​Старый миф

Светало. В тумане тонули чёрные сосны, ледяное море набегало на гладкие камни. По небу тянулся тонкий слой бледных облаков.

Выдохнул душу через рот, и та прозрачной пеленой повисла перед ним.

— Почти пришли, — сказал. Губы едва заметны под седыми усами, борода как жёсткая мочалка, туловище согнуто под неведомым бременем, одежда покрыта язвами заплаток, ноги – босы, пальцы грязны как засохшие водоросли на камнях.

Дымка души колыхнулась, и рябь пробежала по миру за ней.

— Мне кажется, ты боишься.

— Боюсь, что вновь почти добравшись до цели, окажусь ни с чем. Вдруг этот мифописец потребует непомерно высокую плату? Вдруг – он миф? Его не существует?

— О последнем не бойся. Ты и сам миф, о котором никто не помнит, кроме тебя. Вздрагиваешь?

— Уже забываю, кто и откуда, и когда. Растворяюсь в ветре. Не помню, ничего не помню!

— Ты через многое прошёл. Три тысячи лет! Помнишь, как ты завоевывал поклонников, как тебе вырубали идолы?

— Идолы сгорели на кострах, когда из-за моря вернулись купцы и принесли другое учение.

— Но ты-то всё ещё здесь. Ты сильнее, чем сожжённое дерево. Ты – не пепел.

— Миф. Миф вот что. А мифы забываются.

— Твой миф будет вечен. Тебе осталось лишь несколько шагов. Не отчаивайся. Я помню, как могуч ты был, и знаю, что тебе по плечу любой путь. И даже если сейчас ты не помнишь себя, я верю, что сможешь вспомнить.

Носом втянул душу обратно и крепко запер в сердце. Для древнего мифа нет лучше советчика, чем собственная душа, но нет у древнего мифа и более уязвимого места.

Шёл по берегу. Светло-серая пена моря просачивалась между камней, вода отходила, а пена оставалась тусклыми завитками. Хмурое небо пересекла одинокая птица, мушкой скрывавшаяся за угрюмыми соснами. Дул ветер, колыхал мшистую бороду. Был ли он холодным или тёплым? Этого не чувствовал. Улавливал шёпот, доносившийся с моря, и ответный свист леса. И всё вокруг будто растворялось в сновидении.

«Не потеряться бы».

Не оставляя следов на песчаном склоне, поднялся к лесу, оттуда шёл колючей тропой, обламывая случайно слишком длинные пальцы кустарников. Выскочил к посёлку. На поле паслись без присмотра коровы, подняли грустные глаза, оторвались от еды, взглянув на гостя, махнули тусклыми хвостами, и вернулись к еде.

Дома – деревянные с резными ставнями, дома – каменные, скучные; на другом конце посёлка – особняк, покрытый трещинами, как змеиная чешуя. Перед ним на корточках сидел шпаклёвщик и замазывал фундамент. Движения его были размеренные, плавные, точно он действовал по велению одному ему слышимой музыки.

Редко хлопала дверь, выходила и входила женщина в платье, похожем на рыбацкие сети. Когда она проходила мимо, то мшистая борода мифа покрылась инеем. По улице сновали люди и велосипеды, реже – автомобили. Пахло сыростью и коровьим молоком.

«Как найти нужного? Кто из них мифописец?» — думал, а люди не замечали его.

Завернул в сувенирную лавку: из неё исходил приятный аромат лака. В витринном стекле отразился – высокий, согнутый, с мшистой бородой, бровями-вешенками и глазами-ежевиками.

Стал рассматривать картинки на стене. Там из-за чёрных хвой жёлтыми глазищами выглядывало существо, незнакомое и тёмное. Казалось, взгляд его следит безотрывно, а рот то ухмыляется, то шепчет, то становится спокойным. От него исходила такая живая сила, что хотелось отступить на шаг. Казалось, вот-вот выскочит из-за нарисованной сосны и спрыгнет в мир, крутанётся по полу, взмахнёт хвостом и даст дёру в леса, что и не догонишь.

— Кто нарисовал?

Хозяин лавки небрежно бросил:

— Мой свояк.

— Где найти?

— Он сейчас фундамент музея замазывает.

