​Из дневника шестнадцатилетней почти человека

Седьмое октября, 3017 год.

В голове настойчиво начинает пиликать моя любимая мелодия, которую я планировала давно уже заменить, — пробуждаюсь. Нажав на маленькую овальную кнопку у виска, открываю глаза и поднимаюсь с кровати. Выправив чуть смятую кисть, направляюсь в комнату чистки. Взгляд падает на отражение в зеркале.

— Тебе сегодня шестнадцать, крошка, — пытаюсь подмигнуть я себе. Неделю назад получила сертификат на покупку любой интересующей функции, в нашей Академии всем их на день рождения в качестве подарка дарят. Подмигивать я хотела научиться уже давно, вот и купила. Но толи сегодня я слишком много спала, толи функция еще не до конца ко мне привыкла, но подмигивание вышло какой-то дермовенькое. Из зеркала выглядывало жалкое серое существо, тощее, длинное и щуплое, словно по нему прошлись…как же там назывался тот инструмент у людей…кажется, скалкой. Да, салкой. Десять раз. А потом еще десять. И получилась я.

— Встречайте, красавица года отмечает своё совершеннолетие! — а вот театрально закатывать глаза я научилась давно. Купила её еще лет в тринадцать, по совету Наставника. Он сказал, что раньше так подростки выражали презрение в период переходного возраста.

Но обрадовало меня то, что на лбу у меня выскочил прыщ. Настоящий! Ну, почти. Он, конечно, был резиновый, но вылез сам, да еще и такой огромный. Вот это подарок, подарок так подарок. Хоть что-то сделало сегодняшний день чуточку лучше. Одноклассницы обзавидуются. По-быстрому почистила зубы автоматической щеткой, умылась в паровой машине и, чистая и сухая, направилась в гардеробную. Сбросив целлофановую пижаму с цветочками, привезенную отцом из столицы, попробовала покрасоваться в зеркале. Получилось, конечно, не очень. Но уже лучше, чем полгода назад. Я практикуюсь каждый день, и прогресс, по-моему, на лицо. Но, вроде бы, я своё тело не люблю. Слишком тощие и длинные ноги, руки-палки, на которых кожа топорщиться, шея как раз напоминает скалку, живот, как и грудь, плоская, как доска. Говорят, раньше многие девушки страдали от проблемы маленькой груди. Я тоже стараюсь страдать. Но тут практиковаться не очень получается. Пока что у меня получается страдать только из-за фигуры в целом, потому что по нынешним меркам я — урод. В тренде сейчас пухлое, объемное тело, которое «говорит о правильном питании, жизни, как у настоящего человека» — так говорят все Наставники. На самом деле, Наставники так специально делают — тощим говорят, что нужно быть толстым, толстым — наоборот. Это чтобы мы учились страдать и ненавидеть своё тело, как это делали раньше, до нас. Вот мы и практикуемся.

Залезаю в пластмассовый сиреневый жилет, причёсываю свои голубые волосы, снова кидаю оценивающий взгляд в зеркало. Да, вроде бы, и ничего. Если бы не некоторые лишние детали, очень даже похожу на человека-подростка. Встряхнув головой, уверенно выхожу из комнаты и спускаюсь по лифту вниз. Сейчас моя семья будет меня поздравлять, подарят средства, чтобы я смогласебя прокачать, мы съедим торт, и я пойду в Академию. Всё по одной системе, по одной схеме, шаг в сторону — сбой. А программистов никто не любит, вечно к тебе в голову лезут, историю твою просмотрят…брр, и представить страшно. Раньше таких, кажется, называли психологами. Правда, им наоборот все доверяли, сами к ним люди ходили…Глупость. Идешь ты к какой-то левой персоне, он тебе голову вскрывает, промывает мозги, и вот ты уже здоровый. Не знаю, как раньше это было, но у нас эта процедура не очень приятная.

— Ксетра, дорогая, с днем рождения, — приблизилась ко мне моя мать, чтобы обнять. Я ей почти восхищаюсь. Она столько умеет делать! И насмехаться, и успокаивать, и обижаться, взгляды разные у неё есть: с укором, с недоверием, с заботой. Я хочу так же прокачаться к её годам. Отец, конечно, поскромнее, но тоже ничего. Например, он умеет визжать. Прям по-настоящему: от таранов. Увидит таракана и заорет. А мы все хлопаем, визжать от тараканов не каждый может.

Мне с родителями вообще повезло, даже очень. Кому-то такие попадаются, что и находится под одной крышей с ними страшно. Сидят весь день у стены и в эту стену смотрят. У Мазуниной отец вообще не говорит. Нет, он, конечно, может там радоваться, злиться, и другие функции из набора, который мы получали при начале существования. Но он их всё равно не использует. Хорошо, что хотя бы взгляды прокачены. Он и ходит, на всех зыркает, как петух.

А мне вот повезло. Я когда в распределительном центре в очереди стояла, их еще увидела за витриной, они с тремя Наставниками говорили, один из них мой был. Мама тогда еще очень красивая была, низкая, толстенькая, губы пухлые, волосы длинные, густые. Я её как увидела, сразу же захотела себе. А потом, когда Наставник мне сказал, что она моей мамой будет, я почти запрыгала от счастья.

— Ты с подружками не хочешь сегодня куда-нибудь сходить? — поинтересовалась она как бы между прочим. А я давно знаю, что она меня пытается вечно из дома вытянуть, потому что я вечно в комнате чахну.

— Мам, у меня нет подружек, — напоминаю я.

Отец вытирает рот от тортового крема, потягивается к карману брюк, чтобы достать мой подарок.

— Ну, сходи тогда куда-нибудь…Не знаю, там… в музей, — наконец, справляется с глубоким карманом он и вытягивает пачку серебристых пластинок. — С днем рождения, дочь.

Я выказываю восторг и, принимая протянутые мне пластинки, почти радуюсь и обнимаю отца. Свою роль я выполнила, долгожданные пластинки получила, можно идти в Академию.

