Зачёркнутый порт

  • Опубликовано на Дзен
  • Достойный внимания
Автор:
lyudmila
Зачёркнутый порт
Аннотация:
Это история о судьбах четырех человек, об авиации, об искренней вере и путеводных знаках, о том, что сила - конечно же, в правильности пути и единстве идущих.
Когда очень хочется вернуться в прошлое и исправить там ошибку - то иногда это получается.С Божьей помощью.
Любимая мною тема раскаявшегося долбо...дятла и его второго шанса.
Текст:

"В эфире смолкнут привода,

Уснет посадочный локатор.

И позабудут города,
Что с ним работали когда-то.

И не пошлют на запасной -
Теперь ценней костер и "спарта".
Одни транзиты стороной
И зачеркнут его на картах.

/С. Тычинский «Пустой аэродром»/
***

"Ты скажешь: мне не надо спасительных слов,
их своих у меня как грязи.
Мне не надо ни стен, ни гвоздей, ни холстов,
слышишь - дай мне канал связи!!!"

/О. Медведев "Связисты"/

==========================================

Человек стоял у окна и смотрел на вечерний город. С высоты пятнадцатого этажа «Сафар-отеля» центр древнего города казался космодромом из фантастических фильмов: минареты Кул-Шариф, облитые в зеленую подсветку, стремились в небо точно ракеты на старте. Странная многоступенчатая конструкция падающей башни Сююмбике наводила на мысль о диспетчерской башне космопорта. Хищной ксеноновой синевой аэронавигационных огней сияла над Булаком Пирамида, издали похожая на инопланетный звездолет. И от этого центра разбегались в стороны сияющие фонарями ленты дорог - взлетно-посадочных полос над темной рекой.
Человек стоял у окна очень давно, бездумно сжимая в повлажневший от пота ладони краешек дорогой бархатной шторы. На спинке гостиничного стула скучал дорогой пиджак. И стоял бы вечно, если бы от этого дела его не отвлек рингтон мобильного. О, это, наверное, директор автосалона нашел-таки доп. соглашение к договору с корейцами. Самое время выбрал, еще бы посреди ночи гендиректору позвонил, умник! Мучительно морщась и хромая на обе ноги, ночной наблюдатель добрался до стула, вынул из кармана телефон.
– Слушаю, Ковынцев! – отрывисто бросил он в мембрану.
– Мы нашли его, Сергей Рэмович, – жизнерадостно сообщила трубка женским голосом. – На Арском кладбище.
– Это точно он?
– Да, все совпадает – ваши данные и надпись на памятнике. На фотографии один и тот же человек, это абсолютно точно.
– Где конкретно он похоронен, как туда пройти?
– По церковной аллее вниз, там после могилы Лобачевского нужно свернуть направо и в глубину пройти метров… ну, метров десять. Меня работники кладбища туда привели, прямо к ограде. Ограда синей краской покрашена. Думаю, я смогу показать дорогу, Сергей Рэмович.
– Нет, Настя, не надо. Я сам завтра съезжу. Один. Ты пока лучше билеты закажи на самолет, на завтрашний вечер, вылет – лучше так часов на шесть.
– На… самолет, Сергей Рэмович? А как же… вы ведь обычно…
– Да! – неожиданно зло рявкнул Ковынцев – Именно что на самолет! Что непонятного?
Внезапный всплеск эмоций не очень-то испугал девушку на другом конце провода, она все так же доброжелательно проговорила:
– Все понятно, Сергей Рэмович. Итак, я заказываю билеты на самолет на завтра на шесть вечера по московскому времени?
– Да, на шесть вечера по московскому – усмехнулся грозный шеф, видимо, обезоруженный вежливым тоном секретарши – Насть… а время здесь вообще-то совпадает. Не знала, что ли?
– Не знала, Сергей Рэмович, простите. Я вас поняла, завтра займусь билетами. Что-нибудь еще?
– Нет, Настя, спасибо, это все.
– Тогда доброй ночи, Сергей Рэмович.
– Доброй.
Невидимая секретарша отключилась. На своих негнущихся ногах Ковынцев подошел к бару, открыл его и некоторое время изучал этикетки на разнокалиберных бутылках. В лучах электрической подсветки прозрачные, темно-зеленые, коричневые и ярко-синие стекляшки искрились как настоящие самоцветы, манили к себе, обещая подарить веселье и новые краски жизни. Брезгливо поморщившись, совершенно не поведшийся на сладкие посулы Сергей Рэмович закрыл волшебный ларец и его сияние померкло. Свет ночного города из-за раздвинутых штор снова стал безраздельно царить в гостиничном номере. Узкие, обожженные всплеском света зрачки снова неторопливо расширились, принимая в себя темноту.
Ковынцев плюхнулся спиной на огромную кровать. Ноги болят… наверное, будет дождь.

***

Не спалось в эту ночь Николаю Петровичу Калинину, совсем не спалось. Не давали уснуть мысли, в основном невеселые и смурные как вчерашний грозовой фронт над Екатеринбургом. А может, просто – к внушительному списку недугов, выявленных неделю назад в Москве на центральной врачебной летной комиссии – добавилась еще и старческая бессонница. Тьфу, ты!
Хотя какая разница – и так и этак спишут скоро. Очень скоро и неотвратимо.
Он летал всю свою сознательную жизнь, с тех пор как сорок лет назад шестнадцатилетним мальчишкой пришел в ДОСААФ родного сибирского городка и впервые подчинил себе ревущую красно-серебристую Элку-«Дельфин», взлетающую, как известно, только за счет кривизны земной поверхности. МИГ-15, МИГ-17… Остался инструктором, учил молодежь летать. А потом вдруг решил, что сибирского городка для него слишком мало и ушел в большую авиацию, на чешские Let-410. Вот это было уже серьезно, это была настоящая карьера, достойная взрослого и серьезного мужика, а не какие-то там учебные полеты с тупоголовыми курсантами обоего пола. В лихие 90-е тот самый аэроклуб, естественно, закрыли, и он исчез с карт и страниц справочников аэронавигации. А Николай Петрович продолжал летать в Аэрофлоте на отечественных машинах до середины тех же 90х, потом перешел в одну из местных авиакомпаний, выросших как грибы в смутные годы, на развалинах некогда единой системы воздушных сообщений Союза Великого, где переучился на горбатый Boeing-747. Там платили лучше, так как прямые вылеты в Турцию, Эмираты и Египет очень даже пользовались популярностью. И сейчас, конечно, пользуются, но командиру «Бобика» недолго осталось наслаждаться своим местом. Возраст, заключение ЦВЛЭК, чтоб его… Господи, вот за что?
На кухне однушки-улучшенки опытной командирской рукой выключатель нащупывался заблаговременно - прямо из коридора. Николай Петрович сощурился на яркий, резанувший расширенные зрачки, свет, отпил воды через край электрочайника, и, сплюнув накипь, потянул из пачки сигарету. Щелкнула зажигалка, сизый дым пополз к потолку, туда, где в красном углу висела запыленная и заросшая салом икона его небесного покровителя – Николая-Чудотворца.
Николай Петрович считал себя православным христианином, об этом с его точки зрения вполне доходчиво сообщал тяжелый золотой крест, висевший на груди на широкой цепочке. Но в церковь не заходил лет, наверное, двадцать – со дня крещения младшего из сыновей. Ну, когда пилоту международных рейсов, с непредсказуемыми выходными, хронической усталостью и постоянными ночевками в гостиницах, ходить по храмам? В отпуске? Ну да-да, конечно… в общем, в отпуске находились другие причины, и взаимоотношения раба Божьего Николая с церковной жизнью складывались также, как и с бывшими женами и детьми от предыдущих браков, сиречь – никак. Даже адреса и телефоны куда-то потерялись. Ну и пес с ним… особо виноватым и грешным он себя все равно не ощущал. Не воровал, не убивал, идолам не кланялся…. чего еще Богу от меня надо-то? Ничего? Ну, значит, и говорить с Ним не о чем тут.
А вот Николаю-Чудотворцу старый летчик часто привык заглядывать в глаза. Недаром угоднику Николаю молятся о ниспослании удачи и о безопасной и легкой дороге. Покровительствует он всем, шагнувшим за порог и отправившимся в путь по своей доброй воле или по неизбежности. А пути – они всякие бывают: и земные, и воздушные. Он, Угодник, такой – проведет через туман и облачность, убережет от гроз и штормового ветра, словно незримый штурман. Странно, что закопченный и полустертый лик святого, бывшего при жизни архиепископом города Миры, что в Ликии, сохранял живую ясность взора по сей день, а в облаках сигаретного дыма, напущенного в кухню нерадивым подопечным - даже обретал выразительную мимику.
– Вот за что мне все это, а? – вопросил у иконы Николай Петрович, стоя посреди кухни в трусах и шлепанцах, и обвел дымящейся сигаретой пространство. – И так ведь жизнь говно. Ничего ведь не осталось у меня. Ни семьи, ни дома, ни собаки даже! А теперь еще вот это… негоден я к полетам, видишь ли! Всегда был годен, а теперь – на улицу, как шавку…. Где я нагрешил-то так? Не знаешь?
Святой из Мир Ликийских словно бы чуть поморщился от пропитавшей всю квартиру никотиновой вони и посмотрел на человека со своей угловой полочки. Расчувствовавшийся Николай Петрович ожидал увидеть сочувствие в нарисованных темперой ясных очах святого, но Чудотворец смотрел с явным досадливым осуждением, к которому лучше всего подошла бы неканоническая реплика: «Ну и мудак же ты, Коля!»
– Уж какой есть! – огрызнулся на портрет Николай Петрович, зло затушил сигарету под краном, выкинул в мусорку бычок и побрел обратно в темноту спальни.

***
– Ну убери крен-то правый!
– Да нету никакого крена же! – возмущается вихрастая рыжая девчонка, чья медная челка обжата с боков черным окладом летного шлема. Сквозь ларингофон ее голос «плывет», но у Ленки Черемушкиной очень смешная манера обижаться, и это заметно по тембру речи даже с искажением.
– Я кому говорю – убери крен! Ну, в прибор тогда смотри, раз сама не видишь, ё-мое! – ворчит инструктор из задней кабины «Дельфина». Ему, Коле Калинину, в свой едва исполнившийся 21 год – ну, очень хочется показать кто тут главный. И еще хочется, чтобы маленькие шершавые лапки семнадцатилетней девчонки-курсанта ладили с ручкой управления реактивного корабля так же идеально, как и с карандашом и кисточкой. Петли, боевые развороты, спирали – все 4 пилотажных зоны к твоим услугам, это куда большее пространство, чем ватман аэроклубовской стенгазеты. Художница, блин. Давай уже, в небе художь!
Управление самолетом – сдвоенное, и вот Колины пальцы чувствуют едва уловимое движение ручки влево, а из-под носка левого ботинка решительно уползает педаль. Плавающий в лигроине шарик указателя поворота и скольжения становится строго по центру, уходя «от ноги». Птичка авиагоризонта снова ложится ровно на границу синего и коричневого полукругов.
– Вот другое дело! – ворчливо умиляется он. – А ну-ка давай мне сделай восходящую спираль поровнее.

