Чужая воля

От огня степь бела дымом поверху и черна внизу. Горький дым пахнущий полынью глаза выедает и дышать не даёт, как душит, а я всё хлещу коня нещадно, уходя от погони.

И следом за мной четыре всадника на чёрных, как выжженная трава, жеребцах. И ржание их далеко над степным ковылём несётся, а копыта оставляют горящие следы, которые ширятся, сливаются в полосу огня и кажется, что не они, а пламя преследует, гонит.

Вдали леса зелёная полоса замаячила и всадники вдарили шпорами по лошадиным бокам. Не успеть боятся. И я боюсь. Все мы в страхе живём уж столько лет, сколько правит новый, пришедший король.

В мыле конь и с меня пот градом – огонь уже совсем за спиной трещит. Страшно, страшно до леса не доскакать. И обидно. Немного совсем осталось, да вот дерево поваленное с краю лежит, словно путь закрыть силится. Не к добру.

Конь прыгает, влетая стрелой пущенной под сень дерев, спотыкается и валится, придавливая к земле мою ногу. Шиплю сдавленно сквозь зубы, но жеребца не ругаю – хвалю. Молодец. Спаситель мой. Надеюсь, что целы кости и сможет он вывезти меня и из леса, куда привёз.

Вызволяю ногу, помогаю ему подняться и веду под уздцы к шумящему неподалёку ручью. Отстоится немного, отдохнёт, тогда и поить можно будет.

А сам достаю из-под плаща камень драгоценный, за которым те всадники охотились, да любуюсь переливами его граней на солнце. Чую, сердцем чую, что не просто самоцвет рука по чужой воле схватила и не моя воля заставила меня к лесу заповедному ехать.

Верно Боги направляют стопы и длани мои, раз путь так тяжёл, но словно поддерживает кто-то…

Опускаюсь на траву, да провожу ладонью по ней. Совсем рядом степь, а трава уже другая. Сочная, мягкая. Под спиной моей перины не бывало мягче, чем эта трава. Так и тянет глаза прикрыть да уснуть…

Нельзя только. Старики, как один, говаривали, что на границе заповедного леса сон одолевает волшебный – приляжешь, соблазнившись негой под солнцем, да и не проснёшься вовсе, а после только сумку дорожную найти можно, да и ту не всегда.

Зеваю. Вон потянуло уже. Надобно коня поить, да и идти дальше. Лишь бы с тропинки не сбиться, да вот какая верная – мне не ведомо. А как направят на нужную и того не известнее.

Встать бы, только бы встать, да и силы оставляют, словно с потом все вышли и теперь на солнце испаряется то, что оставалось ещё. Противиться не могу, голова сама клонится. Не воля ли это Божия?

Трава под щекой ещё мягче, чем под ладонью, да и тяжесть такая поверх наваливается…

Что за диво? Вокруг вместо леса луг, цветами усеянный. Запах до того сладкий, что дышать тяжко – пьянит да голову кружит. Но больше её вскружает голос нежный, как колокольчик, что из-за спины слышится:

- Здравствуй, странник. Устал от скачки?

И руки нежные на плечах, оголённых отчего-то. По спине скользят, ласкаются и касаются легко-легко – мотылёк тяжелее садится.

Ни вдоха, ни выдоха не сделать, до того дыхание перехватывает и такой жар в груди разливается, будто железо там плавится, и кровь, как горячий металл становится.

- Что же ты молчишь, странник? Али говорить со мной не желаешь? – и смешинка в голосе звенит, да в смех серебристый обращается.

- Отчего же не желаю? – и сами брови хмурятся.

Диким лаем звучат слова после голоса дивного. А дева смеётся опять, да так ладно, да так широко – над всем лугом тихий смех разлетается, брызгами хрустальными на траве оседая.

- Странник, слыхал ли ты, что не спят желающие жить на границе леса заповедного?

И опять ладони легко ведут вверх к плечам снова.

- Слыхал.