Вышел из лавки, скрипнув на прощание дверью, медленно подкрался к особняку с тронутой плесенью табличкой «музей». «С чего начать?» Ветер дул несильно, но настойчиво, подталкивая к шпаклёвщику. Тот напевал песенку на незнакомом языке.

— Мифописец?

Обернулся. Лицо обветренное, нос красный от холода – да, холодно, не зря у берёз уже опадают листья, а на море корка льда - брови светлые, почти не видно.

— Может, и мифописец. А что надо?

— Хочу, чтобы помнили. Перенеси на картину, — сказал и замер. Угадал или нет? Мурашки поползли по шее, вспотели огромные ладони.

— Расскажи, кто ты, — шпаклёвщик отложил мастерок и прикрыл крышкой ведро со смесью.

— Кто? Забыл.

Шпаклёвщик нахмурился. Почти безбровое лицо обезобразилось, стало точно нечеловеческое, в ней просыпалась что-то дремавшее.

— Я не могу перенести на полотно того, кто забыл себя. Тебе нужно вспомнить.

— Как?

Не похожий на мифописца шпаклёвщик, наконец, встал. Он был ниже своего гостя на голову, худее, казался нескладным кузнечиком, которого можно смести порывом ветра. Долго всматривался в просителя, смотрел в глаза-ежевики. И взгляд его ничего не выражал: ни любопытства, ни ужаса. На страшного гостя он смотрел как на равного.

— Слушай. За городом река, за рекой горы серебряные, за ним лес, в лесу болото. Там растёт железная трава. Добудь мне такой травы для красок. Я бы и сам сходил, но я не могу покидать пределы Яви и уходить в Навь. Железная трава – это плата за мой совет. А совет таков: когда будешь на болоте, увидишь, что там ямки с разной водой. Вот испей воды мёртвой и воды живой.

— А плата за картину? — нахмурил брови-вешенки.

— Плата – это твой миф. Ты должен будешь рассказать мне всё о себе и передать часть своей колдовской силы. Тогда я создам полотно, на котором ты будешь вечно жить и вечно не забыт. Но сначала ты должен вспомнить себя.

— Договорились.

Двинулся в сторону моря и спрятался между двух щельей, так в наших краях называли скалы. Холодные языки моря тщетно подбирались к босым ступням, облизываясь на пятки. Покрытые водорослями камни защищали от ветра.

Выдохнул душу через рот.

— Мифописец требует плату – мой миф. Но его не помню. Совсем исчезну.

Воздух впереди задрожал, то душа расхаживала и думала.

— Но ведь мифописец сказал тебе, как всё вспомнить.

— Не получится. Долго шёл, устал. Если утону в реке? Если горы не пройду? Если заблужусь в лесу? В этой Нави?

— Будешь так говорить, и в самом деле не получится. Ты - могучий древний миф. Когда-то тебе не было равных. Как ты можешь позорить собственное имя? — пелена души затрепетала, воздух вокруг задрожал, и облачко обратилось в тучу, заклокотало, и с тихим свистом-выдохом сдулось до обычных размеров. — Знаешь же, что мир соткан из нитей энергий. За какую дёрнешь, то и получишь.

— Не умничай, — и через нос втянул душу. Ещё немного та недовольно поворочалась, но вскоре угомонилась.

Побрели к лесу, тёмно-синий гребень которого вздымался к болезненно серому небу. Дорогу пересекала река, впадающая в море. Воды её разбивались о камни, и летели ледяные брызги.

Стал подниматься вдоль течения по узкой тропинке, с обеих сторон которой клонились метёлки трав. Редкие букашки ползали по ним и, почувствовав странника, суетливо разлетались.

Вскоре повстречалась деревня из трёх домов.

Старик развешивал невод сушиться. Мутная вода текла по сморщенным худым рукам, и глаза он щурил от ветра.

— Есть мост на ту сторону?

Рыбак обернулся. Смотрел внимательно, изучая, но не оценивая. И казалось, что на лице его, покрытом коричневыми пятнами, живы только глаза, яркие, ясные, как ночные звёзды.

— Моста нет. Только на лодке можно добраться.

— Отвезёшь?

Старик покачал головой.