***

– Разрешите, товарищ ко…
– А, Калинин, ты тут? Ковынцева почему не вижу? – начлёт Александр Рубенович Баграмян резким своим черным взором точно ворон окидывает молодого инструктора и стремительно проходит к окну. Скользящий взгляд длится пару секунд – а каждый, находящийся в этот момент на спортивной площадке или в беседках городка – замечен, сосчитан, оценен. – Где Ковынцев?
– Не могу знать, Сан Рубеныч, – щурится словно бы от едкого мыла Коля Калинин, и чуть заметно вертит шеей под натершим ее подворотничком. – Я за ним не следю.
– Не-сле-жу… – на автомате поправляет начлёт, глядя в окно. Секунда – резкий разворот, орлиный лик – точно острый нос идущей в лобовую атаку боевой машины. – Что значит, не слежу?! Это твой товарищ, твой ведомый! Где Сергей?
Тщедушность фигуры Баграмяна с лихвой компенсируют его страшные черные глаза. Как угли – посмотрит яростно и пепла не оставит. Бывший фронтовик - он, поди, лет тридцать назад над просторами Беларуси таким взглядом фашистов сбивал, не прикасаясь к пулемету….
– Мы не общаемся больше с ним, - морщится Калинин, прикидывая как бы обойти продолжение расспросов о причинах ссоры с Серегой. – Если это все, разрешите идти?
– Стоять… – устало выдыхает Сан Рубеныч, делая резкий жест рукой, – что ты пыжишься, Коля? Что гнешь из себя? Я не хочу знать ваши дуэли из-за баб, кто кого увел и кто к кому ушел, мне нужны не бульварные романы, а вменяемые толковые пилоты: курсанты и инструктора. Здесь, – он деревянно постучал по столу кончиком смуглого пальца – это единственная ваша роль, которая меня интересует. Чтобы звено работало слаженно, чтобы люди чувствовали и машину, и друг друга – как пальцы в кулаке, вот так! – сухой, с неровными костяшками кулак, раза в полтора меньше Калининского, взмыл перед подбородком стоящего в дверях молодого инструктора. – На кой черт я вас учил, в конце концов, работать вместе? Чтоб вы потом из-за юбки передрались? Кстати… э, кто в итоге трофей-то забрал? – подмигнул Баграмян шутливо.
– Я, – против воли ухмыляется Коля довольной ухмылкой победителя.
– Ну, я так и думал, – кивает начлёт, тоже улыбаясь, и по-кавказски эмоционально щелкает языком, - «ай, молодца!». – И тут ведущий!
– Разрешите идти? – уже спокойно просит Калинин.
– Иди уже, – взмахивает кистью Баграмян. – А Ковынцева все же найди, и займитесь оба делом.
Калинин сбегает по лестнице штаба вниз, в вестибюль, туда, где на выкрашенных в желто-голубые тона стенах красуется стенд с фотографиями. Самый нижний правый угол – последний по алфавиту курсант Черемушкина Е.К. Защитная пленка надорвана в углу стенда, ее поверхность пузырится так, что создается впечатление, будто черно-белое лицо портрета плачет. Впервые за те двенадцать дней, что он куролесит с бывшей Серегиной Наташкой, парень испытывает непонятную тревожную гадливость, словно где-то внутри раздавили жирного вонючего клопа.

Этот сон не нравится Николаю Петровичу Калинину, командиру Боинга-747 авиакомпании Транс-Эйр, без пяти минут пенсионеру. Совсем не нравится. Но он вынужден его смотреть, плотно сожмурив веки. С тоскливой безнадегой он предугадывает, о чем будет следующая серия «кино». В этой будет поменьше приключений и драм, просто бытовуха и серость. Одна семья, вторая… третья. Переучка на новые типы самолетов. Рейсы, рейсы. Шереметьево, Баландино, Кольцово, Чертовицкое, Борисполь. Каир, Стамбул, Амман и Анталья. КВС-четвертая планка на погонах. И все не в радость, просто удивительно. Даже успехи. Все не то, все не так. Вообще все не так уже давно, с какого вот только момента?

Но эту серию Николаю Петровичу не показывают. Вместо раздраженных лиц бывших жен и перекошенных в гневе начальничьих рож, из темноты по проходу меж кресел навстречу ему медленно прошел седой благообразный человек с пронзительными глазами в полном церковном облачении. В кинозале сельского клуба темно, но видно как переливается золотое шитье риз. От головы и лица незнакомца исходит мягкий теплый свет, очень похожий на подсвеченные лампадкой клубы табачного дыма. Сердце раба Божьего Николая рухнуло вниз и запуталось в кишках. Чудотворец же! Точно он самый! В мозгу старого летчика заметались слова молитв, которые мальцом случалось ему слышать от бабушки. Но кроме «Святый отче Николае, моли Бога о нас!» ничего в седой его голове как назло не всплывало, да и то – со страшным, никогда не водившимся за ним дурацким заиканием. И почему-то Калинин, всегда бывший о себе заслуженно высокого мнения и никогда не лезший за словом в карман, сейчас чувствует себя настолько виноватым и гадким, что опускается на колени перед величественным образом греческого архиепископа, и, опустив голову, тихо-тихо произносит «я мудак».
– Да, Коля, точнее и не скажешь, – вздыхает образ. – Наворотил ты дел!
– Что, что я сделал не так? – морщится Николай Петрович… да нет же, какой там еще Петрович, просто мальчишка Коля Калинин. Нашкодивший мальчишка.
– Многое, Коля, многое, – грустно отвечает голос. – Ты вообще каким-то противочутьем умудрился запороть все те дела, которые тебе предназначено было совершить.
-Какие дела, отче? – смиренно спрашивает человек у золотого сияния края ризы. И тотчас же не удержавшись, снова по привычке язвит: – Грешил много – да куда уж мне в праведники? В монастырь-то, поди, не возьмут, побрезгуют?
Голос полон доброты, словно теплый летний ветерок в поле, но где-то там за окоемом вдали уже зарождается грозовой рокот. Коля инстинктивно вжал голову в плечи, словно в детстве, когда батя, осерчав, брался за ремень.
– Цыц! Не о монастырях тут речь. Тебе дела великие были суждены на твоем собственном поприще. Тебе и твоим друзьям, а ты что накуролесил вместо этого? Со всеми перессорился, друзей растерял, любовь не сберег, дело начатое бросил, возгордился – с дороги своей в сторону свернул и наказа Божьего не выполнил. Так что вот то слово, которое ты про себя сказал – это ты сам и есть.
– Так а что за задание-то у меня было хоть? Скажи, отче, я и не знаю ведь и не знал никогда – возмутился Николай, сидя на полу.
– Аэроклуб свой помнишь? – как-то уж очень безразлично произнес образ. – Вы должны были его спасти: ты, Сергей, Наталья и Елена. Вчетвером. Вы его могли сохранить, оставшись дружной командой, продолжая летать и побеждая в соревнованиях. Тогда бы его не закрыли ни при каких условиях. Но единой силой вы не стали, вместо того пустились в склоки и обиды. Ладно. Даже после этого вы могли собраться вместе, примирившись, и выкупить его за бесценок, опять же развить и сохранить. Но и этого вы не смогли. Вспомни-ка, как ты отреагировал на известие, что аэроклуб закрывают?
– Никак не отреагировал… - буркнул Калинин, и, набычившись, сел в крайнее в ряду откидное кресло. – А что бы я мог сделать?
– Очень многое можно сделать, когда делаешь то, что должно, – усмехнулся голос. – Но это если не сворачивать в бега. А вот теперь посмотри на то, к чему ты приплыл в итоге: ни семьи, ни дома, ни друзей, ни любимых. Ни здоровья, ни работы. Завтра будет подписан приказ о твоем увольнении по результатам медкомиссии. Все! Негоден ты больше к летной работе, Коля! Это конец последнего из тех дел, которые для тебя в жизни были дороги и важны. И то слово, которое ты сейчас про себя произнес – очень точно отражает ситуацию и твое в ней место. Это оно самое и есть, не обижайся.
– Ну и ладно, пусть оно. На все ведь воля Божья! – вдруг неожиданно твердо произнес Николай Петрович, вставая во весь свой немалый рост.
Николай-Чудотворец улыбнулся краешками губ, и от этой улыбки в зале вспыхнул яркий свет. Калинин заслонил глаза рукой и… проснулся. Проснулся в собственной постели под звон будильника на мобильном телефоне.


Как и всякий здоровый серьезный человек, Николай Петрович никогда не забивал себе голову толкованием снов. Большинство он не запоминал, а тому, что оставалось в памяти – не придал значения. Посмеивался над девчонками, что верят сонникам и всяким гороскопам. Только вот над своим сегодняшним сном не смеялся Николай Петрович. В сонники он не верил, а вот про откровения свыше – слышал. Хотя до сегодняшнего дня был исполнен уверенности, что подобная честь выпадает совершенно чистым праведникам и святым. Поедая на кухне холостяцкий завтрак из запеченных в микроволновке бутербродов, он опасливо косился на икону в углу. Угодник на портрете никак не выдавал своим видом вчерашней беседы, но после долгого разглядывания себя не утерпел-таки! Какая-то сила прошила Калинина от макушки до копчика, как горячий водопад, и было это так неожиданно, что, в общем-то сильно торопившийся на работу раб Божий Николай бросил чашку с мерзким растворимым кофе, и неприкуренную утреннюю, самую сладкую сигаретку, зачем-то полез в кухонный шкафчик и выудил оттуда пару оплавленных парафиновых свечей, склеенных после предыдущего использования в единый массив со стеклянной банкой из-под майонеза. Свечки – обычное дело, не церковные, а из сельпо, купленные в запас на случай отключения света. Но Калинин благоговейно поставил банку с ними на стол напротив иконы, и, щелкнув именной американской зажигалкой «Zippo», затеплил два огонька для своего святого небесного покровителя, правой рукой при этом положив крестное знамение. Авось да поможет Чудотворец, авось не выгонят сегодня на пенсию, дадут еще полетать.

– … Вот такие, Коль, дела невеселые, – закончил фразу летный директор Транс-Эйра, добрый толстый украинец со смешной фамилией Кнышко. Он затушил окурок в пепельнице и сделал Калинину жест – пойдем, мол, хватит в курилке торчать.
– Слушай, Митрич, – неожиданно фамильярно ухватил тот за рукав свое начальство. – Договорись, пусть хоть в последний рейс, а? Пусть поставят, будто приказ не дошел.
– Коля, тебе о насущном пора думать. Поляну накрывай давай уже, пенсионер!
– Да накрою, накрою, не вопрос. Сегодня выпустишь до Иркутска, послезавтра на столе будет свеженький копченый омуль. Любишь копченого омуля, Митрич?
– Все, пошутковали и будет, – хмыкнул летный директор, доставая из кожаного чехла последнюю модель смартфона и сверяя его электронные часы с большими цифрами на жидкокристаллической панели башни центрального здания. – Ты мне ради своих хотелок предлагаешь всех подставить, что ли?
– Митрич, я не шучу! - Калинин дернул коллегу за рукав чуть настойчивее. – Попроси, чтоб меня выпустили. На одиннадцатичасовой на Иркутск. Пожалуйста.
– Коля, ты умом двинулся? – обернулся возмущенный Кнышко. – Ты. Отстранен. От. Полетов. Насовсем. Ты негоден по здоровью. Всё, понимаешь?
Куда подевался тот смиренный герой вчерашнего откровения, говоривший о непротивлении воле Божьей? Калинин как клещ вцепился в локоть летного директора и с жаром начал доказывать, что с врачом летного отряда он уже договорился, что никого не надо подставлять, что для него, пусть уже бесповоротного пенсионера, жизненно необходимо еще раз слетать этим маршрутом, что это важнее всего, дело жизни и смерти.
Две фигуры – худая долговязая и маленькая круглая – удалялись от здания штаба отряда за асфальтовый горизонт.
– Точно ты шифером поехал, отвечаю – покачал головой напоследок Кнышко.

