — такой убить можно. Я не раз видел этот допотопный аппарат, который никогда не был никуда подключен.

— Пап, привет! — он вздрогнул, несколько секунд еще сидел глядя на телефон, и только потом обернулся.

— О, наконец-то, — он невольно повторил мамины слова. — Осторожно, я грязный.

— Что, неужели заработал? — я показал на телефон.

— Да так, я... все хочу линию провести на соседний участок.

— Классно, — я одобрительно кивнул, старательно делая вид, что понимаю, как это работает. — А зачем?

— Надо ж человеку чем-то заниматься.

Золотые слова.

Я оглядывал знакомую, полузабытую обстановку, думая, о чем бы еще спросить. Все-таки я очень давно здесь не был.

— Ну как, закончилась твоя эпопея? — все-таки он меня опередил.

— Закончилась.

— Ну и хрен бы с ним.

— Угу.

— Вы идете?! — издали в беседу вмешалась мама, и мы оба с облегчением поспешили на кухню, избавленные от дальнейшей неловкости, ведь за обедом, найдется намного больше поводов поговорить.

Папа всегда был «вещью в себе». Если подумать, я вообще не так уж много о нем знаю — чем он жил всю жизнь, о чем думал и мечтал и думает и мечтает сейчас, к чему стремится? Или ни к чему? Может, этот его сарайчик — это вообще предел мечтаний?

Я быстро забросил рюкзак в свою комнату в мансарде и вернулся на кухню. Тут было мамино царство — царство тюля, клеенки и щербатых советских кружек. Из радиоприемника в углу лилось что-то симфоническое и глубоко лиричное. Скатерть-самобранка метала на стол салат, квашеную капусту, щи, макароны, котлеты, еще котлеты, возьми еще котлету, а к чаю пирог... подкладывая ложку за ложкой, мама немного суетливо рулила светской беседой — больше было просто некому.

— Ну, какие у тебя планы? Вася, свози его на озеро, на рыбалку.

— М-можно, — папа несколько оторопел от неожиданности, но справился достаточно быстро, чтобы не быть невежливым.

— Или к Сафоновым сходи, у них Игорь приехал, помнишь Игоря?

— Мам, — я обреченно вздохнул. — Мне не шесть лет, меня не надо развлекать. А с Игорем я уже лет двадцать не общался, зачем мне к ним идти?

— Ну да, ну да. А знаешь, в Горках торговый комплекс открыли, с кинотеатром. Может, съездим?

— Лен, да дай ты человеку дух перевести, он еще приехать не успел, — папа тоже попытался за меня вступиться, но как-то вяло и заранее безнадежно.

— А я не для него, я для себя, — неожиданно резко ответила мама. — Это я. Я хочу в кино.

— Понятно.

За столом повисла тишина. Я молча хлюпал в чашку. Мама прекратила попытки организовать мой досуг, насупилась и остаток обеда ковыряла крошки на блюдце. Папа либо ничего не замечал, либо делал вид, и мама от этого с каждой секундой выглядела еще более уязвленной. Вязкое, как тесто, напряжение, стало ослабевать только когда он, шумно выдохнув, поставил чашку на стол. Как ни в чем не бывало поблагодарил, сказал, что будет у себя, и вышел. Через сетку тюля мы наблюдали, как он стремительным сутулым шагом идет в сарай.

— Я что-то пропустил?

— Да нет, просто, — мама подперла голову рукой, всем своим видом выражая горделивое долготерпение. — он совсем сошел с ума с этим сараем. Живем в одном доме, а он со своими железками больше общается, чем со мной.

— Я думал, у нас на этом вся семья держится, — хмыкнул я.

— Дурачок, — мама махнула на меня бумажной салфеткой, но тоже улыбнулась.

Честно говоря, я вообще не знаю, как они вместе прожили тридцать пять лет, но это не показатель. Уж явно не мне рассуждать о длительных отношениях.