- Страшно засыпать было?

- Жить страшнее, - говорю, а сам думаю, как хорошо было бы навек тут остаться, позабыв и короля жестокого и дорогу дальнюю.

- И то верно, странник, да только позвала тебя я. Первым ты будешь, кто там ото сна пробудится. И как пробудишься – немедля ступай вдоль ручья, вниз, за водой иди. Выведет она тебя к древу, старее ваших стариков, ты сразу поймёшь, как увидишь. У него заночуй и ни птица небесная, ни зверь лесной не посмеет сон твой нарушить. Наутро за солнцем следуй, а к ночи попадётся тебе озеро. Оставайся на берегу и ничего не бойся – я защищу тебя. И явлюсь снова, стоит тебе только глаза у воды закрыть. А сейчас иди, странник. Дорога дальняя тебе предстоит, трудная, но я всегда с тобой стоять стану, запомни. И говорить с тобой буду, как через камень самоцветный у воды на солнце взглянешь…

Отдёрнулись ладони за миг, как играя, а земля под ногами, прежде твёрдая, в болото превращаться стала, да из ниоткуда туман пополз, скрывая и луг и всякие звуки.

- Погоди, дева! Обожди, спросить я тебя хочу…

- Спрашивай, - тихо-тихо услышалось, как сквозь перину пуховую.

- Дорога мне дальняя предстоит, но можно ль, как конца достигну, с тобой на этом лугу остаться?

- Можно, странник. Обещаю что, заберу тебя, как только путь твой кончится. А сейчас иди и ничего не бойся. Многое стращать тебя будет, но я за левым плечом твоим буду.

- А как называть мне тебя?..

Смех звонкий в ответ долетел и не боле.

Как очнулся, так кашель страшный разобрал меня. Глаза стоило открыть – заслезились в то же мгновение. Дым горький полынный вокруг всё скрыл, дышать не давая, видно было только, как огонь на границе леса стоит стеной, но ни травинки сочной тронуть не может, ни листика с дерева зачарованного. Права была дева – идти надобно, покуда можно дышать ещё. В стороне чуть, у ручья, конь ржёт испуганно, не понять ему, что пламя к нам не дойдёт, не достанет.

Вставать не желаю, но нега и истома из тела утекают так же, как силы давеча. Поднимаюсь и улыбаюсь, за левое плечо обернувшись. Одними губами «благодарю» шепчется, да вздох тяжкий из груди рвётся.

Долго идти буду, но приду к тебе, дева прекрасная, на луг твой дивный.

А пока коня за узду, да вдоль ручья, как наказано было. Иду, а из уст слова сами льются, будто наговаривает кто-то.

- И руки, и ноги, и тело моё – всё отдаю в услужение тебе, и сердце моё будет верно только тебе одной и душа моя только тебе будет принадлежать отныне и до скончания срока мира…

И как заканчиваю шептать, так опять смех серебряный вокруг слышится. Оглянуться хочется, да только чувствуется, что нельзя и тяжесть наваливается на плечи. На плечо, левое, как опирается кто-то.

Всё дальше и дальше, как наказано, за водой иду. Уж тропки почти не видать – солнце скрылось да тьма подступила со всех сторон, но меня не касаясь. Как держит её что-то. В двух шагах от меня клубится, а не приближается боле. И из тьмы то крик страшный, то рык звериный. То далеко, а то близко совсем – за спиной раздаётся. Но иду, иду не оборачиваясь, хоть сердце сжимает предчувствием нехорошим. Обещала дева, что не тронут меня. Видно, великое дело предстоит, раз оберегают от таких напастей. Рука снова против воли моей тянется под плащ да камень сжимает самоцветный. Кожу он холодом обжигает, но даже крепче пальцы сжимаются, словно жизнь свою в кулаке держу – таким важным это кажется. И знаю, что умирать нельзя, пока камень не принесу, куда дева укажет, и знаю, что убережёт, а после к себе возьмёт, на луг, где запах цветов так голову кружит и где смерти не бывать никогда.