***
Над маленьким городом царило выцветшее крымское небо, в его фон врезался сиреневый от жаркого марева силуэт далекой Лысой горы. Чистенький дворик, утопающий в зелени Боенского переулка, давно забыл, что такое гости. Стены старого дома и трех беленых мазанок увивала такая же старая абрикоса. Ее перезревшие янтарные плоды то и дело падали на потрескавшийся бетон дворика, на раскаленную солнцем жесть кухонной крыши и даже – на стоящий на улице стол. Вот очередной абрикос, изнемогая от зноя, сорвался с узловатой ветки и устремился вниз, чтобы с размаху нырнуть в фаянсовую мисочку с яичным желтком. Мисочка завертелась от удара на месте, словно волчок, веселые брызги цыплячьего цвета веером полетели во все стороны, несколько их попало на лицо склонившейся над работой женщины.
Женщина – единственная хозяйка этого чудесного дворика – была немолода, но медная рыжина ее волос, выбившихся из-под благообразно повязанного платочка, еще не сдалась на милость седине, а в усыпавших нос и скулы веснушках дремала смешливая юность. Впрочем, только в веснушках – в остальном их обладательница была сосредоточена и молчалива, под стать своему занятию. Она писала икону.
На белой, словно сахарной, поверхности левкаса проступала фигура святого в архиепископском облачении. Орнамент из сусального золота украшал изображенное в руках святого Евангелие и высокую митру, золотом лучился резко очерченный нимб вокруг головы, но фон продолжал оставаться белым, и, судя по разложенным на столе материалам: сухие порошки темперы в баночках из-под глазных капель, ступка с пестиком и мисочка яичного желтка – вместо обычного цельнозолотого листа, художница планировала заполнить область ковчега краской.
Так да не так! Кончик кисти долго плясал по палитре, смешивал, а потом погладил левкас нестерпимо-яркой лазурью. Здесь будет небо. Настоящее, высокое и прозрачное, летнее – и совсем не крымское. Влажно блестящие мазки ложились, укрывая белизну левкаса, раскрывали его, будто окно, и становились хрупкой манящей синью с тонкими растрепанными перышками высоких облачков, по форме которых угадывалось направление ветра. Голубые блики нарисованного неба отражались в глазах художницы, золотые искры прыгали на бесцветных ее ресницах. А небо рождалось и рождалось под упругой кистью, плавно светлея к линии горизонта, съедаемое снизу сиреневым жаром, поднимавшимся от горячей земли – точь-в-точь таким, какой сейчас наполнял Феодосийскую бухту. Женщина улыбалась, глядя на результат своей работы, ей хотелось петь, и вот она негромким голосом затянула «Богородице, Дево, радуйся… », потом молитву своей небесной покровительнице - святой Елене, а когда короткое славословие окончилось, то нараспев стала декламировать акафист святому Николаю Мирликийскому. За многие дни создания этой иконы художница успела выучить наизусть все икосы и кондаки, и теперь память легко вела ее по волнам строк. И, точно так же, не глядя на натуру, легко и реалистично, она вспоминала структуру неба – не только на глаз, но и наощупь. Когда-то очень давно, в прошлой жизни и в другой стране, линия горизонта, повинуясь движению ее маленьких рук, умела падать вниз под капот самолёта, искривляться и становиться вверх дном. Но это было так давно, что теперь не имеет никакого значения – в первую очередь, именно потому, что закончилось, так толком и не начавшись. Если в руках человека лежит кисть иконописца, а не РУД – то пусть так все и остается, ибо на то – воля Божья. И все же непрошеная капля - пот или слеза? - сбежала вниз по щеке художницы и упала на укрытую омофором нарисованную руку Николая-Чудотворца.

***

В кабине 747-400 места для лишнего человека, конечно же, не нашлось. Да Калинин и сам меньше всего в жизни хотел бы быть таким вот «лишним». О том, чтобы прямо перед рейсом изменить в угоду чьим-то просьбам состав уже сформированного экипажа, включив в него недействующего уже пилота – не могло быть и речи. Власти и наглости для этого у Кнышко не хватило бы даже за все мировые запасы копченого омуля. Посему Николай Петрович сидел себе за переборкой кабины в отсеке, предназначенном для отдыха экипажа и тупо пялился в иллюминатор на землю. На расстоянии пары-тройки метров под ним располагался салон первого класса и дремали в откинутых креслах нетрезвые пассажиры, из тех, что смертельно боятся летать. А еще ниже были 10600 метров пустоты. Земля уплывала на запад знакомыми аэродромами, взгляд Калинина перелистывал их один за другим точно страницы до дыр зачитанной любимой книги. Но не художественной, а справочной. Частота, позывной, схема захода, направление и длина ВПП. Как пройти в город, что в этом городе интересного в окрестностях аэропорта, как дорогой покороче добраться до центра – все эти сведения хранились в копилке памяти линейного пилота, сегодня вышедшего на пенсию. Надежно хранила, цепко. Интересно, надолго ли? – невесело спросил он сам у себя. Без практики все ржавеет, это к гадалке не ходи. Через какое время он забудет то, что запоминал сорок лет? Склероз, говорят, штука беспощадная, через какое-то время мозг превратится в кусок хозяйственного мыла? Плохо спавший ночью Николай Петрович сам не заметил, как задремал сидя на койке и приклонив голову к иллюминатору.

Гроза. Страшная черная туча, налитая влагой, наплевав с высоты своего рождения на все TAFы METАRы, вдруг наползла на капот, заслонив своей грозной жирной тушей две трети неба. Будто гигантская каракатица, атакуя, выплюнула чернильное пятно – в глазах потемнело до уровня густых сумерек. Стучат твердые ледышки по обшивке, по фонарю кабины, вспыхивают ветвистые искры электрических разрядов. Схватила туча самолет своими лапами, трясет его, будто младенец – игрушку-погремушку, на бело-красные полоски любуется. А у человека внутри этой красно-белой погремушки – по спине холодный пот струйкой льется, и глаза сухие болят от напряжения. Раз горизонта не видишь, то единственное чему можно верить – приборы, но они сходят с ума от близости молний, магнитный компас рыщет со сбоем градусов на 40, радиостанция спятила и забыла частоту – выключилась и вновь включилась на частоте змеиной норы – одно шипение. Возвращаться надо, хоть как. Выйти из грозы – только в какую сторону? Сообщить, немедленно сообщить о метеоусловиях, запросить разрешения вернуться. Крутят пальцы кремальерку, крутят – а в наушниках все тот же треск и шипение. Как там оно? 129, 7? 121.5? Да что за хрень, как это можно было забыть? Холодная струйка пота превращается в водопад, но голове жарко и волосы под шлемом пришли в движение… Да что за… О, долгожданная тишина! Вот она, частота.
– Николай Петрович, вы бы лучше легли, укрылись. Я плед принесла, – произносит женский голос в наушниках. В каких еще наушниках, чтоб его… Калинин открывает один глаз – и видит полную невысокую женщину в униформе стюардессы. В руках у нее что-то большое и пестрое… а, ну да, одеяло же. Опять тупой сон.
– Спасибо… – он тянет на себя мягкий флис в бежевую и рыжую клетку. – А сколько время?
– Начало первого, – немного удивленно ответила стюардесса, покосившись на браслет «Штурманских», сверкающий из-под рукава вопрошающего. – Хотите покушать? Есть рыба и запеченная кар…
– Нет, – перебил ее Николай Петрович, стремясь поскорее избавиться от общества женщины, несмотря на совершенно безобидные вопросы показавшегося ему невыносимо навязчивым. – Я посплю лучше, действительно. Может, лежа это дело лучше получится, а то на кулачке всякая ересь снится что-то.
Стюардесса ушла, и Калинин, избавившись от галстука и ботинок, вытянулся во весь свой немалый рост под пледом. Но вместо сонного расслабления, мозг упорно искал решение – прокручивал частоты радиообмена. Но та самая частота, которую в недавнем своем сне про попавшую в грозу аэроклубовскую Элку Николай Петрович не смог настроить на элочьей РТС-11, и сейчас не желала вспоминаться. Ни частота, ни позывной родного аэродрома ДОСААФ не проступали по заказу. Это было ужасно, все равно как если бы человек забыл, кому и на каком языке он впервые сказал свое первое «мама» или «дай!». Пораженный этим неприятным открытием, Николай Петрович сел как подброшенный. Помассировал лоб и виски, потом уши – старый проверенный способ проснуться. Не помогло. Словно кто-то тщательно зачеркнул позывные и частоту аэродрома ДОСААФ не только на картах, но и в памяти Калинина. Почему-то новоиспеченному пенсионеру стало страшно и тоскливо. Возможно еще и потому, что в ходе короткой самопроверки выяснилось, что он назубок помнит частоты радиомаркеров ближних и дальних приводов всех более-менее крупных населенных пунктов на этом рейсе. Следовательно, старческий склероз еще не наступил, и списать на него эти фокусы не получится.
Промаявшись минут пятнадцать, Николай Петрович не выдержал, откинул невероятно теплый и мягкий как кошачья лапка плед, обулся и потащился в кабину. Ребята в экипаже были знакомые, Калинина они уважали и наверное, пока что воспринимали по-прежнему, как старшего коллегу . Поэтому когда почетный недопассажир попросил справочник аэронавигационной информации, то второй пилот Митя Федоров немедленно выдал ему требуемую книжицу и даже разрешил закурить. Николай Петрович долго щурился, шуршал замусоленной бумагой, полоскал извилины сизым дымом «Мальборо».
– Петрович, ты скажи хоть, что ищешь - пришел ему на помощь еще один Дмитрий, на этот раз – командир, Д.И. Шелест. – А то шуршишь как мыш, сразу охота кота выпустить – хохотнул он и показал на корзину-переноску позади сиденья. Сквозь пластмассовые решетки голубого цвета на опешившего Калинина таращились недобрые желтые глаза на толстой серой морде.
– Выпускай, Митрий Игорич – тут же подхватил Федоров, – хоть посмотрим на это чудо за две сотни баксов. Он, наверное, алмазами гадит!
– Да вот не надо мне алмазов еще в кабине! – возмутился командир.
– А что за кот-то? – оживленно подхватил Калинин. – На шаурму себе взял, Димон? Или на стельки?
– Да Софья моя опять умотала в свои загранрейсы – подряд то Тайланд, то Непал, животину оставить нельзя, вот к ее сестре везу в Иркутск.
– А вот нехрен было в семье двух летчиков заводить скотину! – заржал Митя.
Калинин поржал вместе со всеми, потом пригладил седые волосы и, помявшись, перевел тему
– Слушайте, мужики, тут такое дело – я сорок лет назад в этих краях учился летать в ДОСААФе на «Дельфине». Вот как раз в этих краях. Да. Аэродрома само собой, уже нет на карте, а я ностальгирую – пытаюсь вспомнить позывной. Вот, в книжке не могу найти, и все тут. И смех и грех, что называется.
– Дык неудивительно, - фыркнул Митя. – Книжка-то выпуска позапрошлого года, а не века.
– Сколько-сколько лет назад? – обернулся командир Боинга к пенсионеру Калинину. – Петрович, ты что, совсем что ли, потерялся? Еще чего тебе вспомнить? Динозавров?
– Трицератопсы вот к примеру тут пару миллионов лет назад бродили в окрестностях, - подхватил Федоров – и саблезубые тигры еще. А нынче тигр пошел не тот, мелковатый – Митя постучал по корзине с котом. Кот отнесся равнодушно.
– Димон, а если в компьютере посмотреть? – настаивал он. – Ну, этот зачеркнутый порт. Просто пролистнуть ближайшие…
– Нету, дорогой Николай Петрович, у нас в компе информации о несуществующих объектах, – ответил Шелест. – Это тебе надо какие-то старые справочники раскопать, только не знаю, где их взять можно.
Николай Петрович еще раз рассеянно поблагодарил за посильную помощь. Предложил продать кота в ближайшем населенном пункте, вместо него поймать обычного, а деньги – пропить, но его не поддержали, пригрозив женой Дмитрия Игоревича, Софьей Николаевной Шелест – командиром ЯК-42, полной круглолицей дамой, обожавшей домашнего любимца почти так же нежно, как и двух своих детей. Темы для разговора были исчерпаны, и почетный недопассажир вернулся к своему пледу в комнате отдыха.