— И все-таки тебе проветриться было бы полезно, — как бы невзначай сказала мама, поднимаясь и подхватывая со стола тарелку из-под пирога.

— Я проветрюсь. Я к вам приехал проветриваться.

— Ну и хорошо, — она повернулась к раковине, но искоса метала взгляды в мою сторону. — Как ты вообще?

«Знаешь, мама, я прихожу в пустую квартиру и мне хочется выть».

— Нормально.

— Ну и хорошо, — повторила она.

Радио давно закончило соловьиные песни и теперь неразборчиво бубнило хорошо поставленным, по-советски размеренным дикторским голосом. Я и не думал, что еще остались в мире такие радиостанции и такие голоса. Тонкая, экономная струйка воды журчала, разбиваясь о тарелки, долбилась о стекло настырная муха, отчаянно пытаясь найти путь на свободу. И почему-то от этих летних звуков мне стало страшно и тошно. Будто сегодняшняя зеленая электричка отнесла меня назад во времени, а теперь оно застыло совсем, и больше никогда никуда не сдвинется...

— Я очень рада, что ты приехал, — голос у мамы был теплый, медовый, мягкий, как ее руки, как движения, которыми она привычно натирала по кругу тарелки. От этой нежности мне должно было, наверное, стать стыдно за свою хандру, но мне не стало. Вместо этого стало стыдно, что не стыдно, и я, улыбнувшись, потянулся к первому попавшемуся предмету, который привлек мое внимание.

Им оказалась стопка старых журналов на нижней полке тумбочки.

— Это что?

— Ох, это выбросить надо сто лет уж как, специально приготовила, когда порядок наводила, да все забываю.

Я задумчиво перебирал журналы. В основном это были тайн звезд, которые когда-то пахли типографской краской, а теперь — пылью, но неожиданно на пол, шурша глянцевыми страницами, выпало кое-что другое. Это была раскраска.

— «Черепашки-ниндзя»... Неужели моя?

— А чья же еще? — усмехнулась мама. — Тебе ее папа привез, ты тогда прыгал до потолка. Ну ты не помнишь, наверное, тебе было всего четыре или пять.

— Не помню.

— Знаешь, — мама выключила воду и остановилась за моим плечом, сжимая в руках потрепанное вафельное полотенце. — Детям так мало надо, чтобы забыть обо всех бедах. Всего одна раскраска, а столько счастья. И когда можешь это счастье подарить... чувствуешь себя самым могущественным человеком на земле.

Я промолчал, разглядывая нарисованные зеленые морды своих былых героев.

— Хотела бы я и сейчас так уметь.

Она наклонилась, чмокнула меня в макушку, а потом торопливо отвернулась и стала переставлять стоящие в идеальном порядке баночки на полке.

* * *

На исходе первой недели отпуска я всерьез размышлял о том, чтобы вернуться домой раньше.

Уж не знаю, чем я думал, когда сюда ехал, но почему-то воображал, что буду, как Лев Толстой, вести простой крестьянский образ жизни: косить траву на рассвете, пить натуральное молоко (какое нахрен молоко, в нашем поселке корову в жизни никто не держал), читать умные книги, которые предусмотрительно закачал в телефон — в общем, вернусь домой очистившимся, поздоровевшим и обновленным.

На деле же помощь родителям оказалась почти не нужна, мои познания в сельском хозяйстве грозили скорее разорить их сад и огород. Первая радость встречи вскоре улеглась, мы рассказали друг другу все истории, какие только были в закромах, и, как это всегда бывает, теперь понемногу вылезали все шероховатости и недопонимания совместного проживания. Мамина забота начинала казаться назойливой, и я попросту убегал от нее и ее льющейся из радиоприемника классики. Видимо, как и отец, который пропадал в своем сарае.