Перед уходом обнимаю мать на прощание, машу ладошкой отцу и благополучно отправляюсь на обучение. Сей процесс в нашем мире вообще довольно своеобразный. Как нам рассказывали на кафедре социологиии человекоучения, раньше дети ходили с шести-семи лет в школу, изучали правила русского языка, как нужно находить корень уравнения, каких-то собак с рефлексами и так далее. Учились по 6 часов в день и делали уроки. У нас всё не так. У нас весь объём необходимой информации был заложен с самого нашего создания. А если хочешь казаться вундерпипл, и если у тебя средства есть, можешь себе и пообъемнее карту купить. А в Академии нас учат, чтобы мы практиковались. Учиться так же, как люди. Только мы не шесть часов сидим, и не за партами, и уроки нам не задают. На кафедрах мы изучаем и повторяем то, что уже изначально знаем. Мы не представляем, зачем это делать, но Наставники говорят, что так мы тренируем чувство усталости, упорства и целеустремленности, как у людей.

Больше всего мне нравится на кафедре философии и культурологии. Профессор Максимова нам рассказывает про то, как раньше писали книги, снимали фильмы, писали музыку, ставили спектакли в театрах, писали картины — просвещались, в общем. А всё это делали, чтобы познать смысл жизни, найти себя и свою роль. В то время, нам рассказывали, это высоко ценилось, все это уважали. А то, что ценилось давно, обязательно должно цениться и у нас. И мы практикуемся. Ценить и философствовать.

А так, остальные кафедры не отличаются какими-то особенностями: на кафедре математики и кибернетики мы изучаем богиню науки и пробуем создавать себе подобных, на кафедре физики и астрономии изучаем то, что осталось нам от наших предков во Вселенной, рассматриваем через голограмму органы человека на занятиях биологии. Словом, занятия у нас были намного серьезнее, чем у наших сверстников, но, учитывая то, что мы всё это знаем с самого начала, можно, как говорится, закрыть глаза.

Но была унас еще одна кафедра, которая отличалась особенным скандалистом-профессором, которого Главенствующая Академией уже, наверное, раз двадцать грозилась уволить. Веркалий Дарьемович Штритмер был тем еще ненормальным. Он мог прийти на занятия, шатаясь, постоянно утверждая, что он «пьян» — мы не знали, что это значит, но с удовольствием наблюдали за его действиями; он мог вообще не прийти в Академию, утверждая, что он «болел», хотя такие, как мы, никогда не болеют. Но самой его важной изюминкой было то, что он рассказывал нам ВСЮ историю, ВСЁ, что произошло на планете до Обновления. А многое из его рассказов являлось запрещенным материалом, которого, понятное дело, не было в нашей памяти. Мы так и не могли узнать, откуда он обладал такими ценными знаниями, которые нельзя было купить даже с самой крутой картой. Зачем мы искали источник? Потому что этот шизофреник всё рассказывал какими-то намёками, как-то всё недосказано, будто бубнил себе под нос, но при этом говорил нарочито громко, чтобы мы все слышали. Именно из его уст мы узнали, с чего началось Великое Обновление, причины этого исторического события и другие тайные уголки великой гуманитарной науки, которые нельзя было найти не в одном другом месте, кроме кабинета истории. Ну, есть еще, правда. Одно место, но туда попасть сложно.

Когда-то на планете Земля жили люди. Те, что с настоящими волосами, кожей, костями, мозгом, сердцем. Они жили так долго, что на раздел «история» в наших картах отведено в четыре раза больше места, чем за все остальные разделы вместе взятые. Сначала они просто жили, а потом поняли, что пора уже развиваться, а не в шкурах бегать с палками. И началось их развитие. Развивались они до тех пор, пока не научились спасаться от страшных болезней, летать на Луну, общаться с людьми на другом конце света, сидя на диване.Изобрели много полезных вещей, чтобы сделать свою жизнь как можно комфортнее, как можно проще. Странно, правда? Улучшить и упростить — два слова, которые стали близки. Человек стал полным хозяином своей жизни, хозяином среды, в которой он обитал. Вроде бы, жил бы еще и жил, при таких-то условиях. В официальных источниках говорится о том, что человек решил перебраться на другую планету, далеко от той, что была его домом, потому как решил, что на ней улучшать и упрощать уже нечего, а развиваться надо. Поэтому и покинул Землю очень давно, еще до нашего существования. А потом появились мы. Компьютерные люди. Сокращенно: калэ. Не киборги, не роботы, которых строили люди, а именно компьютерные люди. То есть как бы люди, но не совсем. Мы можем смеяться, злиться, как человек, можем плакать по-настоящему, двигаемся, как человек, и говорим — всё как у прежних хозяев планеты. Только вот получается это лишь тогда, когда купишь все необходимые функции и будешь практиковаться. У нас вся жизнь — практика. Не практикуешься — пойдешь на переработку. Ну, почти смерть, то есть. Отправляешься в Центр Создания, откуда ты и пришёл, там тебя перестраивают в трехлетнее существо, через год подготовки ты получаешь родителей и начинаешь жить до шестнадцати лет, как полноценный подросток. Ходишь в Академию, учишься, за двенадцать лет должен решить, на какую рольпойдешь. Я вот давно решила, что стану переводчиком. Буду в разные страны летать за бесплатно, с другими калэвцамми встречаться, речи важных шишек переводить…но больше всего мне хочется в столицу попасть, в Мировую Базу Создателей, и самой увидеть, как происходит это самое создание. А еще побывать в библиотеке, в которой хранятся записи, о которых нам Штритмер рассказывает, убедиться в его странных рассказах. Но, скорее всего, байки это всё, о таком все должны знать.э

Все началось с того, как на первом нашем занятии, когда нам было по 4 года, профессор Штритмер спросил: «Кто из вас умеет любить?» Мы все, конечно же, подняли руки. С этой функцией мы все изначально появились, её и покупать не нужно было. И она еще при создании была развита, её практиковать не нужно. Любовь к родителям — это каждый из нас проявлять умеет. Вот сидим мы, сорок четыре идиота с поднятыми руками, секунд двадцать, а она как заорет: «Вот вы и знаете, как уметь, потому что научили! А любить — любить никто из вас не может!» Мы все уставились на бешеного профессора. Видимо, он разозлился из-за того, что не нашлось смекалистого, который бы эту руку не поднял. После он задал еще вопрос: «А теперь поднимите руки те, кто еще ни разу никого не ненавидел?» Никто из нас не знал, что такое «ненавидеть». Такой функции даже в сторе нет, и вообще мы впервые такое слово услышали. Но после первого раза мы все ясно поняли, что руки лучше не поднимать. Еще двадцать секунд сидели мы молча, пока на задних партах кто-то не чихнул. Для профессора этот чих стал неким толчком к еще одному приступу раздражения. «Нет, ну сейчас действительно одни кретины пошли», — огорченно вздохнул он, хлопнув тяжелой рукой по столу. «Как же вы можете кого-то ненавидеть, если не знаете, что это такое?» — как-то расстроено спросил он. Мы не знали, что ответить. Он сначала молча стоял, наверное, думал, стоит ли нам рассказывать то, что он планировал, или лучше не стоит. Но таки решился.