— Нет. Водяник на меня обидится, если буду всякую нечисть возить. Да ты иди выше по течению. Там деревня есть другая. Может, жёнки тебя переправят.

— Да разве же я нечисть?

— А кто же ещё? — старик коротко хохотнул. — Давай, иди отсюда, пока я солью не осыпал. Я только с речной нечистью дружу, от них проку много, рыбу дают. А с тебя что взять? Иди давай.

И тот, что с глазами-ежевиками и бровями-вешенками, понуро поплёлся дальше. Слова рыбака разозлили. Но следом за злостью пришло осознание: ведь он прав. Ну, что со старого мифа взять? Какой толк от того, кто свою суть забыл? Жалок, жалок, без драки побит!

«А ведь были, наверное, и другие времена», — подумал.

«Конечно, были», — зашептала душа. — «И ещё вернутся!»

Глаза-ежевики блеснули, сухие губы чуть дёрнулись в улыбку.

В следующей деревне жёнки одиноко доили коров. Одиноко: бурлаки ещё не вернулись с заработков.

— Перевезёте на тот берег?

Река в этом месте оказалась такой широкой, что другой берег тонул в густом тумане. Только кочками торчали островки, да в дымке вспыхивали чёрным сосновые стволы, точно обожжённые.

— Перевезти? И не подумаем! Вот ещё! Нечисть возить! — сказала главная жёнка, крупная, плотная, с толстой русой косой.

— Да ты что, большуха, рехнулась? — возразила девица моложе. — Мы его не перевезём, а он нас проклянёт, весь скот нам поморит, зерно отравит. Ты разве не слышала, что Стёпка однажды на охоте ведающего мёд подстрелил, тот от него убежал, конечно, но Шишко пожаловался, и тот на Стёпку и его двор мор страшный наслал. Нет, большуха, нельзя нечисть злить.

— Ну, так и вези сама, а я не повезу. Очень надо, ещё ветром чего доброго в воду сбросит и утопит. Вези.

— И повезу!

Молодуха кликнула сестру, такую же, как и она, бойкую девицу с румяными щеками и сильными от работы руками, большими, до трещин обветренными. Вместе они столкнули лодку. Гость, что с глазами-ежевиками, устроился было у руля, но молодуха его прогнала к вёслам.

— Править поди не умеешь? Вот и не рыпайся, греби давай. Не бойся, перевезём. Мы не Катька, мы таких, как ты, не чураемся, — и звонко расхохоталась. Сестра вторила ей. Так они и пересмеивались, пока не отплыли от берега подальше.

Река бурлила, и лодку сносило. Холодные брызги жгли лицо. Но молодуха ловко крутила руль и правила лодкой.

— Вёсла держите! — кричала она.

Наконец, нырнули между островками в сонный туман. Течение здесь ползло медленно, а ветер терялся в шёпоте деревьев. Дымка загустела, липла к лицу, к вешенкам-бровям, к мшистой бороде, путалась в волосах жёнок, повисая колючками. Молодуха уверенно направляла лодку, зная каждую пядь реки. Было тихо, даже птицы не кричали. И река тоже смолкла, вёсла, облепленные ватным туманом, поднимались и опускались в воду бесшумно.

По спине пробежал холодок. Засосало под ложечкой. Путник беспокойно озирался. «Вот она, река забвения. Здесь и останусь, здесь лягу костьми, в этой лодке. Нет края у реки, нет. Прощайте». Девицы были серьёзны и спокойны, сами точно мертвецы.

Наконец, лодка стукнула о берег, из сизой пелены вынырнули бледно-зелёная трава и согнутая берёза, почти касавшаяся воды сломанной ветвью.

— Спасибо, — вылез из лодки и с благодарностью опустился на траву. Запустил огромные неповоротливые пальцы в бороду, вычёсывал дымку.

— Иди-иди, и больше в нашу деревню не забредай. А то колдуна позовём. Иди, да удачу нам наколдуй.

Жёнки отплыли, ещё долго обсуждая между собой, кем было то странное существо с глазами-ежевиками.

Редкий лес тонул в тумане, за ним неясно плавали очертания гор. Путник выдохнул, но не душу, а воздух, и мгла чуть расступилась, вспыхнула тёмная дорожка. Осторожно хрустел по тропинке сухими ветками.

