​Мертвец

Нас разместили на веранде, распорядитель подал закуску и бутылку сильванера. Клаус отпил из бокала – и тут же сплюнул: вино отдавало плесенью.

Бутылку заменили, распорядитель извинялся безумолчно; мне отчего-то расхотелось вина. Я смотрела в горизонт: вдалеке проходила гроза, то и дело мерцали молнии – грома не было. Клаус неожиданно заговорил о нас; я подняла бокал с шипучкой и ответила что-то невпопад.

Через полчаса распорядитель вернулся, все так же утомительно извиняясь. Нужно было заплатить: радио объявило штормовое предупреждение, гости заторопились, оставив недопитое вино по столам. Клаус дал без сдачи, разом осушил бокал; машину он вел неуверенно, у серпантина вышел и попросил меня за руль. Пока садилась, заметила дождь в долине; пахло мухами.

Дождь усилился, стало слышно гром. Когда спустились в долину, лило как из ведра. Я никогда не боялась грозы, но вдруг заметила, что руки дрожат; Клаус был не в духе, уставился взглядом в свои колени, смахивал порой какую-нибудь пылинку. Потеки на стеклах делали шаткой аллею за окном: казалось, деревья, зыбкие, могли в любую минуту рухнуть. Ветер, словно подслушав мои мысли, оторвал и бросил в лобовое стекло сухую ветку; я сдавленно вскрикнула, Клаус же провалился в себя, ничего не замечая.

Уже въезжали в ворота, как небо вспорола молния: дом вспыхнул размытым пятном – и тотчас лег на лобовое стекло бесформенной тенью. Клаус велел ждать в машине, выпал в темноту – за пределы конуса, вычерченного тусклой автомобильной лампой. Зажглись крыльцо и прямоугольник двери, потом два окна гостиной; я прождала его с минуту и вышла. Дул ветер, резкий и холодный, по пруду под окнами волочились волны. Дорожки размыло, ступать было сложно.

Я промокла за считанные секунды, за те два шага, что успела сделать, пока Клаус не появился на крыльце с раскрытым зонтом. Он увидел меня, безнадежно утопшую каблуками в гравий, и заторопился. Я будто сделала шаг ему навстречу, но поняла, что падаю, – и тут же защемило в лодыжке. В одну ладонь впился гравий, другая – заскользила по газону; я растянулась на дорожке, неспособная даже закричать от боли. Небо снова вспыхнуло – я увидела в траве в полуметре от себя лицо, а потом замелькали ботинки Клауса, упал на землю зонт; меня схватили руки.

Видно, я перепугалась, не могла оттого сказать и слова; Клаус поднял зонт, перепачканный землей, потащил меня к дому. Я оглядывалась, вырывалась, но только у крыльца пришла в себя: Клаус, сказала я, там человек. Уж не знаю, услышал ли он меня, – казалось, сам воздух вокруг гремел; Клаус поглядел в сад, следом подряд две молнии выволокли из темноты тело на углу пруда.

В дом, скомандовал Клаус, сунул мне в руки зонт, а сам – в темноту. Я так и осталась стоять на крыльце. Свет, горевший в гостиной, ложился сквозь шторы бледным отблеском по газону у пруда; я увидела, как Клаус склонился над телом. Небо поделил косой излом, громыхнуло; Клаус, крикнула я, неси его в дом – уж не знаю, услышал ли он меня. Пластмассовая ручка зонта в руке разломилась: видно, слишком сжала со страху.

Клаус заторопился уйти с дождя: ухватил тело под мышками – и волоком к крыльцу. В дверях разглядела: тело было мужчиной – я и не сомневалась, словно знала. Лицо и волосы в грязных пятнах, светлый плащ, измазанный глиной; а еще разглядела глаза – чахоточные, они уставились на меня, и пока Клаус втаскивал его на кушетку, он следил, как я складываю зонт и закрываю дверь. Клаус ушел в гостиную, чтобы вызвать неотложку; я скинула насквозь промокшие туфли и подошла к кушетке.