— Если вы думаете, что я вам тут буду лапшу на уши вешать, как Наставники ваши и Центр Создания, то спешу вас огорчить. История, она, конечно, всегда подвергалась, и будет подвергаться мнениям…— здесь он как-то очень по-умному посмотрел куда-то вдаль, видимо, сам задумываясь над своими словами, — но всегда найдутся те, кто откроет глаза! — торжественно заключил он, хлопнув себя по груди. — Первое занятие начнём с того, что я расскажу вам, почему вы, юные калэвцы, появились на свет.

И начал нам нести какую-то чушь про то, что человечество на самом деле не улетело, а вымерло. От самих себя. И это еще не самые странные вещи. Штритмер рассказывал нам про какие-то странные учения, утверждающие, что есть какой-то единственный и великий Создатель, про то, как за эти учения люди спорили друг с другом, и споры эти были такие страшные, что заканчивались смертью… Рассказывал, как эти учения были только прикрытием для настоящих целей, что каждый хотел забрать себе больше земли со всеми её богатствами, про какое-то «черное» золото нам рассказывал, рассказывал про то, что каждый хотел жить хорошо, поэтому готов был на всё. Много он, вообще-то, нам страшных вещей рассказывал. Рассказывал, что надоело терпеть этому самому главному Создателю людей на Земле, и решил он их наказать. В общем, погибли почти все. Кто от жажды, кто от болезней, кто от потопов и других случайных подарков природы. И оставшиеся, те, что смогли как-то спастись, прозрели и поняли, что жить так больше нельзя. Начали всё по-новому. Всё, до чего развились, всё заново создали. И случилось Обновление. Мы случились. Теперь живём, «послушные кролики», не знаем ни боли, ни смерти, ни ненависти, не ужасов, которые до нас происходили. Хорошо живём, как «праведники», как она сам нас называл. Он вообще столько слов странных говорит, что как бы мы их определение не искали, найти не смогли. Например, он не «создание», а «рождение» всегда говорит, не «переработка», а «материальная реинкарнация». И говорит, что мы всё только умеем, потому что научились, а одного умения не достаточно. Говорит, что все мы «бесчувственный мусор, жалкая копия-пародия». Мы его хоть и слушаем, но считаем тем еще ненормальным. Да так все считают, не только мы.

Когда я вошла в двери Академии, на меня набросилась моя почти подруга (как она считала), одноклассница, Зиэла с восторженным писком. Радостно пищать у неё не очень получалось, если честно. Такое ощущение было, словно её кто-то одновременно щекочет на загривке и за нос тянет. Но я обняла её за старание.

— С днём рождения, Ксетрочка! Держи подарок! — и она резко всунула мне в руки завёрнутую в блестящую обертку коробочку. Я высказала удивление, счастливо улыбнулась, и начала быстро рвать упаковку. Ого! Зиэла где-то откопала кулон с настоящим засушенным лепестком розы! Пришлось ей, наверное, потратиться. Видимо, очень хочет быть моей подругой.

— Ничего себе! — я запрыгала на месте, радостно хлопая в ладоши, — Где ты нашла такое сокровище? Этот кулон чудесен!

— Всё для моей лучше подружки, — защебетала она, снова потянувшись для объятий. Умеет же она все слащавые эмоции выражать, с этим не поспоришь. Если бы функции разделяли по коллекциям, то можно было бы сказать, что она скупила всё из партии «Сладкая девчуля».

— Спасибо тебе большое, Зиэла, мне очень нравится, — но практиковать благодарность и честность я не забывала. Она же, наверное, долго этот подарок искала, и средств на него кучу потратила, со всей искренностью мне его вручила...в общем, я была ей благодарна.

Под руку мы направились в мой любимый класс, но спустя десять шагов столкнулись с чем-то высоким и тощим. Это что-то оказалось странным Игорем, со странным именем, сыном странного Штритмера. Развернувшись, он злобно посмотрел на нас и быстро удалился. Этот чудак не раз привлекал к себе внимание. Например, однажды отказался есть в столовой Академии, крича на весь зал, что «есть ради того, чтобы есть — дурь». Его отцу здорово попало за то, что Игорь решил не практиковаться. Но этому сумасшедшему-младшему не было до этого дела. В следующий раз он вошёл в спящий режим прямо на занятии! Это было не просто возмутительно, это было пугающе, так как по нашей системе мы сможем войти в спящий режим только в период с девяти часов вечера до семи часов утра. Его отправили в Центр Создания для допросов, но тот отвечал, что это получилось случайно. Говорят, над ним проводили какие-то опыты, но ответа так и не нашли. А так как он учился со мной в одном классе, многие его выходки касались и нас. Поэтому многие педагоги наш класс немного побаивались. Наверное, потому что за свою должность боялись. Так что этот калэвец был выдающейся личностью в нашей Академии.

— Пойдём, тебя еще должен класс поздравить, — забыв о столкновении через секунду, торопливо пробормотала Зиэла и стремительно понесла меня к кабинету кафедры философии.

Когда я, подготовившись включить функцию счастливой благодарности опять, вошла в класс, мне в лицо прилетело трёхразовое «С днём рождения!», после чего все благополучно вернулись к своим заботам.

— Ну как, а? — с сияющими глазами подскочила Зиэла, которая выглядела так, словно это её только что поздравил весь класс, — моя идея, хотели устроить тебе сюрприз!