Большую часть дня я валялся в гамаке и по кругу листал френдленту в надежде обнаружить там что-нибудь новое. Я отбывал отпуск как тяжелую повинность, будучи не в состоянии справляться с огромным количеством свободного времени, которое на меня обрушилось. Безжалостный свежий воздух сбивал меня с ног, я спал по несколько часов днем, от этого у меня быстро сбился режим и я чувствовал себя еще более хронически невыспавшимся, чем в городе. Все было не то, все шло не так. И было до ужаса обидно, ведь малина и гамак были на месте. Просто не было нужного меня.

Во время очередного ночного бдения, устав изучать покатый деревянный потолок, я высунулся в окно. Участок с высоты мансарды казался крошечным и темным, и только в самом углу, в папином сарайчике, горело желтое пятно.

Делать мне все равно было нечего. Я натянул шорты и спустился во двор.

Дневная жара, которая уже давно отпустила весь поселок, упорно цеплялась за сарайчик. Интересно, как папа выдерживает здесь так долго? Я нырнул в его «баню», но папу внутри не обнаружил — только духоту, заваленные полки, старое кресло и табурет. Странно, неужели он забыл выключить свет? Не в его это духе.

Впервые за неделю, да и вообще за последние годы, я смог как следует тут оглядеться. Хотя нет — впервые решил вглядеться в папину среду обитания.

Это было настоящее холостяцкое гнездо, в нем нашлось место даже для чайника с металлической кружкой, которые примостились на столе. В углу обитал старый любительский радиоприемник — давным давно папа отдал его мне, и я засыпал под бодрые переговоры стариковских голосов и их обязательные «семьдесят два» под конец. Папа объяснил, что на радиожаргоне это означает наилучшие пожелания, и я грезил, что когда-нибудь обязательно научусь всем этим пользоваться как следует и вступлю в закрытый мужской клуб. Дальше грез дело не пошло.

Выжигатель по дереву. Арифмометр. Конденсаторный микрофон — хипстеры за такой винтаж руки оторвут. Стопки перфокарт. Бесчисленные сверла и саморезы, заботливо рассортированные по ванночкам от плавленого сыра... вдыхая запах масла и прокуренного дерева, я в который в жизни раз мимолетно пожалел, что руки у меня растут не из того места. Чем меня, кстати, очень любили попрекать некоторые.

Прямо напротив входа, на самом краешке стола, стоял телефон — тот самый, который папа ковырял в день моего приезда. Он таинственно поблескивал в свете свисающей с потолка лампочки и выглядел самым чистым предметом в сарае. По крайней мере, таким, к которому часто обращаются.

Я погладил потрепанный временем металл. Вот оно, советское производство. Апокалипсис произойдет, а с такой штукой ничего не случится. Тяжелая черная трубка легла в руку как влитая, и я машинально поднес ее к уху. Внутри стояла тишина: ни потрескиваний, ни щелчков. Я зачем-то подул в микрофон, но не услышал шума. «Разумеется, он же не подключен, — сердито подумал я. — Стоишь тут как идиот». А потом, уже совсем как полный идиот, зачем-то сказал:

— Алло.

— Алло, — тут же ответил телефон звонким детским голосом. — Поиграй со мной.

Я бросил трубку раньше, чем ребенок закончил фразу. Буквально бросил: швырнул на рычаг, как если бы из нее вылез таракан. И тут же устыдился сам себя: чего испугался? Мальчику или девочке (я не понял) было совсем мало лет, дошкольник точно, хотя я не очень разбираюсь в их возрасте. Но я застеснялся его или ее, как будто сам был ребенком, а на том конце провода оказался взрослый дядя.

Скорее всего, отец все же наладил прямую линию с кем-то из соседей, а малыш ночью подобрался к телефону, пока мама с папой не видят.

Может, он мне вообще почудился?

Любопытство взяло верх: я снова снял трубку с рычага.

— Алло.

Ребенок будто только меня и ждал:

— Алло! Поиграй со мной!

Кажется, это все-таки мальчик.

— Кто это говорит?

— Я динозавыр! Ы-ы-а-а!

— А где взрослые?

— Нету, папа на работе, а мама спит.