***
По утренней сырости мимо витого чугуна оград сильно хромая, шел хорошо одетый человек с тростью и букетом алых гвоздик. Над старинным кладбищем царили клены и тополя, их густые кроны не пропускали солнце, на радость бледному туману. Ранний визитер вглядывался в надписи на памятниках, отыскивая нужный.
Вот она, могила математика Лобачевского: старинный памятник увенчан крестом, а у подножия выдавлены пчела и почему-то – звезда Давида. Хм… выпуклый шрифт с «ятями». Какая-то Казина еще тут похоронена… ах, урожденная Лобачевская, видимо, дочь. Ну, теперь на следующем повороте направо.
Протискиваясь между близкостоящих оград, Ковынцев старался сберечь цветы, поэтому собрал на дорогой пиджак немного пыли, всю возможную паутину и ошметки сухой краски. Особенно радовали деревянные ограды: те еще норовили зацепить щепками, но добротная ткань не поддавалась. Наконец, взмокший Сергей Рэмович остановился у маленькой кривой оградки, носившей на себе следы давно смытой дождями синей краски. На памятнике из гранитной крошки две фотографии: супруги Баграмян – Александр Рубенович, 1923-го года рождения и смерти – 1992-го, и Клавдия Георгиевна – на семь лет моложе и ровно на тот же срок пережившая мужа.
Черные глаза Сан Рубеныча с эмалевой подложки смотрят совсем не так, как при жизни: нет в них больше грозовых молний, лишь одна воронья проницательность – взгляд старого седого ворона. И бесконечная усталость в этом взгляде. Девяностые проклятые, во что человека превратили… Ковынцев вздохнул. Он подозревал, что и сам похож на такого же ворона, даром что русый и изрядно ощипанный.
– Срач-то какой у вас тут, товарищ начлёт! – с неудовольствием заметил Ковынцев, сгребая с бугорка концом трости толстый слой перепревших осенних листьев. – Прямо перед соседом-математиком совестно.
Обернув гвоздички в пиджак и пристроив сверток на чей-то соседний крест, Сергей Рэмович засучил рукава и приступил к уборке листьев. Простые действия давались ему с неимоверным трудом: поясница, заново собранная на металлические пластины, утратила свою гибкость, поэтому нагибаться Ковынцев не мог физически. Приседать тоже было трудно: сращенные из осколков берцовые кости обеих ног были разной длины, поэтому при сгибании колен наблюдался сильный крен вправо. Он попробовал было держаться за ограду, но гнилое дерево стало крошиться в пальцах. В этот момент Ковынцев пожалел, что не взял с собой секретаршу: еще одна пара рук была бы сейчас очень кстати. Конечно, можно позвонить и Настя примчится, но… почему-то ему не хотелось принимать никакой помощи от, так сказать, «непричастных лиц».
Время шло, он упорно работал, очищая могилу Баграмяна: сгребал листья концом трости, у калитки высилась уже приличная кучка. Уже давно истаяла утренняя прохлада, клены больше не защищали от палящих лучей солнца. Ковынцев взмок, рубашка прилипла к телу. Остановившись передохнуть, он стал рассматривать соседние могилы для примера – какого вида можно будет заказать местным умельцам новую ограду. Пожалуй, надо будет еще отлить в чугуне силуэт Миг-15 и поместить в центре с каждой стороны. И еще…
– Сережа!? Не может быть!
Ковынцев вздрогнул и обернулся. К нему спешила полная маленькая женщина в соломенной шляпе с цветами и в измазанных землей розовых резиновых перчатках.
– Наташа… ты?
– Да, я тут у сына убираюсь, потом смотрю – ты, вроде. А сама думаю – чего тебе в Казани делать?
Ковынцев отступил на шаг назад.
– Как – у сына? Что случилось?
Наташа горестно поджала губы и отвела взгляд.
– Разбился позапрошлой зимой на Свияге на параплане. Ты разве не знаешь?
– Позапрошлой… – повторил Сергей, потирая лоб, вспоминая возраст сына Натальи. – Как на параплане? Разве ему было восемнадцать?
– Да, только-только исполнилось, - кивнула шляпа с цветами, – он в ихнем клубе как раз успел получить допуск к самостоятельным полетам, и вот на тебе… Друг его потом рассказывал: взлетел хорошо, а потом в какой-то сдвиг ветра попал, этот… параплан-то, сложился как тряпка и Сёма - камнем вниз. У него и рация была ведь с собой, ему подсказывали с земли-то, но так все быстро случилось, никто и понять не успел.
Сердце Сергея отчаянно бросилось о грудную клетку и больно заныло, ударившись о ребра.
– Как Сафаров … Точь-в-точь – севшим голосом сказал он.
– Какой Сафаров? – непонимающе переспросила все еще поглощенная воспоминаниями о гибели сына Наталья. – А, этот парень, курсант твой, да? Которого должен был ты выпустить самостоятельно летать?

Сергей Рэмович молча кивнул. Наталья вздохнула и так же молча-участливо коснулась его плеча неиспачканной частью перчатки.
– Он так-то вообще не мой был курсант, а… – Ковынцев пожевал губами, складывая для плевка неприятную фамилию – Калинина твоего. Я его проверял просто, так положено перед самостоятельным вылетом. Этот дурак мне машину из учебного штопора не до конца вывел и воткнул нас в землю. Прямо как ты рассказываешь. Ему не повезло, сразу насмерть, а я как обычно был того…
Сергей виновато щелкнул себя по горлу. – Вот и уцелел, побился только.
– Да зачем же ты тогда вообще пьяный-то сел в самолет, Сереж? Разве можно так делать было? – возмутилась женщина. Сергей философски пожал плечами, мол, его состояние в тот момент никак не повлияло бы на ход событий.
– Да я и не ожидал просто, думал, Николадзе его нормально учил, а он, мудак такой…
Наталья нервно переступила с ноги на ногу, поскребла носком тапочка глинозем.
– Сережа, пожалуйста, не надо… он все-таки отец моих детей. Ради памяти Сёмы…
Лицо Сергея помрачнело:
– А я и не про отца твоих детей, – буркнул он неискренне – я про Сафарова говорю. Он мудак. Это ж благодаря ему я бухал, не просыхая, полтора месяца. Это ж благодаря ему вот таким остался…
Сергей Рэмович развел руками, и, опершись на ограду, медленно поднял согнутую в колене искалеченную ногу. Жилы на его лбу вздулись от напряжения.
– И мою дальнюю авиацию тоже он медным тазом прикрыл, во… – выдохнул Ковынцев, становясь прямо. – Ах, какой Сафаров этот оказался… крайний во всем. И тебя у меня тоже он, наверное, увел, подлец!
Наталья, собиравшаяся было дать гневную отповедь, бросила взгляд на багровое отечное лицо Сергея Рэмовича и умолкла на полуслове.
– Ну-ка давай садись, Сереж, вот на эту табуретку, она крепкая – по-птичьи захлопотала она. – Вот от солнца возьми, – не слушая возражений, она нахлобучила на лысеющую голову бывшего жениха свою жуткую шляпу, сама оставшись в примятых кудряшках химзавивки. Ковынцев еще подумал, что она похожа сейчас на пожилую встрепанную канарейку.
И прежде чем он успел бы возмутиться, она улыбнулась, блеснув коронкой:
– У тебя солнечный удар, похоже. В моей сумке есть валидол и вода в термосе, щас принесу. А ты сиди пока, отдыхай, наработался уже.
Ковынцев хотел показательно содрать с головы шляпу, чтобы сделать неприятно Наталье, но почему-то передумал: снял ее бережно и стал обмахиваться как веером.
Полная тушка его бывшей подруги ловко протиснулась между оградами и покатилась прочь, оскальзываясь на мокром после ночного дождя глиноземе.
– Да не суетись, я здоров. Просто помоги мне мусор собрать, я ведь нагнуться не могу нормально – крикнул он вослед.
– Сиди-сиди, я сама уберу у Рубеныча! – издалека донеслось до слуха Сергея.