А вот и дерево старое, иссохшее, чёрное. Ручей у него под корнями протекает, да вода за ним мутной становится. И конь мечется, чует, что место нехорошее. Тихо здесь, как в доме брошенном да мёртвом, ясно теперь, отчего ни птица, ни зверь сюда не явится.

Камень всё в руке сжимаю. Она уж до локтя заледенела, словно он тепло на себя тянет, а сам теплее не становится. Достаю его и к глазам поднимаю, только одного желая – снова голос чудесный услышать, да вот солнца нет, чтобы взглянуть на него через самоцвет драгоценный.

- Ложись спать, странник. Как воскреснет солнце – так и услышишь меня лучше прежнего, - из-за плеча тихо-тихо доносится – листья дерев на ветру громче шелестят.

- Снов спокойных тебе, дева.

И, коня привязав, укладываюсь поближе к ручью, туда, где вода ещё чиста и прозрачна, да шуршанием своим убаюкивает. И во сне вижу луг, да вот себя не чувствую и тела нет словно. А голос нежный смеётся, говоря:

- Спи спокойно, а я постерегу тебя, странник.

- Покажись, - мольба почти в голосе слышится.

- Позже, нетерпеливый. Сейчас я рядом с тобой стою, ибо много желают смерти тебе, а потому показаться не могу. Слушай воду – много рассказать она может. Слушай, а наутро поднимайся и пускайся в путь сразу. Многие ждут тебя и камень самоцветный, который волю мою несёт. Слушай меня и воду слушай, не забывай моих слов…

- Не забуду, дева…

И шорохи с того в слова стали складываться. Слышно едва-едва, а про такие чудеса, что и дышать страшно – ни слова бы не пропустить.

С сожалением поднимался наутро, так хотелось ещё сказки воды послушать, но на луг к деве сильнее хочется. Ночь так и провёл с камнем в ладони, не выпуская. Пальцы как дерево стали, не разгибаются совсем, а рука уже до плеча как лёд. И конь верный ушёл тихонько, а искать – времени нет, голос из-за плеча смеётся, да укоряет, что с пути указанного сворачивать – дорогу к ней забывать.

И иду, иду, себя забывая по тропе, словно ведомый ладонью ласковой, а меж деревьев образ светлый чудится девы, сердцу любой. И опять горячо-горячо на сердце становится, только рука так же холодна, да дела мне до этого нет, коль ждут и зовут меня так.

Всё иду, а от ручья мутного свернуть не выходит – сколь не иду, а солнце будто вдоль него движется и к ночи уже к озеру выхожу, в которое ручей впадает. Смотрю, а оно такое же, как он сам, мутное, с чёрной тиной у берегов. И сжимается всё изнутри, и так боязно оставаться тут, но голос нежный всё нашёптывает, убеждает и говорит, что только здесь не тронут меня звери страшные да лютые. И ложусь на песок холодный так же самоцвет в руке сжимаю. Через плащ словно бы колкие снежинки под кожу набиваются, по телу ползут, разрастаются кристаллами ледяными, да узоры тёмные рисуют перед глазами.

И сон не идёт, воды не слышно. И мольба сама вырывается:

- Подари мне спокойный сон, госпожа моя…

- Всё для тебя, мой странник, - и тёплое дуновение на лбу, как губ касание.

Тут же всё отступает, как сон дурной при свете солнечном, и такая нега в теле разливается, что глаза закрыв засыпаю в то же мгновение.

Ничего не снится мне этой ночью. Тишина да темнота, но так там спокойно, что солнце улыбкой встречаю и привычно уже оглядываюсь за левое плечо.

- Утра доброго тебе, дева.

- С пробуждением, странник.

И улыбка и тепло в голосе чудятся, что не идти – бежать хочется.

- В деревню не заходи только, да с людьми не заговаривай, странник. Ранить себя не давай, капля крови твоей сейчас дороже всех сокровищ королей.