Еще бы, глубокой-то ночью.

— А ты почему не спишь?

— Еще день.

— Нет, сейчас ночь, на улице темно.

— Нет, светло. Поиграй со мной. Ы-ы-а-а!

— Я большой и страшный динозавр, — послушно сказал я, думая, как можно выудить из ребенка хоть немного информации. — Р-р-р. Я тебя съем.

— Нет, не съешь, ты же в телефоне!

От влажного воздуха я давно вспотел и у меня слегка плыло перед глазами. Сама ситуация — я торчу в сарае и болтаю с незнакомым ребенком — была дурацкой, забавной и нереалистичной. Но наверное в моей жизни в последнее время было мало забавного и дурацкого, потому что я продолжил.

— Я динозавр-ниндзя, я умею есть людей через телефоны.

— О, как черепашки-ниндзя!

Это ж надо, современные дети еще знают кумиров моей юности.

— Я тоже ниндзя! Кия!

— И как же тебя зовут, ниндзя? Или у самурая нет имени, только путь?

— Ха! Ха! Кия!

— Меня зовут Паша! — я почти крикнул свое имя в трубку, пытаясь заглушить его кунг-фу. — А тебя как зовут?

— Меня тоже Паша-а-а...

Он перестал «киякать» и теперь уже пел, а я окончательно развеселился.

— Вот здорово. Может, у нас и фамилии одинаковые? У тебя вот какая?

— Ва-сне-цо-о-ов.

Я замер.

Я знал. Я почему-то знал с самого начала, с кем говорю. Я, наверное, читал и смотрел слишком много фантастики, но должно было что-то такое случиться, по закону жанра, с этим старым телефоном и тяжелой металлической трубкой. У меня перехватило горло, от изумления, страха и еще какого-то благоговения, мне было не до того, чтобы анализировать свои чувства. Я еще крепче обхватил трубку вспотевшей рукой.

— Паша... Ты Паша...

— Папа пришел! Папа пришел!

В ухо понеслись безжалостные короткие гудки. Кто-то осторожно тронул меня за плечо, я обернулся и увидел, что действительно — папа пришел.

Папа протянул руку, мягко взял трубку из моих пальцев, прислушался к звукам в динамике, а потом аккуратно положил ее на рычаг. У него было такое лицо, словно произошло событие, которого он давно ждал, но не совсем радостное. Так обычно говорят: «А я предупреждал» — но он не сказал. Да он и не предупреждал. Не говорил этот Синяя Борода про комнату во дворце, в которую нельзя заходить, про телефон, который нельзя брать в руки. Меня никто не предупреждал, а так... так нельзя...

— Угу.

Вот и все, что сказал папа.

— Пап... Я сошел с ума, кажется.

— Может быть, — согласился он, опускаясь в кресло с жесткими деревянными подлокотниками.

— Это же... это же правда, что я слышал сейчас?

— А что ты слышал?

— Голос. Ребенка.

Он внимательно на меня смотрел, а я опустился на табуретку и сгорбился, как будто это не ему, а мне было все шестьдесят пять. Если я скажу вслух, он вызовет психушку? Я бы вызвал. Но у меня так колотилось сердце, не мог я остаться с этим сам по себе, не мог. И я выдавил еле слышно:

— Себя. Маленького. Ты ему раскраску привез. С «Черепашками-ниндзя».

Он как-то по-особенному понимающе вздохнул и вытянул ноги так, что они тут же уперлись в радиорухлядь, живущую под столом. Потом взял со стола сигареты и долго-долго закуривал, все так же молча.

Сколько раз за эти несколько минут я успел метнуться от «это же чудо, настоящее чудо» до «да не, фигня это все, показалось, розыгрыш» и обратно — понятия не имею. Надо было, наверное, что-то еще сказать, пояснить, но каждый раз, когда я открывал рот, у меня в голове звенело: «Я динозавыр!», и слова и смыслы смешивались в кашу и застревали в горле огромным комом, который мог бы заполнить весь сарай.