«Откуда-то знал, что могу дыханием пошевелить марево. Но откуда?» — думал. И душа отозвалась:

«Ты знал, потому что хоть и думаешь, что забыл, но знания не стёрты из твоей памяти. Всего лишь глубоко запрятаны».

Вечер встречал в горах. Бледное солнце скрылось за облаками, едва окрашивая розовым верхушки гор, не очень крутых, не очень высоких, поросших дёрном. Холодало. Борода покрылась изморозью.

«Нужно где-то заночевать».

Нашёл пещерку с низкими сводами, собрал хвороста и развёл костёр. Иней таял от жара. В лесу горько выл ветер и кто-то плакал. И сердце путника щемило от жалости. Хотел уже выдохнуть душу и посоветоваться, как своды пещеры и всё вокруг затряслось.

Земля задрожала, точно безумная, каменные корни вырвались из недр и оплели, сковали тисками ночного гостя.

Из чёрной глубины донеслось эхо:

— Ты посмел вторгнуться в мои владения!

Почувствовал, как путы сжимаются плотнее, как больно давят на тело, и понял, что вот-вот будет раздавлен и останется лежать в пещере, пока прах его не сольётся с землей.

— Не имел намерения беспокоить вас. И приношу извинения. Кто вы? Что вы?

— Глупец! — из темной неизвестности выползло мерцающее серебром существо, выползло, вылилось ручьём, протекло, вздыбилось и приняло человекоподобную форму. — Я - хозяйка этих гор. Я – Серебрянка, древний дух серебряной руды. А ты - наглец без спроса явившийся. Ты один их тех, кто приходят обокрасть меня.

— Не наглец. А древний миф, забывший сущность. Пришёл в поисках железной травы, чтобы мифописец перенес то, чем являюсь, на холст. Не нужна твоя серебряная руда. Отпусти, будь другом.

— Ты – глупец. Если веришь в сказки о мифописце, — уже спокойнее отозвалось серебряное существо. — Но каждый имеет право верить в то, во что хочет. А я поверю в твою искренность, ибо теперь присмотревшись, вижу, что ты и в самом деле лишь заблудший путник.

Каменные корни отпустили гостя и вернулись в землю.

— Ты пришёл издалека?

— Из очень далёкого далёка, — растирал болящее тело. И понимал, что и сам уже не помнит откуда. От памяти остались только вспышки, да и то нечёткие, похожие на гонимые ветром облака.

— Значит, ты хочешь вспомнить свою сущность? Дело не из лёгких. Я встречала уже тех, кто забыл себя. Они скитались по миру безмолвными тенями, а затем уходили в Навь и там превращались в диких псов, безумных волков. Это плохая судьба. Хорошо. Я покажу тебе короткий путь к железной траве, но ты должен будешь кое-что для меня сделать. Несколько месяцев назад я обронила серебряный ключ, и люди нашли его прежде меня. Верни мне ключ, и я покажу дорогу к железной траве.

Гость согласился и на рассвете двинулся в путь. Серебрянка же осталась охранять гору. Уходя, чувствовал её тоскливый взгляд, и понимал, что хозяйка горы силой древних чар, определяющих всё на свете и ход вещей, прикована к серебряной руде и никогда не покинет. И едва заметная влага тронула глаза-ежевики.

«Был всегда свободен, свободен как… как кто?»

Солнце ещё встало невысоко, когда добрался до хутора. Жители давно проснулись, и каждый занимался своим делом. Пахарь запрягал лошадь, скоро нужно сеять озимые.

Гость пригибался к траве, покрытой ледяными бусинками росы, и крался за мужчиной. Лошадь, казалось, чувствовала преследователя. Она то и дело оборачивалась, фыркала, порывалась встать на дыбы. Пахарь её успокаивал и ласково шептал на ухо. Та ещё раз фыркала и продолжала идти.

Выдохнул душу через рот, та повисла прозрачным облачком.

— Как же его отвлечь?

— Усыпи, когда он прервётся на обед, — ответила душа.

— Но как?

— Как усыпляют детей? Как убаюкивают? Как погружают в забвение? Спой ему колыбельную.

— Не знаю никаких колыбельных.

— Так послушай, что говорит лес.