Спрашивать о том, зачем она тогда в коридоре мне сказала, что меня ждут поздравления, если это был сюрприз, я не стала. Я давно поняла, что девушкой она была недалёкой, а её сладкий замок, летающий на розовой вате, мне рушить не хотелось. Сюрприз так сюрприз.

— Спасибо еще раз, я очень благодарна.

Она, вероятно, хотела что-то ответить, но в кабинет вошла профессор Максимова, и мы поднялись за наши парты.

— Доброе утро, дамы и господа, — она всегда начинала занятие с этой приветственной фразы, которую использовала только она, — сегодня мы поговорим о кино. Как вы знаете, первый кино-фильм человек создал невероятно давно, даже для людей, живших до нас, в 1895 году. Человечество мгновенно полюбил этот вид искусства, который был способен показывать жизнь на экране…

На задних партах раздался громкий смешок. Все сразу поняли, кто решил прервать Максимову. Профессор сделала вид, что не расслышала этого красноречивого комментария.

— К сожалению, ни один из образцов этого искусства не дошёл до наших дней, так как люди забрали с собой всю библиотеку кинофильмов, отснятых за всё время их жизни на Земле.

Еще более громкий и ехидный смешок прозвучал в глубине рядов.

— Но мы все итак знаем, — профессор невозмутимо продолжала свою лекцию, — что кинематограф был великим наследием человечества, которое подарило истории множество высококачественных картин и большое количество знаменитых актёров, талант которых невозможно повторить…

— Мы уже это делаем! — с тех же рядов раздался громкий протестующий возглас, и одноклассники, сидевшие в очаге возникновения, обеспокоенно заерзали на партах, тихо перешептываясь.

Я думала, профессор Максимова это проигнорирует, но она, внезапно резким, ледяным тоном, попросила Игоря покинуть класс. Парень спокойно спустился вниз и с совершенно равнодушным лицом вышел из кабинета. Пока он спускался со своего дальнего места, я успела кинуть на него взгляд. Губы были сжаты в тонкую линию и были едва заметны, прямой, красивый, надо признать, нос даже не сморщился, хотя почти всегда находился в таком состоянии. А вот глаза… Серые глаза почему-то мне показались расстроенными, опечаленными каким-то что ли, но точно не злыми. И взгляд был какой-то не холодный совсем. Когда мой взгляд с его вдруг встретился, ощущение незнакомое какое-то меня будто обожгло, хотя мы и боли то при ожоге не чувствуем. Странным мне вся эта сцена показалась, и я даже, наверное, почти испугалась. Обернувшись, я поняла, что я одна это заметила, так как остальные со всей серьезностью взирали на профессора. Спиной я чувствовала, что он по-прежнему смотрел на меня, пока не вышел. Что это было, я не знала, но в эту же секунду захотела узнать.

Когда я выходила из кабинета в толпе своих одноклассников, кто-то, схватив меня сзади, прижал к себе и у самого уха шепнул: «После биологии за зданием Академии», после чего так же внезапно исчез. Я не представляю как, не знаю, почему, но я сразу догадалась, кто это был. И с нетерпением ждала конца занятий, чтобы встретится со странным Игорем.

Когда в голове прозвучал долгожданный писк, означающий конец учебного дня, я, первой вылетев из класса, быстро бросилась на улицу. «Только б не передумал», — почему-то тогда волновалась я. Почти волновалась. Когда я, перепрыгивая через кучи какого-то старого кирпича, выбежала на небольшую площадку перед мусорными баками, я увидела Игоря, лежавшего на земле и державшего в зубах какую-то бумажную трубочку, из которой шёл дым.

Заметив меня, он устало пробормотал что-то, и, затушив огонёк на кончике заинтересовавшей меня трубочки, бросил её в кучу кирпича, так кстати находящуюся рядом и, отряхнув штаны, подошёл ко мне. Он долго рассматривал моё лицо, а я долго наблюдала за тлеющей трубочкой в куче кирпича. Интересно, сколько там уже таких трубочек?

— Это сигарета, — заметив мой интерес, услышал мой безмолвный вопрос Игорь, — еще одна моя радость из списка запрещенных вещей, о которых никто не знает.

Мне этого ответа, почему-то, хватило. Я не помню, чтобы его поняла, но не была уверена, что и не поняла тоже. От него так приятно пахло каким-то отталкивающим запахом, что сама не поняла, почему мне захотелось тоже.

— Дай мне попробовать, — требовательно, даже как-то с угрозой у меня получилось, начала я, — ту трубочку из бумаги.

Странный Игорь насмешливо улыбнулся и потянулся к карману своего жакета. Постойте, он что, был из натуральной ткани? Я, дура глупая, протянула руку, чтобы пощупать ткань, но парень умело перехватил руку.

— Да, это хлопок, только давай без лишних касаний, я не любитель телесных контактов.

Ничего себе! У этого чудака был настоящий человеческий жакет! По предмету одежды было заметно, что носили его вот уже не первый год, и, более того, не первое десятилетие: на локтях едва были заметны потертости, на воротнике явно виднелись штопаные швы. Пока я изучала особенности его жакета, он успел вытащить две сигареты и одну протянуть мне. Мы сели на сухую землю. Он достал из кармана картонную коробку с изображением самолёта на ней, и, чиркнув одной деревянной палочкой из этой коробки, получил (ничего себе!) настоящий огонь.

— Как ты это сделал? — почему-то шепотом спросила я, почти заворожено наблюдая за колыханием пламени, — откуда ты взял настощий природный огонь?

Мы, на самом деле, не вернулись к тому времени, когда недалёкие предки человека прыгали вокруг огня в бараньих шкурах, огонь этот нам был просто не нужен — всегда был электромагнитный, который мы использовали только для приготовления пищи. Холода мы никогда не ощущали, а свет, понятное дело, был электрический.

— Это спички, — без энтузиазма бросил Игорь. Для него получение естественного огня,наерное, было совершенно будничным событием, — кто-то умел использовать их по назначению, а из-за некоторых идиотов случались страшные пожары. От сигарет, кстати тоже.