— Ну значит я все-таки не совсем с глузда съехал, — вдруг сказал папа. Он помолчал еще с минуту, а потом продолжил, не глядя на меня. — Я этот телефон хватанул не глядя вместе со всем остальным. Даже не знаю, из какой лаборатории. Мы тогда всё тянули, не от жадности, а по необходимости. Есть нечего — так хоть будет, что продать, обменять, или в хозяйстве пригодится. Мы с мамой работали, как проклятые, а бабушка тут, на огороде пахала и тебя сторожила. И вот, говорит, только присядет отдохнуть — тут ты из-за угла, только-только «эр» выговаривать научился: «Давай игы-рать! Давай игы-рать!»

Я отвернулся, чтобы налить себе воды из чайника, а на самом деле — чтобы папа не увидел мое выражение лица. Потому что когда человеку дышать невозможно, это видно. Он и правда так и говорил, отлепляя самую сложную букву от других еще не до конца окрепшим детским язычком: «игы-рать», «поигы-рай». Почему я на это не обратил внимания?

— И вот еду я как-то в электричке к вам с работы, вздрагиваю каждый раз, когда двери тамбура открываются: вдруг контролеры. Сижу, смотрю в окно и думаю: «Твою-то мать, мне почти сорок, а я от контролеров бегаю, на билетах экономлю». А тут мимо как раз проходил продавец с газетами-журналами, и торчит у него раскраска с твоими любимыми черепашками. Меня такое зло взяло.

Победив чайник и стакан, я отважился посмотреть на отца и обнаружил, что ему вообще не до меня: он смотрел в пол, погрузившись в воспоминания. Свои воспоминания, со своими якорями.

— Раскраска, конечно, копейки стоила, но когда я ее принес, мама на меня посмотрела очень выразительно. Хотя ничего не сказала. Но ясно, что лучше бы я килограмм картошки купил. Ну я и ушел сюда, ковыряться. Может, думаю, телефон продать получится. Снимаю трубку, а там... «Здрасьте, а будет сегодня вечерний сеанс?», — папа усмехнулся. — Он в ДК звонил.

Папины слова до меня доходили через одно. Я все еще слишком остро переживал то, что случилось со мной, и только умом понимал, что папа сейчас рассказывает мне, может быть, самую важную вещь в своей жизни.

— Представляешь, как я переполошился? Я-то знаю, что телефон никуда не подключен.

— Как же ты понял, с кем говоришь?

— Да наверное так же, как и ты. Стал спрашивать: мальчик, ты кто?! Ты что?! Он мне с перепугу все и доложил. Ему двенадцать было... мне.

Мы замолчали. Мне надо было что-то сказать, поддержать папу, потому что он единственный в этом мире мог разделить со мной всю глубину открытия, которое пряталось в его сарае. Но думать я мог только об одном.

— Я хочу еще с ним поговорить.

— Я тоже, — со вздохом сказал папа.

— В смысле?

— Не знаю, может, конечно, тебе больше повезет, но у меня связь была только один раз.

В глубине души уже зная, что папа не врет, я все же потянулся к телефону. Трубка показалась мне еще тяжелее, чем раньше, а тишина в ней — совсем черной.

— Алло? — еще более неуверенно, чем в первый раз, сказал я, но маленький Пашка исчез.

Его голос все еще звучал у меня в голове, я мог бы воспроизвести наш разговор дословно, мы с ним говорили о... о динозаврах, о черепашках-ниндзя... Сквозь пелену скомканных чувств прорвалось одно, самое главное. Господи, у меня был такой шанс, и на что я его потратил?!

Глотнув душный деревянный воздух, я положил трубку. Голова кружилась все сильнее.

— Ну подожди, подожди, не убивайся, — словно прочитав мои мысли, папа поднял голову. — А что бы ты ему такого сказал, если бы мог?