***
Нескончаемый людской поток тек через терминал иркутского аэропорта. Вот гулкий мраморный зал аэровокзала, высокие ясные окна. Раннее утро, по местному должно быть около пяти часов. Бывший командир Боинга Николай Петрович Калинин смешался с толпой пассажиров и вместе с нею вытек из здания. Общественному транспорту было еще рано выползать из депо на свет Божий, поэтому он махнул таксисту. Добравшись до железнодорожного вокзала, Николай Петрович купил билет на электричку до станции Слюдянка, а на сдачу – кофе и сэндвич с сыром и колбасой. Есть правда, почему-то не стал, а сложил в пакет. Трястись в заплеванном вагоне электропоезда, где стыки лавок пахнут невыносимой смесью прокисшего пива, пыли и немытых ног, привыкший к стерильной чистоте пластиковых панелей Калинин не вынес и сбежал в тамбур. Там запахи были все те же, но, по крайней мере, там можно было курить.
Прорубленная в скалах Кругобайкалка изгибалась по берегу старейшего озера планеты Земля, а Николай Петрович щурился сквозь грязное стекло и изучал пейзаж, который привык наблюдать с высоты птичьего полета. Оттуда Байкал более всего напоминал голубой баклажан, оставленный кем-то на зеленой шерстяной скатерти тайги. Калинин смотрел и курил, пока его не прошиб мучительный приступ кашля. Тогда он вернулся в вагон и, найдя место рядом с открытым окном, выставил лицо навстречу потоку. Упругий поток набегал, заставляя щурить глаза, просто так дышать было трудно, и Николай Петрович вспомнил игру сорокалетней давности: расслабить межреберные мышцы на вдохе так, чтобы воздух под напором сам заполнял легкие, а напрячься только на выдохе, выталкивая отработанный «выхлоп». Ощущения были очень странными, но всегда забавляли его, к тому же он точно знал, что стоя он не сможет заснуть, а, значит, не увидит очередной глупый сон.
Раздвижные двери выплюнули Калинина на перроне перед мраморным зданием. «Слюдянка» – гласила вывеска. Вокзал был не просто облицован мрамором, а именно что полностью построен из блоков драгоценного минерала. Но старый летчик исключительно равнодушно прошел мимо выдающегося памятника отечественной архитектуры, ему нужно было совсем не мраморное чудо, а омуль. Ради этой чертовой рыбины он, сюда, собственно и притащился! К счастью на перроне оказалось по крайней мере три точки, где продавали байкальский деликатес.
Мудрый в делах житейских, равно как и в принятии решений о посадках и уходах на второй круг, Калинин осведомился о цене и справедливо рассудил, что вывалянный в бриллиантах и копченый на углях палисандрового дерева омуль ему не нужен, так как толстый Кнышко сотоварищи все равно не отличит его от омуля обыкновенного, которым торгуют на городском рынке. Сейчас для торговли было вообще-то рановато, но никто не мешает идти в сторону рынка медленно, наслаждаясь воздухом и тишиной прибайкальского утра.
На тишину Николай Петрович вообще-то понадеялся напрасно. Было около семи утра, будний день, и горожане торопились на работу. По дороге, ведущей через привокзальную площадь, проезжали машины с занятым народом. И вот над всем этим гулом разбуженного для трудов маленького провинциального городка полился колокольный звон. Это было неожиданно, но не заставило вздрогнуть или насторожиться, совсем напротив, почему-то звон позвал Николая Петровича за собой. Позабыв про омуля, он перешел улицу, не выпуская из вида возвышающейся в зелени крон золотой луковицы на четырехскатной зеленой крыше колокольни прямо по курсу.
Церковь была очень близко от вокзала, всего-то в сотне метров. Деревянная, чистенькая, приземистая. Явно недавно отстроенная или хотя бы отреставрированная. «Свято-Никольская» – поднявшись на крылечко, прочел название бывший КВС Калинин. С надвратного образа рабу Божьему Николаю улыбнулся знакомый образ его святого тезки и покровителя – архиепископа Мир Ликийских, и рука сама потянула ручку входной двери на себя.
Эти волшебные бабушки есть в любом храме. Продают свечки, протирают иконы, принимают записочки, подаваемые прихожанами за здравие и упокой близких. Местная слюдянская бабушка принадлежала к числу особенно благообразных старушек: седые волны волос из-под туго повязанного платочка, вязаная душегрейка и платье в цветочек. На груди – очки на шнурочке, в выцветших от времени глазах – вселенская доброта и участие. Николай Петрович решительно направился к лавке, поздоровался. А когда бабушка выжидательно посмотрела, готовясь продать новому прихожанину свечку или поискать нужный образок, Николай Петрович решительно выдохнул:
– Мне тут уже вторую ночь подряд Николай Чудотворец снится… И с иконы со мной разговаривает. Я не знаю что делать, правда, не знаю. Может, я того… с ума сошел? С головой плохо?
– Ой, сынок, и верно – плохо, – покачала головой старая женщина, сочувственно кивая. – Только не с головой, а с самим собой, может? С душой, с совестью своей?
– Может, – страдальчески скривился Калинин, вкось посмотрев на приалтарный образ Мирликийского архиепископа, изображенного в богослужебном одеянии и с книгой в руке. Правой дланью Чудотворец вообще-то благословлял всех ныне живущих, но для Николая Петровича этот жест проассоциировался со сложением пальцев для дачи воспитательного щелбана. В данном случае – по конкретному, его, бывшего командира Боинга, лбу. – Все может быть. Похоже, прогневал я Бога-то, бабуль.
Свечница перекрестилась.
– А во сне-то говорит святой что-нибудь, или просто является безмолвно?
– Говорит, бабуль – усмехнулся невесело Николай Петрович. – Ругает меня, за то, что я не сделал в жизни одного важного дела, называет… - тут старый летчик помялся, решив что стены храма и уши старушки – не лучшее окружение для брани и смягчил определение в свой адрес – … дураком.
- А знаешь что, сынок? Тебе причаститься надо бы. Исповедоваться и причаститься, да. Потому что как мне кажется, что Господь пытается тебе что-то сказать, а не может через твои грехи пробиться к душе, к сердечному разумению. Так часто бывает. Вот и надо почиститься.
– Не, ну это я еще не готов… – смутился Калинин. – Там же надо в грехах каяться. Я, бабуль, не пойму – в чем я виноват даже, не то что каяться. Не крал, не убивал, а остальное – не так важно, я думаю.
– А ты сон свой вспомни хорошо, сынок, – женщина перебирала какие-то тонкие книжечки в лотке под прилавком. – За что тебя Николай Чудотворец этим самым словом называл? Вспомни.
Калинин нервно сглотнул.
– И что, вот это все на исповеди рассказывать надо? – недоверчиво хмыкнул он.
– А как же! – улыбнулась старушка. – Ничего зазорного нет в том, чтобы покаяться в грехах, это значит, что человек хочет стать лучше. Разве плохо себя воспитывать, духовно питать и смывать дурное с себя? Чистого человека Господь лучше слышит, и человек Господа – так же. А грехи забивают эту связь, эту частоту помехами всякими, и человек то совсем не слышит, а то слышит неразборчиво. А слышать очень нужно, сынок, обязательно нужно человеку слышать Бога. А в твоем случае – это надо сделать очень быстро, такие сны просто так не снятся.
Николай Петрович настолько растерялся, услышав от благообразной старушки рассуждения о помехах и частотах связи, что спросил только, когда можно будет причаститься.
– Да хоть сегодня, сынок, в конце службы. Исповедуйся сначала, а потом можно. Каноны читал?
– Нет, – признался Николай Петрович – вообще никаких книг таких не читал.
– Вот смотри, – свечница выложила на столешницу тоненькую как тетрадка книгу. – Тут три канона, их нужно три дня читать, но прочти хотя бы один раз их все, во время службы. Ел сегодня?
– Нет, не ел вообще ничего, купил, а почему-то с собой таскаю, – удивленно и одновременно с тем радостно ответил Калинин, встряхивая пакетом с сэндвичем и полной кофе термокружкой.
– Вот и славно, сынок, держи каноны, иди читай. Еще свечечку возьми, когда на исповедь подойдешь, оставишь на столике. Будешь исповедоваться – говори покороче, по существу – ты не один, за тобой еще люди ждут своей очереди, и у всех – грехи для покаяния.
– Понял, – кивнул Калинин, принимая из морщинистых рук книжку и пахнущую воском свечку.
– Как исповедуешься, целуй крест и Евангелие – продолжала напутствовать бабушка. – Как ко причастию пойдешь – сложи руки на груди вот так, подходи, батюшка скажет «Причащается раб Божий…..» а ты свое имя называй громко. Причастие проглотишь, поцелуй край чаши с Дарами. Все, вроде. Ну и в этот день не греши, не сквернословь, ниже пояса не кланяйся, чтоб благодать не растерять.
– Все понял, спасибо, бабуль! – Калинин кивнул еще раз и направился в уголок, где перед образом неизвестной святой в короне (Николай Петрович так и не овладел умением читать иконные клейма, написанные церковнославянской вязью) одиноко горела синяя лампадка. Там он раскрыл книгу и принялся за чтение, мучительно продираясь сквозь огромное количество незнакомых слов и непривычных окончаний, морщась и шевеля губами. Он не замечал вокруг ничего, полностью поглощенный своим занятием. В храме давным-давно началась утренняя служба, а Николай Петрович старательно проговаривал про себя древние тексты покаянного канона ко Господу Иисусу Христу, молебного – ко Пресвятой Богородице и канона Ангелу-Хранителю. Пение хора казалось чем-то возле далекого рокота морского прибоя, что ни говори, а сосредоточиться на основном старый летчик умел как никто другой, профессия научила за сорок лет. Самым трудным оказалось совсем не сосредоточенность мысли а… внутренний протест к текстам. К примеру, все эти «плачуся дел моих горько», «псы смердящие» и бесконечные просьбы о покаянных слезах вставали ему поперек горла, вызывая возмущение: почему это я должен себя считать полным говном да и плакать еще от собственного несовершенства – я ж мужик взрослый? Но вот каноны подошли к концу, и Николай Петрович, утерев лоб, сунул книжицу в карман и пристроился в хвост стоящий на исповедь прихожан. Ничего нового пока что в его голове не было – он видел, как по одному люди подходят к стоящему возле маленького столика батюшке в простой черной рясе и желтой шелковой епитрахили, что-то шепчут ему, близко-близко наклонившись – иногда довольно долго. А потом становятся на колени, склоняя голову под вырез епитрахили и после сотворенного над ними крестного знамения, прикладываются к лежащим на столике предметам. Отходят в сторонку – многие с покрасневшими от слез глазами, шмыгая носом – но явно с чувством выполненного долга. Наконец, очередь дошла до него.
Из слюдянской церкви имени своего древнего тезки Николай Петрович вышел в тягостном недоумении. Корень языка еще хранил вкус церковного кагора, несмотря на выпитую после Причастия чашку святой воды. А вот на душе не полегчало. Может, это оттого, что экономя чужое время и не желая задерживать стоящих за ним в очереди прихожан, он не рассказал батюшке на исповеди всех подробностей? Это считается неискренностью? Ведь многие свои смутные сомнения Николай Петрович даже для себя до конца не смог сформулировать. И про явления святого Николая Чудотворца так ничего и не рассказал, что ж это теперь, ложь на исповеди выходит? «Ага», – тут же съехидничал он, – «ты еще скажи, что именно тебе просфорка несвежая попалась!»
В таком вот непонятном мироощущении новопричащенный раб Божий Николай добрел до только-только открывшегося с утра рыночка, и пошел высмативать байкальское сокровище в дар Кнышко. Засмотревшись на лоток, вступил сияющим ботинком в вонючую лужу, и хотел было матюгнуться, но отчего-то лишь досадливо встряхнул испачканной ногой, будто намочившая лапу кошка и прошел дальше, меж поблескивающей чешуи. Но недалеко – торговаться совершенно не хотелось, и Калинин купил пахучие и золотистые копченые тушки у худого грязноватого мужичка в застиранной кепке с надписью «Речфлот». Вот она, конечная цель путешествия – десять аккуратных сверточков промасленной газеты, из которой – вилки рыбьих хвостов торчат! Вот теперь поляна прощальная будет что надо – помните Петровича, молодежь!

На вокзале Калинин едва не разругался с кассиршей по поводу большого «окна» в расписании электричек до Иркутска. Торопиться было куда – надо было успеть в город, пока экипаж Шелеста еще не улетел обратным рейсом, то есть до девяти часов утра по Москве. Ближайшая же электричка, которая отправлялась по местному времени в два с копейками, прибывала по местному времени уже в пять часов вечера – а по Москве, стало быть, в десять утра. Кассиршу не устроил также дразнящий запах омуля, о чем она сообщила Николаю Петровичу. Тот хотел было рявкнуть, а потом… почему-то сказал «до свидания» горластой тетке и вышел из вокзала вон.

Николай Петрович прошел через весь город, до самого байкальского берега. Утро постепенно сменялось днем, солнечный жар подступал к городу, лежащему меж высоких гор. Но здесь, у воды было свежо. Калинин, сидя на корточках, зачерпнул воды, бросил себе в лицо. Вроде, не хочется больше спать пока. А пожрать не помешало бы. С этими мыслями он нашел подходящее для сидения бревно, уселся сам и разместил на нем свои сокровища: сэндвич, сумку с омулем и термокружку. Само бревно на пустынном берегу, очевидно, выросло не само, а было притащено кем-то из местных любителей шашлыков. В самом деле, с подветренной стороны бревна находилось черное пятно золы и углей. Бывший лётчик брезгливо поморщился – ну неужели мусор нельзя было хотя бы за собой дожечь до конца? Ладно – пивные банки, но вот эту грязную бумажку хотя бы? Фу, свиньи… Демонстративно пересев спиной к кострищу, Николай Петрович приступил к трапезе. Жевать невкусный сэндвич из станционного буфета, запивая его остывшим кофе оказалось просто прекрасно. Было ли тут дело в Причастии или это вид байкальских волн и величественный горный пейзаж сумели насытить радостью рецепторы тела? Чтоб рецепторы всасывали радость полнее, их обладатель избавился от обуви и опустил ноги на мелкую гальку. В босые подошвы немедленно впились острые грани более крупных камешков, но в целом для уставших ног это было скорее приятно, вроде ходьбы по специальному колючему коврику. Прибой облизывал берег старейшего озера планеты, чтобы оно чувствовало себя настоящим «славным морем», и не каким-то там, а «священным». В роли омулевой бочки наличествовала омулевая авоська, и это совпадение сильно развеселило Николая, мурлыкавшего под нос старинную песню беглых каторжан. Он представил себе безумного беглеца, отчаянно гребущего по волнам озера копченым рыбьим хвостом, и рассмеялся. Искренне так, как не умел смеяться уже давным-давно. Подцепив пальцами ноги плоский голыш, он ловко подбросил его, перехватил рукой и немедленно направил его полет в сторону воды. Маленькая плоская галька послушно проскакала по поверхности, оставляя дорожку кругов-блинчиков: раз-два-три-четыре… всего четыре, хм… А ведь раньше больше мог! Так… а ну-ка еще раз проверим, не может быть чтоб совсем разучился «блинчики печь». Следующий камешек отправился вслед за первым, но булькнул на дно уже на третьем касании о воду. Почетного пенсионера Аэрофлота разобрало не на шутку. Крякнув, он повел плечами как боксер перед рингом, поразмял запястье, и нагнулся за следующим снарядом.

Ясное летнее солнце прожаривало пляж так старательно, что невольно становилось ясно – оно таращится с высоты на единственного посетителя этого пляжа – пожилого мужчину в закатанных по колено брюках, который, позабыв обо всем на свете, и даже – о, ужас хозяек! – о лежащем на солнцепеке омуле – азартно швыряет в воду камешки. Байкал от такой щекотки хихикал, пуская по поверхности мелкую рябь, а человек то удовлетворенно хлопал себя по коленям, то раздосадовано топал ногой, и казалось нелепостью, что кто-то вырядил таким взрослым дядькой маленького упрямого мальчишку.

Через полчаса валяния дурака подходящие камешки у Николая Петровича закончились. Тщетно он ворошил гальку босой ногой и щурил дальнозоркие глаза в землю – ему попадались или острые скальные обломки, или похожие на картофелины окатыши. Но ни те, ни другие не подходили для игры. В поисках камешка он прошел шагов сто по берегу в обе стороны. Бесполезно!

Оглянувшись на бревно и сумку с омулем, Калинин вспомнил место, где еще не перебирал камни. По ту сторону бревна, ближе к кострищу, ну конечно! «Блинчиков» хотелось так сильно, что даже неубранный предыдущими посетителями мусор не смутил азартного игрока. Николай добросовестно перерыл гальку, разворошил даже холодные угольки, вынув из них обгорелую тетрадку. Подходящих камешков пока не находилось, но и он был мужик упорный. Пивная банка – в сторону! Так, и вот эта хреновина – что это? – будто бы спицы от зонтика – тоже долой! Должны же быть тут камешки, на худой конец сойдет и сплющенная жестянка от консервов. Николай Петрович утер лоб тыльной стороной руки с зажатой в ней тетрадкой. Покосился в текст.
Вверху разлинованной в клеточку страницы красовалась большими завитушистыми буквами многообещающая надпись:

«Легенда о призрачной бетонке».

– Чего? – озадаченно спросил у тетрадки Николай Петрович, и полез за очками – Ты чего, а? Какая еще легенда, мать ее за ногу...
Бумажный листочек нисколько не обиделся: то ли матери своей он не помнил, то ли у той матери не было никаких ног. В любом случае, как только очки оказались на носу у человека, он поспешил развить тему грубоватым – явно подростковым – но в принципе, хорошо читаемым почерком.

«В те давние времена, когда деревья в городке были маленькими, а парашюты в хранилищах – большими, здесь, на этом самом аэродроме была настоящая бетонная взлетно-посадочная полоса. Взлетали и садились здесь и маленькие ЯКи, и большие АНы, и шумные «Дельфины», и тихие «Вильги». Всех принимала бетонка, всем подставляла нагретую и тугую свою серую спинку, всем приветливо указывала белой разметкой точку выравнивания и направление осевой. В те времена полетов было много: шумел курсантский городок, выпускал ДОСААФ в небо каждый год десятки молодых пилотов, планеристов да парашютистов, с утра до ночи в сезон опылялись с воздуха колхозные поля, и зоркие фотообъективы под фюзеляжами снимали местность для прокладки мостов и трубопрводов…. Давно было, одним словом.