Я себя чувствовала каким-то ребенком, которому пытались впихнуть побольше в память, чтобы не волноваться о том, что он будет тормозить при работе, подбирая нужное слово. Передо мной сидел калэвец моего же возраста, который учился в моём классе, видел меня каждый день в течение двенадцати лет, а такое ощущение создавалось, что он просуществовал уже лет сорок пять, и сейчас голосом Наставника пытался мне мир открыть.

Вдруг что-то неведомое, незнакомое мне, всплыло в голове. Это не было похоже на обычную функцию или опцию, заставляющую чувствовать. Всё произошло так внезапно, что я даже почти испугалась. Игорь внимательно наблюдал за мной несколько секунд.

— Ощущаешь что-то незнакомое? — как-то тоскливо спросил он.

— Что?

— Чувствуешь, что ничего не хотела ощущать, а это получилось само собой? — уточнил странный Игорь, с остановками выговаривая эту фразу. — Осознаешь, что что-то пошло не так?

Что он сказал? Я не слышала, что он говорил, пыталась понять, что со мной происходит. Такого еще никогда не было. Я почти испугалась, постаралась, точнее, испугаться, но это что-то будто заглушило эту функцию, выбрав другую. Я вдруг поняла, что начинаю злиться.

— Ну, как ты? — как-то неожиданно сочувствующе спросил Игорь, наклонившись к самому моему лицу.

Я резко отодвинулась от него. Мне вдруг захотелось встать и убежать куда подальше отсюда, от его серых сочувствующих глаз, глупых глаз, который так и говорили мне: «Вот видишь, какой я умный! Я знаю много! Больше, чем возможно, а ты — нет».

— Откуда ты всё это знаешь? — не удержав в узде своё любопытства, со злостью спросила я. Мне было интересно, что он скажет. Мне кажется, если бы он пожал плечами, я бы ему врезала. Я никогда еще в своей жизни не злилась так по-настоящему! Отпад…

— Просто я не ведусь на все эти сказки Центра Создания, — он провёл пальцем по контуру пуговицы своего жакета, — я знаю, что всё, что они нам говорят — полная чушь. Придумать, что люди улетели на другую планету для счастливой жизни, перед этим создав нас — какая нелепая теория!

Мне было интересно узнать, что он скажет дальше.

— На самом деле, всё было иначе, всё было совсем по-другому. Эти людишки начали убивать друг друга, мстить, они погрязли во лжи, ненависти, моральном уродстве, они превратились в зомбированных деньгами, славой, мнениями, принципами и потребностями монстров, из-за которых теперь страдаем мы!

Я не поняла его. Почти.

— Что ты такое говоришь, — его оскорбительная речь показалась мне неприемлемой в сторону тех, кому мы, по словам Наставников, всегда были обязаны нашим существованием. — Они создали нас, мы должны благодарить их!

— Да? — вдруг бешено закричал он, — создали? А зачем они нас создали? Кто их просил? Кто им дал право? Мы не живём, мы существуем, жизнь способен дать только один Создатель, и ты, наверное, уже сама догадалась, о ком я говорю. А то, как мы существуем сейчас — одно посмешище! Мы учимся чувствовать, практикуемся ощущать, а внутри — ничего! А если внутри ничего, то всё, что мы делаем — пусто!

— Так во-о-о-от, в чём дело, — важно протянула я. Я догадалась, что надо показать этому особенному, что не он тут самый главный, — ты просто повторяешь слова своего папочки! Про этого, как его…Бога, про то, что он наказал их всех, да? Значит, ты просто такой же шизик, как и твой отец.

Дальше я уже не помню, что точно происходило, потому что он рывком впечатал меня в рыхлую землю, схватив меня за шею. И смотрел. Просто пристально и долго смотрел.

— А ты поразмышляй на досуге, почему ты сегодня не могла контролировать свои функции, а потом, не осознавая, начала со мной живую полемику? Если что-нибудь до тебя дойдёт, я буду тебя ждать. А пока, я в тебе очень разочарован. — Он уже отпустил меня и собрался уходить, но, спохватившись, добавил, — и не смей трогать моего отца, наивный кролик, он знает куда больше, чем ты можешь себе представить. Он научил меня быть не таким, он открыл мне глаза, и я благодарен ему. Надеюсь, ты скоро это тоже поймешь. Я заметил в тебе начало, которое ты способна развить.

После того, как он ушел, я еще долго лежала на земле и прокручивала в голове его слова. Быть не таким…начало, которое нужно развить — что за чушь он мне наговорил? Нет, он определенно чокнутый, как и его отец. Нет сомнений.

Когда я шла домой, я вспомнила его слова о моих незнакомых ощущениях. Вспомнила сначала какую-то необоснованную злость, потом тупое раздражение. Почти задумалась. А что если что-то правдивое есть в его словах? Если есть что-то, действительно, не подвластное внутренней системе, неподвластное управляемым приказам Центра Создания? Это какое-то безумие. Я решила забыть об этом на какое-то время, переключив режим «учеба» на режим «отдых».

Дома меня встретила улыбающаяся, как всегда, встречая меня после школы, мать. Всё как обычно: похлопала меня по голове, накормила меня супом с курицей, спросила, как дела в школе, получила необходимый ответ и отправилась практиковаться. Сегодня у нас что? Четверг. Это значит, по плану у неё было огорчение и уныние. Я уже говорила, что поражаюсь её упорству и навыкам? Наверное, да. Каждое её чувство, эмоция всегда были идеальны, совершенны, порой её нельзя было отличить от настоящего человека. Она практиковалась по своему расписанию с самого моего первого дня, как я её встретила, и уверена, что это было и до меня в её жизни. Она старалась приучить к этому и меня, постоянно повторяя, что «Практика, практика и еще раз практика — залог успеха», но мне как-то не хотелось тратить всё своё свободное время на подобные вещи. В общем-то, мое время после Академии тоже протекало монотонно, но не по одной системе, за что меня, кстати, укоряла мать. Иногда я садилась за голограмму книги, которую рекомендовала профессор Максимова. Книги — единственное сокровище, которое решились оставить нам люди. Правда всё, что они нам оставили, было простенькими и глуповатыми сказками и рассказиками для детей, но Наставники говорили нам, что человек просто не захотел оставить ни одной важной книги на Земле и забрал всё с собой. Это, конечно, подозрительно, ну да ладно. Иногда я просто сидела в тишине и смотрела в потолок, иногда играла в видеоигры, иногда практиковалась петь или танцевать. Получалось, конечно, паршиво, но я старалась. В общем-то, так и проходили мои бесконечно долгие вечера, пока не наступало девять часов, и я отправлялась в спящий режим.