В который раз за ночь я открыл рот, уверенный, что ответ плавает где-то на поверхности, но в итоге только упрямо мотнул головой, и это должно было значить что-то типа «уж я бы придумал». Но папа смотрел на меня, как мудрый и хитрый волшебник, который всех видит насквозь.

— Знаешь, почему нельзя людям путешествовать во времени? Думаешь, потому что можно на бабочку наступить и вызвать конец света? Или стать самому себе прадедушкой? Бред это все. Просто как только себя видишь или слышишь — все. Конец. Думаешь, я себе не пытался что-нибудь сказать толковое? Да я тридцать лет за этим телефоном сижу, а все только «бе» да «ме». Даже речь написал. Только я знаю, что если еще когда-нибудь его услышу, все равно так ничего и не скажу.

* * *

Сначала я не поверил папе. Мы просидели в сарае до самого рассвета, и я брал трубку в руки каждые десять минут, как будто ждал звонка и надеялся «столкнуться» со вторым абонентом на линии. Потом, когда папа сдался и ушел спать (предусмотрительно заперев сарай), долго лежал в кровати, смотрел в стену и продумывал возможный разговор. Но утром, проснувшись с одуревшей, больной головой и песком в глазах, я понял, что он прав.

Я не сказал бы Пашке ничего.

О чем бы я с ним поговорил? Он бы все равно ничего не понял. Он существовал в прекрасном застывшем времени, где все было несущественно, кроме мамы, папы, бабушки, малины и раскрасок.

Я мог бы таинственно воскликнуть: «Учи программирование!», «Меняй рубли на доллары!» — в надежде, что это уведет его будущее из той точки, в которой оказался я и которая мне так не нравилась. Развод, работа ни о чем, вечная необходимость безденежного барахтания — дурацкая взрослая жизнь... я чувствовал себя потерянным и жалким, таким же беззащитным, как маленький Паша, или Пашка, или Пашенька — как меня называли в детстве? Я уже и не помню. Только он... я — тогда не знал о своей беззащитности, потому что у меня был бог, оберегающий от всех бед. Бог, который подарил мне раскраску с «Черепашками-ниндзя».

А у взрослого — Павла — такого бога не было.

И самое главное — я не хотел ничего говорить. Я просто до смерти ему завидовал. Я хотел его слушать. Еще и еще. Как будто вместе с этим голосом где-то помимо моих, маминых и папиных воспоминаний еще существовал настоящий, материальный четырехлетний Паша Васнецов. И значит был к нему путь, был волшебный вентиль, который нужно повернуть, чтобы я, тридцатилетний лоб, вместе с ним лопал малину с молоком, валялся на траве, самозабвенно играл в динозавров и ждал папу.

Я вступил с отцом в неозвученный сговор. Каждую ночь втайне от спящей мамы я приходил в сарайчик, с надеждой и страхом брал в руки трубку, уже зная, что ничего там не услышу, а потом мы с папой долго сидели и говорили. Наверное, больше, чем за все предыдущие тридцать лет. И впервые из этих разговоров вычерчивалась новая, незнакомая мне фигура. Не всесильный папа, авторитет которого непререкаем, не пенсионер, который не умеет пользоваться мобильным интернетом. А человек, который когда-то был двенадцатилетним пацаном, а потом — тридцатилетним парнем. Таким же, как я. Кому-то коллегой, кому-то любимым мужем, отцом семейства, надеждой и опорой, которая тщательно скрывала свою растерянность перед лицом исторических событий.

— А тот звонок — он тебе помог?

Папа задумчиво почесал бровь.

— Да черт его знает. Он просто... был.

Я попытался скрыть разочарование и долго думал, прежде чем задать следующий, самый важный вопрос.

— Пап. А как мне жить дальше?