Нахмурился, втянул душу носом, разместил в сердце. Уселся под деревом, положил огромные руки на корни, бронзовый жук упал на ладонь и медленно засеменил лапками прочь. Лес шептал бессвязно. Ветер плавно скользил между ветвей, задевая одни и обходя другие, отрывая сухие, мёртвые кусочки коры. Время от времени с треском падала ветка, а затем всё смолкало. Иногда ветер шелестел сильнее, иногда почти замирал. Поглаживал покрытое трещинами лицо, обдувал брови-вешенки, терялся в густой бороде.

Тот, что с глазами-ежевиками, приоткрыл чёрствую корку губ и начал медленно втягивать воздух, а вместе с ним и музыку, которая чем-то лёгким, вдохновляющим разливалась по телу. И на мгновение показалось, что вот-вот удастся оторваться от земли и улететь туда, куда ещё никто и никогда не отправлялся.

Услышал, как пахарь поставил лошадь отдыхать и сам привалился к толстой осине, достал из-за пазухи ломоть хлеба, развернул бумагу с куском сыра. Запахло кислым молоком.

Незримо, тихо подкрался к нему, и ветка не хрустнула, словно по ветру ступал. И выдохнул на пахаря песню, колыбель леса. Мужчина зевнул и размяк, закрыл глаза, хлеб выпал из рук.

Обшарил карманы и забрал ключ, надёжно спрятал за пазуху. На прощанье коснулся головы пахаря, уловил его ровное дыхание сладких снов. Улыбнулся. Ушёл. Лошадь грустно ждала, когда проснётся вечером разомлевший хозяин, и копытом взрывала землю.

Когда тихие звезды выползли, забравший ключ вернулся к горам. Серебрянка ждала на мшистом камне. Была похожа на статую, но стоило заприметить гостя, как она всколыхнулась, и потекло, засверкало её серебро.

Протянул ключ, и Серебрянка с поклоном взяла.

— Неожиданная ловкость от старого мифа. Думала, вы только жертвы кровавые умеете принимать. Иди за мной, покажу выход к болотам.

И провела гостя длинным подгорным туннелем, вывела в чащу лесную, где исполинские деревья возвышались древними идолами, и веяло от них холодом и первобытным ужасом, и любой бы человек бросился бежать безотчетно, безоглядно, пока не упадет обессиленный. Шум ветра прерывали стоны тех, кто навечно не вернулся из густой темноты.

— Вон там болота, — сказала Серебрянка. — В три ночи доберёшься. Да помни, что, кроме мёртвой и живой воды, тебе нужно будет ещё заколдованного зелья испить.

— Мифописец о том не говорил.

— Да как же он сказал бы тебе, если сам не знает? Я потому его глупцом и считаю. Но тебе скажу: заколдованного зелья ищи у Шишко.

— У кого?

— У хозяина леса. Да будь осторожен. Шишко не обрадуется, что ты вторгся в Навь, в его владения. И он не будет так добр к тебе, как я.

— Как же его победить?

— Да никак. Вот, возьми, — хозяйка гор протянула серебряный серп. — Этим срежешь железную траву. А Шишко берегись.

Старый миф скользил по лесу, замирал, прислушивался. Ветки под ногами не хрустели. Ветер смолк. Птицы и звери спрятались. Ни звука. Ни шороха. Вскоре запахло болотной затхлой водой, да так резко, что дыхание спёрло, голова закружилась.

— Уже близко.

Выдохнул через рот душу, и та повисла прозрачным облаком.

— Посоветоваться надо. Боюсь этого Шишко.

— Не стоит бояться того, чего не знаешь, — ответила душа. — Были времена, ты и не таких, как этот Шишко, побеждал.

Тут поднялся вихрь, затрещали деревья, забили могучими ветвями, посыпались листья, солнечный свет почернел. Тень ли, зверь ли – нечто пронеслось мимо и схватило душу. Та коротко взвизгнула, и её уволокли вглубь щетинящейся острыми сучьями темноты.

И стало тихо. Только ветка хрустнула раз, да заяц встревоженный дорогу перебежал.

И пустоту, колючую, жгучую, как вырванное дыхание, осознал внутри. От ярости брови-вешенки набухли, раздулись, расползлись на пол-лица, покрылись гнойными нарывами.