Может, попало молнией, подумала я, найти бы пульс; вблизи глаза его казались застывшими, неподвижными: я разуверилась в том, что он жив. Пойди умойся, сказал мне Клаус, вернувшись из гостиной, и я вспомнила, что и сама перепачкалась; тут же заныла лодыжка, заболела рука, расцарапанная гравием. Машина выехала, крикнул Клаус мне вслед, а я обернулась в дверях ванной и прежде ответа вновь отметила взгляд, пустой и неотрывный, из-под вязких век. Проверь пульс, сказала я и поспешила из прихожей.

Я посмотрела в зеркало, коротко, с секунду; установила лишнюю бледность и оцарапанную щеку, горевшую по белому. Потом сверкнуло в окошке, глядевшем в сад, и потухли бра по бокам от раковины; я выглянула в прихожую и в трепете ощупала глазами темноту, разрываемую лишь отдаленными раскатами – но ни единым проблеском. Клаус, позвала я – уж не знаю, услышал ли он меня. Меня вдруг взволновала странная мысль – представились глаза, сквозящие в темноте; я тут же хлопнула дверью ванной, как будто еще секунда – и не избежать немигающего взгляда. Снова вспыхнуло – и с этого момента молнии загорались одна за другой; в неярком свете мне привиделось шевеление в окне – видно, ветер расшвырял солому и теперь бросался ею в стекла, а, может, птица. Как бы ни было, я поняла, что взаперти куда страшней, и стоило очередной вспышке вычертить в зеркале белесый зигзаг, я бросилась в прихожую и упала в объятия Клауса.

Куда ты делась, воскликнул он. В руке его горел фонарь – и не знаю, чему обрадовалась больше: живому дыханию рядом или пятну света, такому надежному и ровному. Дай посмотреть щитки, мягко отстранил меня Клаус и развернулся к двери; по стеклам загремело сильнее обычного, свет от фонаря скользнул по пустой кушетке – я закричала.

Клаус ударил в меня светом, что-то спросил; не разобрала ни слова – от грома или от испуга. Я указывала ему на кушетку, он наконец понял и осветил фонарем перепачканное тело, лежавшее там же, где и прежде. Не было, его не было, твердила я, а Клаус, казалось, совсем рассердился и молча занялся щитками; я снова испугалась, стоило кушетке возвратиться в темноту. Клаус, пойдем в комнату, взмолилась я, зажжем свечи; он занимался делом, ничего не слыша. Я, даже захотев, не смогла бы перекричать грозу – а потом с очередным раскатом ударило по входной двери. Это всего лишь ветер, предупредил Клаус мой крик, а потом отправил в комнату зажигать свечи: щиток сгорел.

Я пошла, держась за стену: ноги были до невыносимого тяжелыми, то и дело саднила лодыжка. Я не хотела идти в комнаты без него, но и не могла больше стоять в одной темноте с кушеткой, на которой лежало тело. Молнии вспыхивали почти непрерывно; я дошла до серванта, начала искать свечи в ящиках; ветер по-прежнему колотил в дверь – уже где-то далеко, в другой части дома. Я зажгла две свечи, воткнула их в сахарницу; раздался шум на кухне – но не успела перепугаться, как зашел Клаус с бутылкой в руках.

Выпей, протянул он мне стопку шнапса; я послушно выпила. Он опять наполнил стопку и выпил сам, потом еще одну. Ты оставил его там, спросила я – и сразу пожалела. Клаус рассердился: парень, видно, пьян в стельку, ответил он, пусть им займется муниципальная служба. Ты не проверил пульс, не унималась я, а Клаус посмотрел на меня раздраженно – почти со злостью, но ничего не сказал. Наверно, боится, подумалось мне, боится не меньше моего. Будто доказывая мою правоту, Клаус снова потянулся к шнапсу; в ту же секунду громыхнуло, Клаус как-то странно дернулся, уронив на пол бутылку, а за ней – сахарницу и свечи. Я не закричала – сил кричать уже не было; зато завыло в кухне, застучало по крыше и по стеклам – и вместе с тем загудело в батареях, словно все в доме ожило и возмутилось против нас. Мы одновременно вскочили со стульев; Клаус бросился подбирать свечи и шнапс, а я стояла и смотрела в кухню, где что-то ежемгновенно шевелилось, шумело и падало с полок. Клаус всучил мне свечи, а сам стал закрывать кухонные двери: руки его тряслись, замок не слушался. Я была уверена, что оставила спички на столе, но не могла найти их; в конце концов поняла, что нужды в свечах нет – всполохи света загорались беспрерывно, разбивая время на секунды.