Но сегодня…сегодня произошло что-то необъяснимое. В девять часов, как обычно, легла на кровать, и, положив руки на груди, закрыла глаза, переходя в спящий режим. Спустя долгие десять секунд я поняла, что войти в спящий режим у меня не получается. Почти испугалась. Успокоилась. Попробовала еще раз. Опять не получилось. Лежала на кровати минут семь, смотрела в темноту. Подумала, что это просто какие-то сбои в системе, попробовала перезагрузиться. Не вышло. И вот я уже не почти, я совсем испугалась. Прямо по-настоящему.

Так. Если я сейчас включу свет, чтобы заняться чем-нибудь кроме сна, это заметят на улице, и завтра же к нам прибежит добренький доктор-программист, решить вправить мне мозги и еще много чего вправить. Чтобы этого избежать, лучше просто лежать на своём месте молча и не двигаясь. Нужно всего лишь пережить первую в своей жизни ночь. Всего лишь полежать десять-одиннадцать часов в тишине, никому не мешая — всё просто.

«А ты поразмышляй на досуге, почему ты сегодня не могла контролировать свои функции, а потом, не осознавая, начала со мной живую полемику? Я заметил в тебе начало, которое ты способна развить».

Понятия не имею, почему память выкинула мне эти слова. Я начала почти волноваться. Как у людей проходил этот процесс? Волосы на голове дыбом вставали, а по коже пробегали мурашки? Вот. Если бы я была человеком, то с моими голубями волосами и тощими руками сей процесс выглядел бы просто сногсшибательно.

Комната смутно освещалась серебристым светом Луны, которая, по-моему, смотрела именно на меня. В ярком её свете, падающем на угол моей кровати, я прочитала вопрос: «Что ты здесь делаешь? Ты не должна быть здесь. Лежать на этой кровати и мешать освещать мне Землю, на которой не должно быть тебя. Ты — ошибка». И я вдруг обиделась на эту глупую, толстую Луну. И на себя, и на всё обиделась. «И зачем люди летали к этой Луне, она же все равно ничего им не дала!» — злобно подумалось мне. Резкое желание показать язык проснулось во мне, но я этого, конечно, не сделала. Потом я снова вспомнила сегодняшний разговор со странным Игорем. Случайно, опять. Все, что он сегодня наговорил. Может быть, стоит встретиться ещё раз, чтобы уж наверняка удостовериться в его ненормальности?

Эти размышления закончились тем, что я внезапно почувствовала, как перехожу в спящий режим. Через несколько секунд я вырубилась, и последним, что я видела, была глупая, усмехающаяся луна, которая повторяла: «Я вот стойкая, а ты уснёшь, уснёшь, уснёшь…»

Восьмое октября, 2017 год

Утром я проснулась по системе, в семь. После быстрых сборов, отправилась на учёбу. Первым, чем я занялась, зайдя в Академию — поиском странного Игоря. Найти его было не трудно: перед занятиями он всегда околачивался около стенда с изображениями людей, который был оформлен какими-то там крутыми художниками на юбилей Академии лет пять назад. Над стендом возвышалась величественная, громкая надпись: «ХОТИМ СКАЗАТЬ СПАСИБО!», а кусок пластика был заполнен большим количеством видео-рамок разных размеров, изображающих людей на отдыхе, дома, на работе, в школе.

— Вот и приплыла рыбка на приманку, — тихо прокомментировал он, но я его с легкостью расслышала.

— Чего ты несешь опять? Чем ты меня вчера заразил?

— Я? Да я тебя почти не трогал.

— Да? То есть то, что ты меня в землю впечатал, совсем не в счёт? Ты мне систему поломал, так что отвечать будешь ты… — продолжала я свою тираду, пока он не схватил меня за руку, зажал рот и повел в служебное крыло.

— Ты чего творишь? — я почти была возмущена.

— А ты чего орешь на всю Академию? — огрызнулся он так, будто это я его только что силой притащила сюда. — Неужели ты уже не смогла уснуть?

Чего? В смысле: уже?

— Откуда ты знаешь?

— Ничего себе, — это что, было восхищение? — У меня получилось только спустя три месяца…

Он, вероятно, задумался. Но мне было некогда пялиться на его задумчивое лицо.

— Ты всё-таки что-то со мной сделал? Признавайся.

— Помнишь, я говорил о твоем развитии? — он отвлеченно посмотрел куда-то в сторону, и, не дождавшись моего ответа, продолжил, — я дал тебе маленькое семя для размышлений. Но не думал, что ты сразу так всё почувствуешь… Когда кусочек кое-чего в тебе встретилось с этим семенем, получился сбой в системе, и ты не могла уснуть.

Я стояла и тупо смотрела на его лохматую опущенную голову. Нет, он точно сумасшедший. Такой чуши я еще никогда в своей жизни не слышала. Более того, я даже не поняла половины им сказанного. Он, кажется, это понял.

— Не смотри на меня, как баран на новые ворота, с первого раза ты все равно ничего не поймёшь. Сегодня в двенадцать ночи подходи к заброшенном у зданию. Тому, что рядом с Центром Создания.

И ушел. Просто ушёл. Какой баран? Какие ворота? Какой еще Центр Создания ночью? Почему ночью? Он думает, я снова не смогу войти в спящий режим? Так, все. Он сходит с ума, но я за ним идти не намерена. Я на переработку попасть не хочу.

* * * * * *

Я аккуратно застелила кровать и подошла к окну. Плюс быть кэлэвцем — ночью в спящем режиме даже родители. Поэтому, если ты такой же идиот, как я, и собрался ночью отправиться к Центру Создания, родители тебя точно не поймают на месте преступления. Сто процентов.

