Закрытая гавань
Четыре утра. Ночь медленно таяла, обнажая скучную набережную, покрытую густым туманом, безлюдную и нереальную, как наваждение сна. Утренние ленивые мысли утопали в вязкой тишине и безветрии, влажный металл перил искрился медью под тусклым светом фонаря, лодки спали, тяжело покачиваясь на воде. Застывшая в пяти шагах от тебя встревоженная псина, нерешительно переминала лапами, силясь сбросить с себя оцепенение недавнего сна и подать голос, порвав тем самым спеленавшую всё живое тишину ночи. Ты только делаешь взмах рукой, как волшебник, и вот она зарычала, и отчаянно залаяла, и метнулась куда-то в сторону, ошалевшая от собственной значимости, исчезла в густом тумане, чтобы привычно заняться своей нервной собачей жизнью.
И вот уже утро. Растаяла ночь, растворилась в звуках. Паруса в гавани зашевелились, где-то вдалеке раздался протяжный гудок, и тут же стук каблуков по тротуару. Она! Как и обещала, пришла. Не испугалась. Ты упорно пытаешься разглядеть сквозь туман – какая она сегодня? В чём-то светлом. Какой-то серый плащ. Воротник подняла, маленькая шляпка кокетливо сбилась на бок, волосы собрала в строгий узел сзади. Когда приблизилась, ты вместо того, чтобы обнять, как давно хотел, зачем-то начинаешь ругать за подозрительный вид, который мог привлечь внимание военных, за светлый плащ, заметный в темноте ночи:
- Ведь комендантский час, надо не так, не так одеваться! Ты хочешь, однажды, погибнуть, погибнуть по пути ко мне, оставив меня на этой набережной дожидаться тебя до самой смерти!
Тебя злила эта мысль, и чтобы она сейчас не говорила тебе своим ласковым тихим голосом, ты не мог перестать. И даже её рука была холодна. Холодная и незнакомая - её обычно теплая рука, и это добавляло страха за будущее. Она увлекала:
- Пойдем, пойдем в лодку, перестань ругать меня. Я вполне осторожна. Тем более, милый, меня Гольдберг провел через посты, и дальше до морского порта. А тут, в закрытой гавани, сам знаешь, кого тут встретишь ночью?
- Гольдберг? Кто это?
- Ну как же, милый, помнишь, в прошлый раз рассказывала? Станислав Гольдберг. Я ухаживала за ним в госпитале, он считает теперь себя моим другом.
У тебя неприятно холодеет в груди, и сдавливает горло – это всегда так, стоит только ей упомянуть чужое мужское имя. Действительно, рассказывала. И ты думал об этом Станиславе две первые ночи после последнего свидания, всё пытаясь представить её жизнь, далекую от тебя, и мужчин рядом, с которыми она говорит, на которых смотрит, смеется их шуткам, шутит сама. Когда пытка стала невыносима, ты предпочел забыть. И вот опять – Гольдберг. Её друг!
- И как ты объяснила эту свою прогулку ночью?
- Просто. Всё просто. Любовник. Возлюбленный… Чем не причина для женщины?
Ты усмехнулся. Действительно что ли друг? Или она просто играет с ним?
- Не стоит так доверяться. Он военный, он может заподозрить тебя, принять за шпионку…
- Меня? За шпионку? Милый… Ты смеёшься. Хватит, хватит разговоров. Обними меня крепче.
После, вспоминая это последнее утро, проведенное с ней на лодке в закрытой гавани, ты запомнишь это тупое чувство тревоги и острый камень ревности, застрявший в груди; ты запомнишь дрожь её ресниц на своей щеке, и ладони, которые в последний раз стали тёплыми для тебя; запомнишь страх, сжимающий её горло и меняющий голос до хрипоты, когда она рассказывала о том, что пришлось ей пережить во время осады, когда снаряды сыпались на город, будто огненный дождь; ведь она не согласилась эвакуироваться со всеми, а осталась, потому что иначе не было бы шанса вернуться, и она навсегда, навсегда – какой ужас! - потеряла бы тебя, и жизнь утратила бы смысл.
Что теперь ты думаешь? Стоило ли ей подвергать себя таким испытаниям ради одной мимолетной встречи? Ведь тебе пришлось уехать около шести, пока туман совсем не рассеялся, и не проснулись посты. И её светлая фигурка растаяла так быстро, что ты даже не успел сохранить её в памяти. А теперь всё. Ничего больше не будет. Да разве могла она знать, что это ваша последняя встреча? А если знала бы, то разве осталась бы? Да, да, - ты верил в это. Даже этот час вдвоем в то тревожное утро – это повод, это причина, чтобы рисковать жизнью, и её и твоей. Даже то, что ты не сумел расслабиться в то утро и дать ей, что она хотела, то разочарование, которое она не сумела скрыть, поднимаясь на берег, и твое холодное объятие, и с досадой брошенное: «Я надеюсь, что через неделю ты всё-таки придешь!», и невозможность посмотреть ей в глаза на прощание, а только молча заводить мотор, думая с ужасом: «А вдруг, действительно, возьмет да не придет!» - даже всё это не умаляло важность и сладость той последней встречи. Что теперь вся жизнь, в сравнении с тем одним часом?
Ты думал об этом в это утро, когда полыхал город, когда небо гудело и извергало огонь, когда разрывало на части весь мир от невозможности любить и оттого необходимости разрушить. Разрывало на части твое сердце, когда Гольдберг, одной рукой держась за свою окровавленную голову, а другой - сжимая руль мотоцикла, срывающимся голосом, перекрикивая вой сирены, рассказывал тебе о том, что её недавно не стало, и что это не горе, потому что война, и потому что смерть неизбежна. Но он убежден в необходимости верить, что где-то за порогом жизни есть другая вечно счастливая гавань, где все любимые встречаются, надо только дождаться, надо только немного потерпеть.
Он передал тебе её часы и фото, на котором была её кровь. Она хотела принести его тебе, потому что ты просил, чтобы смотреть на её фото во время разлуки. Теперь тебе не останется ничего другого. Её часы остановятся, но ты не перестанешь ждать. После войны ты переедешь в этот город, заново отстроенный теми, кто с надеждой смотрит в будущее; твой новый дом, светлый и чистый, будет недалеко от ТОЙ гавани. Ты будешь с теплотой и благодарностью вспоминать о Гольдберге, который дал тебе надежду и научил ждать.
Однажды, будет другое утро. Туман рассеется, взойдет новое Солнце. В это утро она придёт к тебе, чтобы навсегда остаться.