С тех пор немало солнышек красных на запад с востока прокатилось, холодных да тёплых фронтов сменило друг друга да проползло с облаками по небу, много лет, много зим. Заросла бетонка высоким бурьяном в рост человеческий, искрошилась как вафля в школьной сумке забывчивого первоклассника. Не нужна стала она людям, забросили ее, а в километре на восток в лугах укатали землю, выкосили траву, да сделали новую полосу, больше прежней, да грунтовую – с ней возни меньше, хоть и раскисает в дожди, зато летом и зимой чистить проще. Да и летать меньше люди стали, зачем бетонку содержать?

Забросить-то ее забросили, а совсем разбирать не стали. И не забыли, само собой. Да и как же забыть, когда с воздуха – едва снег сойдет в полях – видно ее будто нарисованную серым карандашом? Сколько раз строили курсанты заход, целя по ошибке в ее торец, а не в торец грунтовой полосы! Сколько раз путали ее с настоящей! Забудешь тут, когда каждый – кто за штурвалом, кто в стропах – до чёртиков на эту бетонку грешную с небес насмотрелся и продолжает смотреть!

И все же кое-что почти забыли люди. С земли найти ее в поле мало кому удается, и не только в бурьяне тут дело. Прячется бетонка в густой траве, да в снегах высоких от ног людских, и прячет свою великую тайну. А откроется эта великая тайна только тому, кто слова заветные вспомнит и сказать сумеет, а потом пройдет по ее серой спинке своими ногами да поклонится ей в конце с уважением.

А те слова заветные ни в книгах не прочесть, ни в песнях не услышать. Были, говорят, знающие люди, кто помнил те слова – да только где их теперь искать? Иных уж в живых нет, иные память потеряли, иные на смех поднимут, в чудеса не веря. Так тайна сама себя и бережет много лет».

Бывшего КВС Калинина писанина зацепила всерьез, едва ли не сильнее давешних блинчиков. Сейчас ему не было дела, кто, а главное – зачем? – написал эти строки, кто оставил на берегу Байкала немудреную байку. Он хотел читать дальше, но увы – конец истории отсутствовал, видимо, отправившись на растопку костра. Последний оборванный листочек гласил:

«Только еще говорят – что чистому душой человеку небо само те слова подскажет, когда подойдет он близко к призрачной бетонке. И если он не побоится и произнесет их вслух, а потом….»

Что «потом» – так и осталось еще одной тайной, ибо ниже по бумаге шла только оставленная пламенем траурная кайма. Это было ужасно, потому что Николай Петрович ясно понимал – в этой тетрадке высшие силы ему выдали если и не инструкцию, то серьезную подсказку. Но только сложить части паззла, состоящие из снов про ДОСААФ и Николая-Чудотворца без последних страниц тетради не представлялось возможным. Он приуныл, сетуя на неведомого шашлычника, которому для растопки не хватило рекламных газетенок или пачки от сигарет. Тетрадку-то зачем было рвать, а?

Несмотря на отсутствие окончания, Николай Петрович воспринял писанину крайне серьезно. Настолько, что отряхнул ноги от песка, раскатал брюки, обулся и, позвонив с сотового в службу такси, заказал машину до Иркутска. А потом взял сумку с рыбой, сунул в нагрудный карман рубашки свою чудесную находку и пошел в направлении улицы Горной, той, что дважды пересекает железную дорогу и единожды – речку со смешным именем Похабиха переходит на выезде из города в трассу Р258 «Байкал». Одно он знал точно, и это знание необходимо было проверить.

***


Легкая одномоторная Цессна-172 уверенно шла над тайгой. Давно остались позади горные хребты, поросшие кедрачом и можжевельником, теперь же и пушистая шерсть лесов становилась все реже, появлялись проплешины полей и пастбищ, ниточки рек и деревни возле них – будто бусинки, просыпанные из калейдоскопа. С малой высоты знакомые места казались совсем чужими – с 300 метров охват пространства намного меньше, чем с 1000. Но зато Цессна-Скайхок – это тебе не Элка, летишь медленно, смотришь долго. В принципе, можно было бы забраться и выше – диспетчеру района обычно наплевать, что там творится ниже нижнего эшелона – но проклятая «слойка», затянувшая, казалось, всю Восточную Сибирь, начинала мазать фонарь кабины уже на трех с половиной сотнях, а на высоте в четыре сотни метров – превращалась в густую субстанцию наподобие распыленного в воздухе кефира. А Николаю Петровичу сейчас очень нужны были наземные ориентиры.

Стрелка топливомера показывала чуть больше четверти баков, а глаза Калинина по-прежнему не различали ничего похожего на останки аэродрома. Он закладывал огромного диаметра виражи, змейкой прочесывал намеченные от деревни до деревни отрезки – тщетно. Умом старый летчик прекрасно понимал, что сибирская тайга – не тропические джунгли, и не могла за столь короткий срок попросту поглотить все строения некогда крупной авиабазы. Тогда уж скорее бетонные плиты с ВПП и кирпич из построек растащили для своих хозяйственных нужд ушлые колхозники. Но и в этом случае хоть что-то должно было остаться, хотя бы следы фундаментов, проплешина на месте бетонки! Хоть какой-то знак! И Калинин искал. Искал, часто смаргивая слезу с напряженно вперенных в землю глаз, искал точно так же, как сорок с лишним лет назад сопляк Колька Калинин, умирая от стыда и волнения, пытался найти обратную дорогу на аэродром, заблудившись на контрольном маршруте. Правда, теперь не сидел на заднем сидении его бывший инструктор – подполковник Сергей Михайлович Коростелев – ныне покойный, кстати, и не отпускал едких замечаний в эфире голос дежурящего на СКП неугомонного одессита Лёвы Варшавского. «Топографический кретинизм» - это же был его любимый «диагноз» для тех, кто хоть раз блуднул, потеряв круг. Но самое главное – НЕ БЫЛО аэродрома. Вообще. Стрелка топливомера подрагивала у четвертной отметки. Еще пять минут – и надо возвращаться, иначе горючка кончится, да и время аренды Цессны – тоже. Как-то не хочется садиться посреди тайги, ночевать в самолете, а поутру еще и получить круглый счет от АУЦа. Николай Петрович посчитал, во что ему обойдутся дополнительные 8 часов аренды и совсем приуныл.
Под брюхом Цессны проплывали равнодушные к вопросам почасовой оплаты лоскуты полей, из-за отсутствия солнца – темные и неприветливые. Какие-то дорожки, тропки, травяные залысины. Еще одна нисходящая спираль, удивленный высотомер отводит длинную стрелку вверх, вверх – к первому делению в 50 метров. Лениво постукивает винт на малых оборотах. Уставшие человеческие глаза с красными прожилками сверяют плотность роста трав, выискивая любые неровности земли, которые могли бы оказаться останками построек. Нет, ничего нет.
Четверть бака. Все. Надо назад – и поскорее, до темноты. Ветер усилился, облачное одеяло темнеет над головой все сильнее – скоро небо прижмет грозой, к гадалке не ходи. Черт с ними, с поисками! Повелся на глупый порыв души, старый дурак, кучу денег угрохал на Цессну эту – чтоб найти призрак прошлого, как будто это что-то изменит? Снам поверил, болван… и Чудотворец наш тот еще шутник, оказывается! Кому он нужен, этот зачеркнутый порт. Бывший КВС Калинин резко переложил штурвал Цессны из правого в левый крен, меняя направление спирали и от души вдавил РУД на полный газ. Поигрались и хватит. Нет тут ничего и быть не может. Все, поехали вверх!

Уходили, проваливаясь вниз чертовы квадраты полей, чертовы перелески и деревушки, совершенно изменившие облик родных мест, проваливались, но недостаточно быстро – скорость набора высоты слишком мала, у-у, чертова керосинка! Выйдя на разрешенные ему 500 метров, Николай Петрович уже потянулся проверить ручку громкости радиостанции, чтоб сообщить диспетчеру района о возвращении, но в этот самый момент пресловутая «керосинка» Цессна вбежала в восходящий поток, самолет немного тряхнуло. Рука Николая Петровича тоже дернулась, и край манжеты зацепил ручку настройки радиочастот. Частота района, естественно, ушла, в наушниках послышался противный треск, как будто кто-то крошил грецкие орехи старыми пломбами, электронные цифры на дисплее на миг пропали совсем. И вдруг…

– Десять-полсотни-восемь-гольф! Ты что молчишь-то, умер, что ли?
Голос принадлежал явно не диспетчеру района – тот был тусклый прокуренный тенорок, а сейчас в гарнитуре звучал насмешливый бас с глубоким вологодским «оканьем». Новая смена заступила что ли…. А? Тут Калинин дернулся в кресле и вытаращился на дисплей радиостанции. Оранжевые цифры горят на табло, но это не район. Это вообще непонятно что за… Это же….
– Десять-полсотни-восемь, ответьте! – и снова тишина. Идеальная причем, так не бывает. Ни треска. Ни голоса.

Сердце гулко ударило в ребра изнутри. Не может быть… Калинин облизнул сухие губы, зацепив кончиком языка поролоновую нашлепку микрофона.

– Десять-полсотни-восемь-гольф, ответьте!
Господи Иисусе…. Ручеек пота меж лопаток словно смыл что-то, и выбил, вытащил из памяти неведомую заглушку. И от этого вдруг стало легко и весело. Есть! Николай Петрович радостно и зло добавил громкость, поправил гарнитуру и вдавил кнопку громкой связи. Связи с несуществующим портом, позывной которого вспомнился ему после многодневных мытарств.
– Лиман, я десять-полсотни-восемь-гольф, высота 500 – уверенно начал он, и вдруг глаза предательски защипало и глупо, просительно получилось дальше: – Разрешите вход в круг?
– Вход в круг разрешаю, десять-полсотни-восемь-гольф. – отозвался вологодский бас. – Снижайтесь 300 к третьему развороту, посадочный 165.
Конечно, подтвердить информацию надо было не таким блеющим и заикающимся голосом, каковой сейчас принадлежал пилоту маленькой Цессны….

Но ведь и творилось вокруг нечто невообразимое! Ибо с последним отзвуком голоса диспетчера, давшего разрешение, завеса тишины рухнула, невидимые волны устремились в пространство. В эфире все затрещало, загудело по-пчелиному, заговорило на разные голоса, словно в воздухе болталось бортов десять, не меньше.
– Лиман, добрый день, 04206, Робинсон-44, 500 на Култук, разрешите проход КТА в 10 километрах на север….
– 121-ый, шасси выпущены, зеленые горят…

Мертвый, зачеркнутый на всех картах порт жил, вне всяких сомнений. Жил здесь и сейчас.

– … траверс Шимка..
– Занимайте 300 метров по давлению 756.
– Лиман, добрый день…
– на третьем заход – разрешите за бортом….
– Заход разрешаю
– Лиман…

Высоты, курсы, цифры – голоса девичьи и мужские, низкие и высокие, совсем издалека с помехами, и четко различимые. Такой бойкий радиообмен не каждый день в международном аэропорту услышишь! А потом серо-свинцовая пелена в небе расступилась, разошлась – будто распоротое по шву одеяло – и оттуда, с высоты в разрыв хлынуло солнце. Слепящее. Яркое, какое бывает в самые погожие летние полдни. Калинин запоздало зажмурился и зачем-то попытался заслониться рукой, хотя рецепторы глаз уже получили свою порцию, и теперь пускали зелено-фиолетовые кольца на черном фоне. Ясно и безболезненно можно было видеть только один объект в центре этого черного пятна: там, где поток солнечного света касался сумрачной земли, проступили четкие очертания бетонных плит взлетно-посадочной полосы. Белела свежей краской осевая линия, горели красными полосками бакены ее торцов…. Точь-в-точь как сорок лет назад. И вот то деревце одинокое – ориентир в начале третьего разворота «коробочки» – по-прежнему на своем месте.
«Лиман»… «Лима-ан!»… Господи, конечно же «Лиман», ну как можно было забыть! По обветренным щекам постаревшего Кольки Калинина текли слезы. От солнца, наверное. Оглушенный тысячей голосов, ослепленный ярким золотым светом, на последних остатках здравого смысла, как-то удерживаемых огромным опытом, Николай Петрович прибрал газ в снижении и над одиноко стоящим деревом доложил третий разворот. Вокруг по-прежнему было темно, и только разметка на серой спине ВПП горела как оттиск на обожженной солнцем сетчатке. «Вот…» – он отсчитывал время и удаление ударами сердца… «вот отсюда довернемся… пора!»