- Всё будет по воле твоей, госпожа моя, - отвечаю тихо и дальше в путь пускаюсь.

Деревня по правую руку мою скалится провалами тёмными окон – ставен нет нигде, заборы старые да покосившиеся, будто многие года не единой живой души там не было, да и сейчас людей не видно. И дым над крышами не поднимается, и сами крыши прохудившиеся, а тропинок вовсе нет – травой всё поросло. Только в отдалении церквушка стоит светлая, как нездешняя. И так хочется зайти и отдохнуть от пути тяжкого, что мочи нет. Ноги как сами поворачивают туда, а дыхание затихает – слушаю, не начнёт ли дева укорять за наказ нарушенный. Да вот тихо всё, видно отлучилась куда, может и не узнает, если передохну немного. До того мне и присесть ни разу за день не давали – всё подгоняли к концу пути. Да и сам бы я рад его достигнуть скорее, только усталость движения сковывает, и уже по плечо рука как из дерева холодного.

Думаю, слушаю, а сам уже дверь толкаю и шагаю под свод деревянный. Замираю там же, старика завидев, а тот, услышав, видно, оборачивается ко мне.

- Что привело тебя сюда? – слова сыпучие, как горох сухой.

Голос у него негромкий, а в тишине кажется треском оглушающим.

Но дважды наказ нарушать уже боязно – не передумает ли дева брать к себе такого ослушника?

Ладонью по губам провожу и головой мотаю – пусть уж немым считают, но говорить не стану.

И тут же крик из груди вырывается, как звериный – камень руку обжигает пламенем тёмным, да так, что никаких сил держать нет и он летит на доски пола.

По ладони холодное что-то струится, а стоит к глазам поднести и снова кричать начинаю, сам, что творю, не ведая. По пальцам кровь течёт, только чёрная да липкая, как тина на озёрном берегу, где песок холодом под кожу проникал.

- Боги, что же это?..

Старик уже стоит подле меня и рассматривает рану, через кровь в которой что-то белое видится. Неужто кости?..

С криком за голову хватаюсь. Слёзы ледяные по щекам катятся и голос, голос в котором вся нежность застыла в злобу превратившись:

- Как ты посмел ослушаться, странник?!

- Прости меня, госпожа моя… - плач тяжёлый из груди рвётся и вина на плечи рушится и легче бы было всю эту церквушку на спине унести.

- А ты что делаешь?! Останови его!

Сквозь муть слёз вижу старика, который занёс ногу над камнем самоцветным, словно растоптать желая, и тьма, тьма, тьма встаёт перед глазами. Пеленой ярости застилает взор и рык мой и чужой разом из глотки рвутся:

- Не смей!

Вперёд бросаюсь, едва успевая камень выхватить и от боли крик новый рождается, громче остальных. Огонь тёмный всю руку охватывает и дальше перекидывается. А на шею ладони ложатся, такие же ласковые, и боль унимается, уходит, холод только остаётся нечеловеческий, но к нему я почти привычен сделался за последние дни.

- Иди дальше странник. Иди дальше и я прощу тебе эту провинность. Ждёт тебя в конце пути луг, цветами усыпанный и я на том лугу уже жду тебя. Долго жду, странник… - шёпот нежный на ухо голову кружит и запах цветов пьянящий чудится.

И куда угодно идти готов, только бы слушать голос этот дальше и дышать цветами.

И поворачиваюсь, унося камень самоцветный, туда, дальше, вдоль чёрного ручья да к Мглистому морю, чтобы сбросить его с утёса в воды тёмные и освободить от долгого заточения деву.

Я донесу его, хоть и леденеют руки и кровь застывает в жилах.

Чтобы и дальше слушать сказки воды, да гулять с тобой по лугу цветочному, в который ты весь мир обратить собираешься – донесу. Хоть в зубах, а донесу тебе его, Госпожа Моя.