Клаус справился с дверью; кухня, едва скрывшись с глаз, загремела еще больше – мебель, посуда, жужжание стекол в окнах. Клаус усадил меня на диван – вернее, повалился сам, увлекая меня: он вцепился в мою руку, мы смотрели неотрывно в кухонную дверь, я представляла, как неведомое животное идет через кухню, то и дело ударяясь о стены и буфеты. Страх отнимал память – я забыла о Клаусе, забыла про самую себя: спроси в ту секунду, о чем я думала, вдавленная в диван, – я и не ответила бы толком, я потеряла слоги, держала в уме одну лишь тварь, навалившуюся на кухонную дверь и заполнявшую дом глухими стонами, что, перемешиваясь с грозой, холодили воздух. Бог его знает, сколько мы просидели, вцепившись друг в друга, пока Клаус не подскочил к столу; он вытащил пистолет из выдвижного ящика, следом подряд две пули ударили в кухонную дверь.

Мы уедем, тут же объявил он; я вдруг заметила в окне за его спиной, как белесые всполохи сменяются желтым. Видно, взявшись за пистолет, Клаус сумел собраться с мыслями; он стал отбирать меня у дивана. Горит, там горит, повторяла я – уж не знаю, слышал ли он меня; он потащил меня через спальни к входной двери, но еще с полминуты я видела за окном влажную глубину сада с полыхающей хижиной меж деревьев. Комнаты сменяли одна другую, я плелась за Клаусом, оборачиваясь на каждом шагу: двери стали в ряд, устремились в пожар, сверкающий по стеклам. Огонь перейдет на дом, повторяла я; Клаус наконец выволок меня в прихожую, сделалось темно. Пламя было невидимо в круглое окошко над входной дверью, а молнии, видно, утихли, хоть и гром не смолкал ни с секунду. Клаус зашуршал карманами: ключи, выругался он, выронил ключи.

Наверно, я обезумела: бросилась к входной двери, задвигала ручкой. Замок не поддавался – нечего было и пробовать без ключа; ненавижу, бросила я в спину, удалявшуюся через спальни, ненавижу тебя. В ту секунду и вправду почувствовала, как ненавижу всем сердцем, тотчас обвинила его во всем и без сил отпала от двери; ощутила под собой кушетку. Тело так и лежало, грязное, никому не нужное; гром утих, и я расслышала хрип, заметила, как шевелятся перепачканные губы. Желтый свет восходил в окошке над дверью, поднимался по плащу, вымазанному глиной; запахло дымом, и в последний раз громыхнуло – очень далеко, теперь не здесь. Глаза перед моими зажглись, отражая пламя, уже лизавшее входную дверь с той стороны; тело еще раз вздрогнуло и обмякло, безжизненно расплылось по кушетке. Я испугалась своей догадке, начала счищать грязь с отцветшего лица; рядом заскрипел ключ в замочной скважине. Поднимайся, раздалось у уха, скорей к машине; дверь распахнулась в полыхающую ночь. Свет разом упал на лицо под моими руками, такое родное – нельзя было не узнать, пусть и под пятнами грязи, под восковою бледностью. Меня подняли с кушетки, выволокли прочь – вырываться было бессмысленно, да и не осталось сил. Я повалилась в пассажирское кресло, хлопнула дверца; машина поехала, оставляя позади схваченный пламенем дом. Останови, вернись, кричала я – но не стоило и надеяться, что он остановит, этот чужой за рулем. Не стоило и надеяться, что он вернет меня в дом, где пламя присвоило кушетку в прихожей, а вместе с нею тело, без которого не мыслю своей жизни. Я умоляла, но машина ехала все быстрее, уносила все дальше от Клауса, навсегда оставшегося там, в прихожей, где больше меня нет – где больше меня не будет. Я увидела горы за окном и подумала, что пламя, поди, уже съело его плащ.