Сильный крен, маленькая Цессночка разворачивается почти на месте, низко опустив правое крыло, виртуозно держась в центре описанной ею окружности и устремляя изящный, внезапно удлинившийся носик аккурат между бакенами ближнего порога. «На прямой, к посадке готов!» – выдыхает в микрофон гарнитуры Калинин, с трудом вклиниваясь в трескотню радиообмена. Как и тысячи раз до этого, отточенное движение штурвалом – от себя, нос – в точку, сохраняя угол, давя вспухший от выпуска закрылков самолет вниз, вниз. По желтой от жара траве скользит крестообразная тень Цессны – совсем маленькая, но стремительно увеличивается, потому что земля все ближе.

Честно говоря, он до последней секунды не верил полностью в происходящее. Даже морально был готов к тому, что на посадке земля снова внезапно растает и лишенный скорости самолет провалится в бездну. Даже просчитал, что не успеет быстро дать взлетный режим и снова набрать высоту, если бетонка окажется-таки призрачной. Но ничего подобного не произошло: касание шасси о полосу сопровождалось вполне качественным толчком, не оставлявшим сомнения – полоса эта реальна и тверда. И отходящая от нее рулежная дорожка – тоже. И перрон стоянки.

По ту сторону кабины царил яркий день. Выбираясь из кабины, Николай Петрович неловко разогнулся, ударился головой о крыло. Зашипел и… почему-то не выругался. Рассудив, что реальность, которая способна раздавать затрещины – безусловно, объективна – Калинин сделал несколько шагов по перрону на гудящих после долгого полета ногах. На всякий случай нагнулся и потрогал рукой асфальт под ногами, сорвал травинку, пробившуюся в трещинке.
– Чего, Коль, урожай убираешь? Рановато! – послышался над самым ухом насмешливый голос. Серега? Не может быть! В поле зрения Николая Петровича образовались носки летних ботинок, плавно переходящие в гороховый комбез. Он поднял глаза выше. Еще выше…
Точно он. Такой, каким в последний раз доводилось видеть. Ковынцев Сережка, о чем повествует вышитый бейджик на комбезе. Вырядился в парадку, «Chef-pilot», ишь ты! И еще какое-то там «air crew»….
– Ну как она? – из за спины Сергея выглянула Наташа, белозубая, молодая. И, по взгляду понятно, что – Серегина.
– Кто «она»? – тупо перепросил Николай Петрович.
– Ну, эта вот, – Наташа показала пальцем на самолет, смутилась и обратилась к жениху – ой, Сереж, я забыла, как самолет называется-то, «Сосна» что ли?
– Сама ты сосна! – с нежностью потрепал ее по темечку Ковынцев.
– Нормально, сосна как сосна – решил поддержать непонятную ему игру измерений Николай Петрович. – Только вялая она какая-то по сравнению с «Элкой».
Ковынцев заржал.
– Ну ты что, Коль, она же не пилотажная, а экскурсионная, покатушников возить, чтоб не трясло! Сравнил хрен с морквой! Что там по топливу-то, кстати, дозаправлять надо, нет?
Калинин растерялся. Несмотря на полную материальность галлюцинации, в некоторые аспекты верилось с трудом.
– Э-э-э… Вроде, четверть бака было перед входом в круг, – припомнил он. В конце концов, эта информация относилась к предыдущей реальности, которую Николай Петрович все-таки считал основным, так сказать, сюжетом. Значит, ей можно доверять полностью.
– Все подчистую выхлебал, короче – резюмировал Серега. – Ладно, загоняй его к соске, а я пошел встречать телевизионщиков. Натах, не отставай!
Николай обернулся и увидел пресловутую «соску»: ЗИЛок-бензозаправщик защитного цвета, с серым хоботом шланга и по самые колеса утонувший в голенастых одуванчиках. От синенького вагончика к нему уже спешил человек в спецовке авиатехника и тряпичных перчатках.
– Ага, - ни к кому не обращаясь, протянул Калинин и полез в кабину.

Острый запах бензина был абсолютно реальным. Но точно таким же реальным был и запах омуля из авоськи. Версия с галлюцинацией отпадала. Николаю стало интересно: а что на самом деле произошло в тот момент, когда он вдруг нашарил «зачеркнутый порт» - может быть, он умер в своем времени и очутился здесь? Ну и что это в таком случае? Рай или ад?
Бензин тяжко перекатывался над головой, заполняя крыльевые баки. Наверное, ад. Но ведь вокруг яркое солнце, зеленая трава и то, что, как понял Николай Петрович, называлось словом «благодать». Выходит, что рай?
Заерзали по резьбе пробки. Сверху по ступеням стремянки полезли ноги в пыльных кроссовках, штаны комбинезона, а затем уже и весь техник целиком – загорелый до черноты мужичок лет сорока. Важно кивнул, показал отсоединенный шланг – все, мол. Николай Петрович пристально посмотрел на него. «Ну ладно я, допустим, убился. Вместе с самолетом, поэтому попал сюда вместе с ним. Омуль – тоже был уже дохлый, даже копченый. Поэтому я смог его с собой пронести. А интересно, а вот этот мужик – он тоже, что ли, умер? И Сергей? И Наташка? И…ой, ё!»

Изрядно удивив своим прыжком техника, Коля Калинин выкатился из Цессны и бросился бежать через поле в сторону высокого бело-красного здания. Прямо сквозь высокую траву, сшибая ботинками одуванчики. Он бежал так, как никогда не бегал в жизни, благо – его теперешнее молодое тело, словно отдохнув в долгом сне старения, проснулось в этом мире еще более бодрым, чем было до сна. Сердце выпрыгивало из груди, хотя дыхание оставалось ровным. Он бы не испытывал такого беспокойства, повстречавшись с Серегой и Наташкой, но впереди его ждала еще одна встреча… Или не ждала.
Расстояние до ворот стремительно сокращалось. За разросшимися у штаба липами уже проглядывали голубые крыши казарм. Николай перескочил порог пустующего, а потому – настежь распахнутого КПП, и оказался с яркого света в синей тени деревьев. Вот асфальтовая дорожка, стоптанная тысячами ног, справа – штаб, в самом конце – столовка и гаражи, слева и справа – беседки и жилые домики. Господи… все как раньше.
В конце дорожки показалась большая толпа народу в ярких футболках и кепках. С собой у них были какие-то черные сумки, провода и длинные палки. Возглавляла толпу узнаваемая фигура в гороховой полетке. Это Серега ведет телевизионщиков, значит…
О том, умерли ли в том, реальном мире, работники голубого экрана или нет – Коля задуматься не успел. В грудь ему влетело что-то мелкое, теплое и живое.
– Ой! Прости!
Ленка Черемушкина стояла перед ним, прикрывая ушибленный нос: были видны только наполненные слезами серые глаза и ярко-рыжая голова с хвостиком, более всего напоминавшим облако раскаленных газов вокруг ядра кометы.
– Лена! Ты жива?
Калинин сам понял, что вместил в невинную реплику как минимум два смысла. Поняла ли это Ленка или не поняла, но она кивнула, по-прежнему пряча нос в ладошке, в точности, так как это делают кошки в холода. И ее, как кошку, сразу же очень захотелось прижать к себе, почесать за ухом.
– А это вот Николай Калинин и Черемушкина Елена, вторая, так сказать, половина команды. Это благодаря им мы впервые засветились на самом первом МАКСе, в девяносто третьем году, да! Прошли троечкой на L-29 в Жуковском, очень простенькая была программа, с теперешнего уровня можно сказать, что лишь за счет «бочек» вылезли, очень стройно и синхронно получилось. Коля вел группу, кстати, не я – палец Ковынцева многозначительно замер, глядя в небо, а потом аккуратно лег в горизонт, указав на друга.

Желтофутболочный пацан с бородкой быстро привел видеокамеру а боевое положение, но все же не настолько быстро как собирался – к моменту включения записи «вторая половина команды» успела не только разомкнуть объятия, но и даже одернуть рукава.
– Так вот, на авиаралли ПВВИ-97 в Анталии мы не попали, естественно, так как, во-первых, нужно было отличное знание английского языка, а во-вторых – увы! –та-акие средства, которых у нас не было. А нам, как вы понимаете, для поддержания жизни аэроклуба нужно было наоборот: получить деньги за участие в соревновании, а не заплатить их самим!
Телевизионщики сочувственно хохотнули.
– И тогда мы стали устраивать экскурсионные полеты. Елена разработала рекламные постеры и шевроны, Наталья вела всю нашу бухгалтерию и клиентские базы, благодаря ее виртуозному английскому у нас стали появляться иностранные покатушники… то есть, туристы, конечно. Это были богатые люди, и в результате, эта статья доходов быстро покрыла расходы на содержание авиапарка. Честно говоря, тот период был не очень результативным в плане соревнований по пилотажу – все были заняты зарабатыванием денег…

Калинин жадно слушал рассказ друга, ловя каждое слово. Наконец-то он из первых рук знал, как на самом деле должна была сложиться история. Боже мой, так просто… А Сергей Рэмович – да что там, для него навсегда просто Серега! – поведал представителям СМИ о том, как окосевшие без настоящего дела и подстегиваемые нуждой ребята хватались за любой вид деятельности: химработы, экскурсии, грузоперевозки, – надо думать, не очень-то законные! Как удалось выиграть тендер на авиапатрулирование газопроводов и наконец-то удержаться на плаву.
– Нашей целью было сохранить все в том виде, как было при нас, – говорил Сергей. – Тут есть над чем, конечно, поработать еще, но теперь это наша земля и все, что на ней происходит – следствие только наших действий. Хотя… спонсоры еще никому не мешали, вы же понимаете – тут Ковынцев улыбнулся.
– А почему вас теперь снова так привлекает идея участия в авиаралли? – быстро спросил корреспондент. – Вы ведь говорили об участии в соревнованиях по высшему пилотажу.
– Вы не хуже моего знаете, что во всех видах спорта кроме шахмат, существует возрастной лимит. А авиаралли это же дорога в бесконечность, которая словно создана для того, чтобы возвращать тебя в юность…. Не это ли бессмертие, друзья?

Ковынцев выступал вдохновенно, как артист. В отраженных светофильтром солнечных лучах каждая заклёпка на его комбинезоне пылала золотом. Он спорил с оператором – с какой высоты лучше отснять пейзажи и нужны ли в кадре облака. Потом главный телевизионщик, судя по наглой роже – какой-то спецкор – потребовал еще и зрелищ высшего пилотажа, но был тактично послан вдоль межи…

Наконец, Коле надоел этот спектакль.
– Пойдем, прогуляемся? – предложил он Ленке.
– Конечно! – улыбнулась та, и бабочка из веснушек на ее щеках как будто бы нетерпеливо повела крылышками.
Вместе они дошли до конца асфальтовой дорожки, нырнули в будку КПП, и, вынырнув с другой стороны, зашагали через поле. Солнце клонилось к закату, тени стали длинными-длинными, над высокой душистой травой вилась всякая щекотная насекомая мелочь.
– А где все-таки старая бетонка? – спросил Калинин, жуя травинку и валяясь в траве возле сидящей по-турецки Елены. И видя, с каким непониманием уставилась на него пара серых девичьих глаз, добавил: – ну старая, про которую в тетрадке была легенда написана?
Черемушкина покачала медной головой.
– Коль, у нас одна-единственная полоса. Рабочая. И чинили ее два года назад, позапрошлой весной. Вспоминай, Сергей тогда еще первый год как МЧС-ников к нам на постой пустил: они, считай, для себя постарались. Вспоминай!
– Я… я не могу этого вспомнить, Лен, - виновато скривил рот Коля. – Я до сих пор не могу поверить, что все это сейчас вокруг – правда. Что мы все вместе, молодые, удачливые, на своем месте, что аэроклуб живет, что мы живем. Понимаешь, я же своими глазами видел, как мы тогда давным-давно переругались, разбежались по норам. Как потеряли клуб. Да что там! Не только клуб – мы себя потеряли! Свои настоящие судьбы просрали. Я ведь жил в этой реальности, работал, отдыхал, женился-разводился, пердел-старел, ну ты понимаешь…
– Думаю да… Говоришь, в той жизни, которую ты помнишь, нам всем очень не повезло? Тебя отправили на пенсию, я одиноко доживала свой век иконописицей при храме, Сережа стал инвалидом, и у Наташи погиб сын?
– Ага. И еще аэродром наш на карте зачеркнули, сволочи. И летал из всех нас только я. А потом мне стали сниться сны про Николая-Чудотворца, потом я в Слюдянке на пляже тетрадку нашел и прочитал инструкцию к перемещению в эту вот параллельную реальность. Думал все сперва: может, я умер и попал в загробный мир!
Тут Калинин засмеялся, ловко переполз, не вставая, и его голова оказалась на Ленкиных коленях. Они были теплыми, а еще снизу ее острый подбородок в лучах заката приобрел округлую форму.
– А ты можешь сама вспомнить что-то из настоящей реальности? Как ты жила, что делала? Помнишь?
Черемушкина вздохнула, посмотрела на гаснущее солнце поверх винтов скучающих на стоянке МИ-8.
– Да, помню – она ласково пригладила вихор на лбу приятеля, – Я молилась. Каждый день, каждый час.
Калинин ахнул, приподнялся на локте. Перехватил Ленкину руку. На ребре ладони красовалось небольшое пятнышко ярко-голубой темперы.