Как же так выбраться, чтобы не попасть под камеры наблюдения? Одна стоит у самого нашего дома, поэтому единственный способ — резко спрыгнуть с окна, чтобы создалось ощущение, что это всего лишь птица. Правда, забавно то, что почти все они вымерли. Ну да ладно, будем надеяться на удачу. Но седьмой этаж мне не особо симпатизирует, ибо смять пятки не очень хотелось. Потом подумала, что странный Игорь будет смеяться. Встала на подоконник, и, не задумываясь ни секунды более, бросилась вниз. На самом деле, когда я летела, что-то во мне неприятно дернулось. И я, не смотря на то, что максимум могло со мной случиться — помятые пятки, вдруг чего-то испугалась. Интересно, а люди вот так вот прыгали из окна?

Я пробирались сквозь редкие деревья и многочисленные пластиковые кусты в горшках, которыми Центр окультуривал город. Почему-то мне почти стало стыдно сначала. Ведь то, что ты не спишь ночью, во-первых, нарушение твоей личной системы, а значит, тебе нужен программист; а во вторых, ты нарушаешь общественную систему, которая для всех одна, и шастать по улицам запрещено (хотя бы потому, что ты просто не можешь шастать, ибо должен автоматически находится в спящем режиме).

Когда я нашла его у разрушенного здания, наверное, какого-то крупного стора, он снова дымил сигаретой. Заметив меня, он надменно усмехнулся.

— Не сомневался, что ты приедешь. Пойдем.

Без лишних разговоров он направился внутрь этого здания, точнее, его остатков, а мне просто ничего не оставалось, как последовать за ним. На самом деле, мне много чего хотелось спросить, очень. Но я почему-то молчала. Сначала мы поднимались по каменным обломкам, похожим на лестницу. Площадка, на которую мы поднялись, наполовину была закидана песком, мокрым и покрывшимся приличным слоем плесени. Почему оставили это здание? Оно же было просто черным пятном на фоне нашего серого ухоженного города.

Игорь сделал несколько шагов и, остановившись у небольшого прохода рядом с кучей песка, вошел внутрь. Он двигался уверенно, умело хватаясь за протертые от пыли частей стены, очевидно, уже не раз бывавший здесь. Лунный свет тускло освещал его силуэт, но этого было достаточно, чтобы рассмотреть его довольно хорошо сложенную фигуру. Я никогда не замечала, но у него было самое настоящее человеческое юношеские строение тела! Высокая спина, широкие плечи, крепкая шея, объемная грудь, руки, длинные ноги. И вообще, я только сейчас заметила, что он был очень похож на человека. Темные, переливаются на свете волосы, почти как настоящие, глаза такие необычные…

— Ты чего встала? Пришли, садись.

Я не заметила, как задумалась, и отстраненно посмотрела на расстеленный тканевый покров на грязном полу. Помещение, в котором мы оказались, было, наверное, самое ужасным, что я могла встретить в этом здании. Единственное, что привлекало — потолок был наполовину разрушен, и дыра в крыше открывала вид на ночное звездное небо.

— Это что, шерсть? — первым моим вопросом, конечно, был глупый вопрос, когда я присаживалась на большую мягкую подстилку.

Он лег на покрывало и заложил руки под голову перед тем как ответить. Я сделала так же.

— Если порыться в кустах песка, тут этого добра навалом, — спокойно ответил Игорь, — кардиган, который тебе понравился, я тоже нашёл здесь.

— И зачем они оставили столько вещей, но закопали их? — я заметила, что вместо Центра Создания стала говорить «они».

— Не знаю. Мне кажется, это сделал кто-то другой, чтобы они этого не нашли. Они же это здание не трогают, боятся.

— Чего боятся? — не поняла я.

— Что смогут последние люди, тут закопанные, им помешать.

— Чего? — еще больше не поняла я.

— Шучу. — Совсем не смешно ответил Игорь, — не знаю, просто не ходят сюда. Это же последнее уцелевшее здание в городе. А оно, все-таки главное. Тут, на самом деле, действительно последние люди жили. Почему, думаешь, за нашим городом столица больше всех ухаживает? Думаешь, у всех города такие ухоженные? Нет.

— В смысле, здесь закончился род человеческий? — мне стало почти интересно. Я так могу и без переводчиков с библиотеками много узнать. Этот парень явно знал многое.

— Не совсем, — Игорь пристально смотрел в небо, — он еще не закончился.

Я уставилась на него.

— В смысле, еще не закончился? Ты же сам сказал, что здесь жили последние люди, — попыталась прояснить я, но он все равно выглядел совершенно непробиваемо.

— Я сказал, что здесь были последние люди, но это не значит, что можно быть только человеком или только не человеком. Дай руку, — он схватил мое запястье и прислонился к своей груди, — чувствуешь?

Что-то непрерывно стучало под его одеждой.

— Что это?

— Сердце.

Я почти удивилась.

— В смысле, сердце? Оно же должно быть неподвижным. Ты что, сломал организм? Или есть какая-то программа?

— Нет. Оно никому ничего не должно. Это ты просто привыкла воспринимать то, что говорят все. А я не смог привыкнуть. Оно само это делает, без моих указаний или каких-то программ.

Я во второй раз уставилась на этого сумасшедшего.

— Откуда, как ты думаешь, люди брали все наши функции, которые мы практикуем? — он повернул голову и пристально посмотрел на меня, — Думаешь, создали сами?

Я смотрела на его лицо, и почему-то, не могла оторвать взгляд. Рассматривала его почти розовую кожу, ярко выраженные скулы, небольшой, острый подбородок. При лунном свете я вдруг заметила, что он как то изменился за сутки. Щеки приобрели почти розовый румянец, а глаза стали еще больше и ярче, чем прежде. Спустя несколько секунд моего глупого рассматривания он, будто смутившись, отвел взгляд.

— Они скопировали друг друга, как копировали бумаги, и перенесли на одного из нас, первого. Этим первым был мой отец.

Я, наверное, открыла рот. Так ведь раньше изображали изумление? Вот я так же сделала.

— Но…это невозможно. После переработки кэловец забывает предыдущий цикл, — смогла выдавить я, до сих пор пребывая в запутавшемся состоянии.