— А! Моя душа, моя! Ну, Шишко, берегись! Никто не смеет у древнего мифа душу воровать! У! Я тебя в клочья порву!

Старый миф исступленно тряс кулаками, рычал и лапами бурил покрытую хвоей землю. Шишко смеялся завыванием ветра, как пощёчинами.

— Да как ты смеешь моим ветром смеяться! Моим!

Старый миф слышал, как тихо взывает о помощи украденная душа, как задыхается от зловонного дыхания безумных волков. Чувствовал, как её уносят прочь. Вдохнул, поймал запах, и, как ищейка, преследовал. Ветви кустарников царапали сухое, покрытое трещинами лицо, глаза-ежевики кровились и двумя угольками горели.

Остановился перед норой в зарослях можжевельника. Пахло гнилью, из хвои выглядывали острые обломки костей. Старый миф присел рядом, почти просунул в дыру голову. Прислушался – мёртвые шепчут. Принюхался – вонь несусветная. Но и запах родной души тоже уловил.

И всё-таки прыгнул в нору, приземлился. Темно. Рычание голодных волков, тех, кто заблудился в лесу и не нашёл дороги назад. Шёл на их вой, пока не увидел свет. Красных глаз свет. Терзали его душу, а та отбивалась слабыми взмахами и дуновениями, всё силилась проскользнуть меж острых зубов и взвиться ввысь, но держали её крепко.

«Ну, я этого так не оставлю!»

И ринулся на них, разбросал, раскидал, поломал их зубы острые как веточки тонкие, глотки им распорол, как землю взрыл, и втянул душу через нос. Сразу по телу разлилось тепло.

— Эй, помоги, — пропищал голосок сбоку.

— Ты кто? Ты где?

— Побережник я. Побережник. У моря живу, да Шишко меня в сети поймал. С Водяником я поругался, а он на меня Шишко натравил. Помоги мне.

Старый миф обнажил серп, и серебряное сияние осветило железную клетку, в которой сидело сгорбленное существо. Вспомнил старый миф, что серп железо режет. Взмахнул им, разрезал клетку пополам. Выползло существо, мокрое, склизкое, к телу его лепились ракушки, раковины, мелкие песчинки и рыбьи косточки, и пахло от него нестерпимо гнилыми водорослями и солью.

— Ух, спасибо, друг, спасибо. Я уж думал, что сгину тут. Ну, давай теперь из Нави выбираться.

— Постой. Знаешь ли, ты где железную траву искать?

Дрожь морской волной прошла по телу Побережника.

— Железная трава растёт в пещере Шишко. Но нам туда не надо, гиблое это место, — и хотел уже бежать, но старый миф крепкою рукой схватил за плечо.

— Ну-ка выкладывай, что знаешь, иначе обратно в клетку засажу.

Побережник озирался, сжимался, мялся, мутно-зелёными глазами глядел на спасителя своего.

— Слышишь, река течёт? Это подземная река, дальше она разветвляется, и одна ветвь впадает в море, там дом мой, мы можем уйти этим путём. А второй ветвью ходить не надо, она течёт в пещеру Шишко, там железная трава растёт, там Шишко колдовские зелья варит.

— Показывай.

И пустил Побережника впереди. В серебряном свете шлёпали по мокрой земле, и вода тут же заполняла следы. И тут Побережник как помчится прочь, что с пяток брызги полетели! Понял старый миф, что добрались до разветвления реки, и Побережник рванул домой. А старый миф пошёл вдоль другого рукава реки.

— Стой! Куда? — крикнул ему Побережник. — Погибни же!

Но старый миф упорно топал вперёд, увязая в иле. Вскоре услышал: хлюпает за ним. Это Побережник крался.

Толстые голубые улитки присосались к влажным сводам, панцири их освещали пещеру. И узкая тропа из жёлтых камешков вела в темноту, откуда тянуло сыростью болотной и гнилой хвоей. Река обмельчала, взрывались зловонные пузырьки.

— Вот иди до конца жёлтой тропы, там твоя железная трава, там твоя погибель, — Побережник переминался с ноги на ногу, озирался, жался.