– Это не загробный мир, не параллельная реальность – строго сказала девушка –Это единственная наша реальность. Наш второй шанс.
– И слава Богу, – отозвался Николай, закрывая глаза, и улыбнулся так безмятежно, как будто стал разом свободен от всех лютых воспоминаний и предприятий. – Слава Богу за все, Лен.

Прекрасный романтический момент был прерван истошным воем динамиков. По громкости это более всего напоминало сигнал воздушной тревоги. Но вместо однообразной сирены над вечерним аэродромом пронесся голос Сергея Ковынцева, стократ усиленный мегафоном и возмущением:

– КАКОЙ МУДАК ЗАБЫЛ РЫБУ В САМОЛЕТЕ?!!!!


/14.11.2012–15.05.2014/

+4
10:43
3055
01:07
У вас довольно объемный рассказ, с наскоку не осилю) почитаю на выходных без спешки)
00:34
Прочитал… Людмила, текст бесподобен. придраться просто не к чему. Сама история… добрая. Очень добрая и жизнеутверждающая. Не вооруженным глазом видно, что проделана масштабная работа по изучению самолетов, а может знакомы с авиацией не только по книжкам.
В общем, посоветовать вам нечего, только читать вас читать и еще раз читать)) Спасибо!
Гость
11:44
Очень классно. Тема не моя, но после долбо… дятла (так узнаваемо) остановиться не смогла. Спасибо))) Весело блин и вообще- КТО ЗАБЫЛ РЫБУ В САМОЛЕТЕ?
Гость
19:47
Чудесное вступление. Как-то сразу притягивает, ибо все мы немного дятлы)) А кто считает что он не дятел, тот просто слишком сильно ударился головой о дерево еще птенцом).
Красивое, узнаваемое, описание центра Казани. Очевидно, что вкус у автора есть и восхищаться этим он не может, эдакий сдержанный рекламный буклет. И хотя сравнение с космопортом крайне субъективно, это не лишает авторский взгляд оригинальности.
Следующий абзац просто не надо было писать, автор в федеральном бизнесе, как свинья в апельсинах. Невозможно потерять допсоглашение с корейцами, тем более директору салона. Директору салона в руки его ни кто не даст, и вообще до подписания он может быть только в электронном виде. Директор салона не может позвонить топу, а ночью ни под каким соусом (это так в качестве ликбеза).
И еще:"… бездумно сжимая в повлажневший от пота ладони краешек дорогой бархатной шторы. На спинке гостиничного стула скучал дорогой пиджак." Дважды слово дорогой режет глаз, если и дальше так пойдет я стану первый безглазый а-ля критик)), и так если вы хотели подчеркнуть обеспеченность героя, тогда нужно было использовать нечетное число повторений (дорогие портьеры, дорогой пиджак, дорогая ручка), а при бинарном усилении нужно выбирать крайности (… дорогой отель, дорогая ручка лежала на столе..).
Диалог с секретаршей очень хороший. Видны характеры он: неуравновешенный, мечтательный и, видимо, везучий; она: почти машина- вышколенная и, видимо, дорогая приспособа для бизнеса. Ну и заброс на сюжет про страх перед полетами. Одно меня смутило: точное повторение слов секретарши боссом «на шесть вечера по московскому», такое поведение выдает психологическое подчинение, а это невозможно исходя из концепции. «По московскому..» этого секретарю хватило бы.
После описания бара мне захотелось выпить))) так что автора могут привлечь за пропаганду алкоголя)))))).
Что бы списать летчика не надо «внушительного списка недугов» хватит и одного. А внушительный список, деточка, за год просто так не появляется)))))-мой голос в этот момент старчески скрипучий и не приятный.
-заросшая салом икона,- мало того, что тянет на статью об оскорблении чувств верующих, раскрывает автора как воинствующего атеиста (при том, что о себе думает автор не важно, наши произведения нас раздевают так же быстро, как проститутки богатого клиента), так еще и читать противно… фу… сало и не соленое, даже не с чесночком, да под что-нить покрепче из того бара… эх!
Очень хорошее сравнение взаимоотношений с церковью и с семьей.
Внутренний диалог с иконой очень хорош. Чувство юмора, которое стало очевидно с самых первых строк, наконец вновь проклюнулось в этом эпизоде. А дальше уже понеслось…
Мне правда читать было скучно. Не близки мне самолеты, пилоты и т.д., читать дальше заставило красноречие автора и желание узнать чем же кончится это перенасыщенное деталями повествование- пуком или чем-то посущественней. Правда в персонажах я уже запуталось.
Дальше будут короткие реплики на что-то особенно задевшее, а потом итого.
«От головы и лица незнакомца исходит мягкий теплый свет, очень похожий на подсвеченные лампадкой клубы табачного дыма.»- какая излишняя пошлятина.
«И все же непрошеная капля — пот или слеза? — сбежала вниз по щеке художницы и упала»- явный перебор… какой пот, она что мешки ворочала или на пекле жарилась? А главное такой не нужный, так все гладенько было, так ровненько словно регент рядом помогал, и вот те на… пот или слеза- быть иль не быть)))))))))
«мировые запасы копченого омуля»и «Земля уплывала на запад знакомыми аэродромами, взгляд Калинина перелистывал их один за другим точно страницы до дыр зачитанной, любимой книги.» — это хорошо.
Бабулька, классная)) Вот такая милая старушенция в Слюдянке не пустила нас в этот самый храм: «че, претесь в штанах..», а мы после горной тройки, только с маршрута почти три недели асфальт не видели… ну да ладно, лирика все.
– Чего? – озадаченно спросил у тетрадки Николай Петрович, и полез за очками – Ты чего, а? Какая еще легенда, мать ее за ногу… вот именно эти мысли меня посетили когда появилась тетрадка. Послушайте рефлексия вашего героя или ваша затянулась… Ни каких красок, сплошное серое нытье… еще тетрадку чичас подробно опишут, ни одной клеточки не забудут, историю каждой капельки грязи расскажут от сотворения мира.

Читать про Николая просто нет сил уже, он такой противный и вязкий как то сало… Сюжет застыл. Даже крепкой завязки нет.

Вы что, кто ж так пишет? Вас читать не будут. Это же графоманство. И если бы не обязательства взятые мной, я бы давно забило на эту тягомотину. Последняя надежда на художницу и бизнесмена в этой мертвечине.
Короче, итого: У вас очень хороший язык, словарный запас, неплохая фантазия, но… ох уж это НО))) Вы зануда!!! Вы такая редкостная зануда. Все ваши недочеты, которые обозначались выше и которые не обозначались, все они связаны с пояснением пояснения, с улучшением хорошего, с подчеркиванием и обведением в рамочку. «Лучшее врага хорошему»- вот что должно быть написано над вашим письменным столом.
Те герои которые у вас описаны коротко, очень симпатичные и характерные, они запоминаются про них интересно, а Николай, ну как герметик и не засохнет и не
ратечется, липкий как эбоксидка без затвердителя. Он получился такой никакой, что пары строк вполне хватило бы. Этот персонаж делает Ваш рассказ пакетиком чая заваренного на два литра воды: не вкуса, не цвета, не запаха. И ни сорт чая, ни
чистота воды не спасут то, что получилось.

"- А вот и десерт, — вдруг сказала Жозе и побледнела.

Подошел официант и поставил на стол круглый торт с зажженной свечой в центре.

— Эта свеча означает, что я впервые тебе изменила, — сказала Жозе. «Волшебные облака» "

«Наслаждайся мгновением! Помни про тех пассажирок «Титаника», которые за ужином отказались от десерта)))»

Десерт: Чай- это ваше изумительно многослойное, насыщеное, крепкое чувство юмора, а вода- неоспоримо, прекрасный язык.

Поучитесь заваривать чай и приглашайте. Десерт с нас.

А если кулинария вас не привлекает, то нечего валять дурака и дурачить людей.

Ваше Ноль.
20:54
+1
Месье Ноль. Вы здорово все расписали, но на всякий случай подчеркну тот момент, который всегда подразумевается, но редко когда оглашается. Так или иначе, вы высказываете свое мнение. И на мой взгляд нельзя безапелляционно заявлять, что Вас не буду читать. Будут. Читателей много разных. Я, к примеру, прочел с интересом и не почувствовал затянутости или скуки.
Остальные ваши замечание про бизнес, повторы, довольно тонкие, такие вещи мне не удалось увидеть при первом прочтении. Но безусловно, очень здорово что вы их подчеркнули. Это важные моменты, которые нужно учитывать.
Гость
09:06
Не читал произведение, внимание привлек ваш обзор. Коль уж беретесь рецензировать чье-то творчество, то будьте добры не переходить на личности и быть предельно корректным, без оскорблений, и казалось бы, ''невинных шуточек''. Профессионализм (если вы профессионал) никто не отменял. Своим ''Вас не будут читать'' вы мне напомнили Гарика Мартиросяна и известный мем с его участием.
И еще: пропагандировать алкоголь в принципе невозможно, потому что употребление
алкоголя не запрещено. Употребление алкоголя ограничено лишь возрастным цензом. Так же как и не существует пропаганды секса. Так что никакой уголовной ответственно быть не может. И даже если бы автор говорил о наркотиках, то здесь еще надо доказать, что в тексте присутствует пропаганда, а иначе, если следовать вашей логики, ''Морфий'' Булгакова тоже пропаганда. Я понимаю, что это была, возможно, шутка… но все же…
Гость
09:10
Да и рецензия мне ваша, честно говоря, не очень понравилась. Ошибок много, смайлы, и субъектившина. Извините, если обидел. Но рецензии тоже надо уметь писать. Белинский свой хлеб ел не зря.
Гость
17:05
Господин-товарищ-барин, соблаговолите-с прочесть сначала текст, а уж потом рецензировать рецензию)))
Это и был мой (подписанный)субъективный отзыв. Ни кто, из не глупых людей, на объективность не претендует- это прерогатива Бога)))
И еще, я не червонец что бы нравится))
Ваше Ноль
Вы специально пишете раздельно то, что должно быть слитно, или я не понимаю шутеечек?
Гость
12:05
я правильно Вас понимаю, у Вас остались претензии только к грамматике? С остальным вы согласились. Это не может не радовать.
не могу ни согласиться, ни поспорить, ибо еще не читал ни сам рассказ, ни, соответственно, Вашу рецензию.
Гость
18:11
Я не сказал, что вы мне не нравитесь, я сказал, что мне не понравилась ваша рецензия.
Гость
00:15
А чего читатели так разволновались, не понятно? Рецензия, положа руку на сердце, вполне себе дружелюбная.
00:41
Рассказ достоин внимания.

Читал произведение очень давно. Временами вспоминал, пытался найти на сайте, но как-то не удавалось. А тут случайно наткнулся…
В общем это один из первых достойнейших текстов на этом сайте. Очень рекомендую.
Загрузка...
Анна Неделина №3