— Да. Но он был первым. Пробной версией. У них получилось, они накопировали еще и еще, а на радостях про отца просто забыли. Он был первым, а значит, наиболее похож на человека по тем характеристикам, что не поддаются изучению. Более того, ему просто не добавили функцию, стирающую память. Поэтому он помнит все, что происходило в тот день так же четко, как все свои циклы.

— Но их же очень много!

— Ну, вот так. Это он рассказал мне все, что услышал от людей, от тех, что выжили, что своими глазами видели наказание Создателя.

— Ты про…?

— Да, Бога. — Равнодушен и спокоен, ничего нового, — чаша терпения была переполнена. А дальше ты и с занятий по истории знаешь.

— Но мы же…мы же до конца не верили в то, что нам говорил Штритмер, —я, кажется, опять прибывала в таком состоянии, которое не могла описать ни моя система, ни я сама.

— Потому что вас приучили верить в то, что говорят. Так же, как приучили практиковаться каждый день, учиться жить. А этому невозможно научиться.

Долгих три минуты мы лежали в тишине. Точнее, я сидела и пыталась самостоятельно вместить в мою память всё сказанное, а он спокойно лежал на пыльном полу и наблюдал за звездами.

— Ты что-то говорил про то, что можно быть человеком и нечеловеком одновременно…как это?

— Как я.

— Что?

— Что?

— Ты наполовину человек?

— Да.

Мы снова замолчали. Я не знала, что сказать, он тоже. Он встал, сел напротив меня так близко, что я могла увидеть его едва заметные веснушки на носу.

— Смотри. Помнишь, я сказал тебе, что наши функции копировали с живых людей? Это значит, что в каждом из нас есть частичка чего-то того, человеческого, верно? Эта частичка называется душой. Именно с нее и начал Создатель, так считало большинство людей на Земле. И эта частичка хотя бы теоретически дает надежду на то, что каждый из нас способен стать человеком. Но здесь не поможет жалкая практика, которую агитирует Центр Создания. Практикуясь, мы будем еще больше разрушать эту и без того крошечную часть. И они делают это специально, чтобы никто из нас не смог стать человеком.

— Но почему? — я чувствовала, как во мне начинается что-то разрушаться.

— Они бояться. Бояться, что когда все станут людьми, всё начнется по-новому. Ненависть, злоба, агрессия, зависть, разврат, жадность, эгоизм — всё это снова воцариться в мире, будет лезть отовсюду. И снова придёт Он и накажет. Именно поэтому многие слова непонятны нам, потому что их просто нет в нашем существовании.

— Но ведь это... правильно, — неуверенно начала я, как сразу пожалела об этом.

— Правильно? Это правильно? Что по-твоему лучше: чувствовать всё или не чувствовать ничего? Вместе с плохими чувствами они лишили нас и хороших! Неужели тебе так нравится существовать по одной системе, по устоявшимся правилам? Неужели тебе нравится не ощущать ничего, только играя своими функциями? Неужели тебе нравится не жить, а существовать?

Я и не заметила, что он уже держал меня за плечи и яростно тряс из стороны в сторону.

— Он оставил им шанс, оставил их в живых, показал, что у них еще есть возможность всё изменить, вторая попытка, — из его глаз текли настоящие слёзы, — а они испугались, испугались! Побоялись этого шанса! И создали нас! Как я их за это ненавижу!

Игорь дрожал от рыданий, а я не знала, что делать. Весь мир перевернулся у меня на глазах, всё перевернулось. Я вдруг почувствовала себя какой-то бессильной, разбавленной, жалкой. А передо мной, рыдая, сидел сильный почти человек. Почти. Человек.

Я не знаю, как это произошло, но я помнила только потом, что мои руки само собой потянулись к его плечам. Я неумело обнимала его, а он, успокоившись, лишь изредка вздрагивал из-за сбившегося дыхания.

— Помнишь, я сказал, что не допускаю телесных контактов? — в тишине прозвучал его громкий шепот, — я сказал это, чтобы ты сделала наоборот.

— Я знаю, — почему-то ответила я.

* * * * * *

Когда утром я открыла глаза, мне захотелось потянуться. Прямо по-настоящему. Я вытянула руки, ноги и с удовольствием зевнула. Какое сегодня было чудесное солнце! Хулиган-луч игриво проникал в моё окно и падал на небольшое зеркало у двери, отражаясь и падая почти мне на лицо. Но мне совсем не хотелось закрывать окно. Хотелось лежать и смотреть на этот луч света. Я взглянула на часы: полшестого утра, совсем не удивилась, что проснулась не по системе. Вспомнила вчерашние события. Как мы сидели на пыльном полу, как Игорь пытался заплести мне косичку из моих непослушных голубых волос. Она, кстати, до сих пор осталась. Не буду её расплетать, пойду так в Академию сегодня, хочу посмотреть на его реакцию. Когда мы расставались, он коснулся своих губ моей щеки и сказал, что у людей это называлось «поцелуй». Мне это слово сразу показалось каким-то смущающим, стыдным. Я почти побежала домой, потому что мне казалось, что он смотрит мне в след и улыбается.

До семи утра я успела сделать все свои утренние дела, и в половине восьмого спустилась вниз. Удивило то, что мать с отцом уже завтракали. Их лица были почти серьезны. Я насторожилась.

— Доброе утро, — поприветствовала их я, усаживаясь за стол.

— Доброе, дочь. Ты ведь уже в курсе новостей?

Новости обычно транслировать каждому из нас в голове по утрам, но сегодняшним утром я даже не обратила внимания на то, что их не было. Чтобы не вызвать подозрений, я сказала, что включила музыку, пока чистила зубы.

— Сегодня ночью был пойман сын того чокнутого, Штритмера. Его арестовали, отправили на экспертизу. Нашли очень серьёзный вирус, мальчика не удалось спасти. Даже переработка бы ничего не смогла поменять. Да, жаль, очень жаль.

Большой, тяжелый камень вдруг раскололся где-то у меня внутри. На кусочки. Сначала было как-то пусто, глухо, страшно. А потом…потом я почувствовала стук. Живой, настоящий, тот самый.

Как у человека.