— Как-как... так же, как и раньше. Ты думаешь, ты сейчас встанешь с места и побежишь свою жизнь менять. Начнешь писать прекрасные стихи, которые откроют людям глаза на самое главное, или запишешься добровольцем в Африку, детей лечить. Но только завтра тебя мама спросит: «Пашенька, какой пирог сделать?», и это будет серьезный вопрос. Их еще много будет: какую бы книжку почитать, какой бы фильм посмотреть. Новости включишь, возмущаться будешь. Потом в город уедешь, работу найдешь и девушку. Как-нибудь так и проживешь. И слава Богу.

Волна возмущения от того, как спокойно и смиренно он говорит, захлестнула меня так, как даже в подростковые лета не было. Я мотал головой, долго подбирая слова, но в конце концов смог выдать лишь:

— Не хочу. Не хочу как-нибудь.

Он усмехнулся:

— Я знаю. А что ты предлагаешь, Паша, когда все, что у нас есть — это бесплотный голос, у каждого свой?

— Но есть же аппарат, — я поднялся с табуретки, у меня аж ладони вспотели от открывающихся перспектив. — Есть наработки и твои старые документы, есть архив НИИ, в конце концов. Тридцать лет прошло, пап, люди интернет изобрели.

— Да знаю я. Ну... попробуй.

* * *

В качестве морали было бы здорово рассказать, как я все-таки уехал в Африку, лечить больных детей, или стал писать великолепные, душераздирающие стихи. Однако наутро мама приготовила пирог из остатков урожая малины. Через несколько дней я уехал в город, вернулся на работу, и, хотя и не сразу, действительно нашел девушку. И даже больше.

Конечно, я не оставил своих планов, первое время я буквально болел мыслями об этом телефоне, о своем детстве, о машинах времени — но вот с какой стороны подойти к решению этой задачи и за какой хвост взяться, понятия не имел. Заказал несколько книг по физике, которые, конечно, обогатили мой внутренний мир, но не дали ни одного конкретного ответа. Гуглил разное, но вы представляете, какой ереси можно начитаться по запросам типа «телефон машина времени» или «в трубке голос из прошлого»?

Я выяснил, в каком архиве лежат документы из папиного НИИ и провел там несколько дней, но не имея соответствующего образования, не понял даже половины слов в документации, а папа категорически отказывался мне помогать.

Был и другой путь: я выписал все имена сотрудников, которые встретились мне на пожелтевших от времени листках. Нужно было найти этих людей, поговорить с ними, выяснить, кто работал с аппаратом... Но осенью сарай сгорел. Может, папа сигарету не потушил, а может, случилось короткое замыкание в старой проводке. По счастью, его самого внутри не было: только старые инструменты, приборы. Телефон.

Я примчался на дачу в тот же день. Мама охала над руинами, папа сгребал в кучу оплавленные реле и провода. Я приставал к нему с расспросами: может, что-то уцелело? Телефон же металлический, может, мы его найдем и восстановим? Как так-то, пап?! Он только пожимал плечами: что уж теперь поделать?

Я решился спросить прямо только лет через пять. Мы с папой курили на крыльце, дом бросал размытые пятна света на траву. В мансарде жена укладывала дочку спать.

— Пап, а ты случайно не сам сарай спалил?

— Дурак я что ли, в собственном доме пожар устраивать?

Действительно, как будто я ждал от него честного ответа.

В углу участка, на бывшем пепелище, темнели молодые кусты малины. Ягоды только набирали цвет, но Маруська каждое утро совершала к ним моцион, топая по росе ножками в резиновых сапогах. Еще не успев толком открыть глаза, она вопрошала: «Маина?» — и вся семья не могла сесть за стол, пока инспекция не была завершена.

Когда малина подойдет, я найду самую красную ягоду, но не буду ее срывать, а спрячу под листом, а наутро подойду вместе с ней и скажу: «Смотри, что я нашел». И буду слушать заливистый смех, и впитывать счастье, и чувствовать себя самым могущественным человеком на земле.

— Нету касной маины.

— Значит завтра будет, Марусь. Завтра.

-1
20:10
456
Нет комментариев. Ваш будет первым!
Загрузка...
Анна Неделина №2

Достойные внимания