Старый миф уверенно пошёл вперёд. Вечно обуревавшие его сомнения сдуло и унесло. И казалось, нет ему равных, как те времена, когда его идолы украшали городские площади.

В конце тропы светили чахлые мотыльки, и свет отражался от железной травы. Старый миф открыл суму, достал серп и срезал несколько пучков.

И налетел на него дикий зверь. То был Шишко в звериной шкуре. Старый миф отбивался, кусался, рычал, но Шишко уже повалил, зажал его между камней, наступил, надавил - ни пошевелить и пальцем. Душил его хозяин Нави огромными мохнатыми лапами, бездной сверкали чёрные глазища, пламя их разгоралось ярче, а в глазах-ежевиках свет мерк. Уже торжествовал Шишко, как вдруг огромный морж сбил его с ног, и вместе они откатились к чавкающей пасти болота. То был Побережник в колдовском обличии.

Старый миф сбросил с себя камни и помчался на выручку Побережнику, того недруг топил в болоте. Налетел на него старый миф, взмахнул серпом. Но Шишко от удара уклонился и бросился во мглу. Серп лишь срезал с его пояса флягу с зачарованным зельем, старый миф поймал её. И пока неприятель собирался для удара, хотел, быстро разрезав флягу, вылить зелье себе в рот и вспомнить, кто он. Но Шишко оказался проворнее. Вновь бросился на противника, тот выронил раскрытую флягу, и зелье с шипеньем вылилось в болото.

«Теперь я пропал», — подумал старый миф.

«Глупости», — отозвалась из сердца душа. — «Тебе не нужно ни зелье, ни живая или мёртвая вода, чтобы вспомнить кто ты. Это знание уже есть в тебе».

И вспомнил.

Он открыл рот и подул, но не душу выпустил, как обычно, а вихрь буйный. И тот схватил Шишко, поглотил его яростный крик и унёс в недра темноты.

— О, так вот ты кто, — сказал Побережник.

Старый миф подул ещё раз, и вырвавшийся изо рта мощный порыв ветра подхватил своего хозяина и друга его Побережника, пробил брешь в сводах, и по небу перенёс их к морю, розоватому от пробивающейся сквозь облака зари. Там старый миф опустил на каменистый берег морского духа. Тот с благодарностью поклонился и нырнул в пенистые волны, ещё раз показался на поверхности, взмахнул хвостом и уплыл в своё царство. А старый миф вновь выпустил ветер, и тот отнес его к посёлку, где жил шпаклёвщик, обещавшись написать миф.

Он сидел у служебного входа в музей и курил самокрутку, пытался выпустить колечки, но получались только звёзды. Облака расступились, пропуская слабый солнечный поток, который мягко ложился на усталое лицо.

Миф подошел и бросил к его ногам суму с железной травой.

— Хорошо, миф, — сказал шпаклёвщик, — вечером я тебе напишу.

— А мне уже не надо. Я вспомнил, что я есть.

— И кто же ты?

— Я – Ветродуй, повелитель ветров. И я прекрасно проживу ещё много тысяч лет.

И с этими словами Ветродуй глубоко вдохнул, а затем выдохнул огромный поток воздуха. Поднялся вихрь, заслонил солнце, и тень упала на лицо художника. Миф вскочил на ураган, как на коня, и умчался прочь покорять неведомые яви.

Шпаклёвщик улыбнулся. Дверь музея медленно отворилась, вышла женщина в платье, похожем на рыбацкие сети.

— Аркадий Савельевич, иди, в столовой уже обед дают.

— Да, Полина Эдуардовна, иду.

Женщина бесшумно удалилась. Шпаклёвщик ещё немного посидел на крыльце, докурил самокрутку. Дымок поднимался к небу. Облака расступались, и всё больше солнечных лучей касалось города.

Вечером Аркадий Савельевич заперся на мансарде. Через открытое окно в крыше лился лунный свет, на чистом небе сияли звёзды, некоторые – похожие на сигаретный дым.

Поставил холст на мольберт, откупорил баночки с красками и погрузился в работу. А когда кончил, то встал на высокую табуретку, протянул руку в окно, поймал ночной ветерок и лёгким движением прикрепил его к картине, чтобы написанный Ветродуй мог летать по холсту на настоящем ветре.