Глаза влюблённой женщины

Помню его жилистые и мозолистые руки, вечно пахнущие мазутом и машинным маслом. Он вечером приходил с работы и казался нам настоящим героем. Мы смотрели на него из маленькой комнаты, сохраняя тишину. Дед мрачно проходил к столу и молча, садился за него, взяв в руки ложку - вилку он не признавал. Бабушка, чуть поспешно выставляла перед ним большую тарелку с картошкой, борщом, макаронами или кашей.

— Как там, в поле? — спрашивала она его, присаживаясь рядом и смотря на него странными глазами. Мы не понимали этот взгляд, нам казалось, что бабушка становилась в этот момент дурочкой, и мы почему-то злились на неё.

— Аааа… — скупо отмахивался дед, отрезая ножом, на себя, круглый белый хлеб. — Как всегда…

Он был немногословным. Если дед приезжал из райцентра, то проходя во двор с вечной дымящейся сигаркой на губах, садился на лавку и вылавливал нас, как кутят. С каждой полученной зарплаты или пенсии, он покупал петушки или конфеты, и вручал нам, молча, эти сладкие подарки. После, треснув по попе, отправлял нас дальше творить анархию. Так получилось, что породив пять дочек, по прошествии не очень продолжительного времени, ему с бабкой досталось на летний период созерцать сумасшедших одиннадцать внучат, подкинутых своими детьми. Небольшой такой детский сад, разного возраста и пола, который хаотично носился вокруг с визгом и воплем.

Дед никогда не говорил о своих чувствах ни к нам, ни к нашим мамам, ни даже к своей жене. Иногда, под вечер, он брал кого-нибудь из нас, и шёл на реку с хозяйственным мылом и полотенцем наперевес. Пока мы резвились, дед намыливался стоя по пояс в воде и с ухмылкой, посматривая на наши игры. А потом наступал самый классный момент, ради которого мы и шли с ним. После споласкивания пены, он подзывал нас к себе, и начинал подбрасывать высоко в воздух. Это было счастье - короткая невесомость, всплеск и нырок под воду.

Он редко с нами говорил, даже когда наказывал за проказы, молчаливо снимал армейский ремень с пояса и делал своё «воспитание» с полсилы. Слёзы бежали по щекам, не столько от боли, а сколько от обиды, ведь всегда казалось, что мы не заработали этого унижения. Бабушка потом нас утешала ласковыми словами, обнимая мягкими руками, пахнущими травой и молоком, и называла деда «извергом нелюдимым».

Один раз, когда мы ехали после сенокоса домой, с сеном, гигантской горой возвышающей в телеге, дед посадил меня на колени и разрешил рулить своим "беларусом", по-настоящему. С большим трудом удавалось держать ровно руль, перед глазами проносилась дорога с дикой скоростью. Меня переполняли страх и радость, одновременно, и я чувствовал настоящую гордость за себя… Прошло почти тридцать пять лет и чего только не пришлось пережить, но те пять минут, запомнил во всех подробностях…

У нас было много всякого скота и птицы. Корова, телята, свиньи, овцы, куры, гуси - со всеми мы дружно успевали справляться. Когда заканчивалось мясо, приходилось резать эту живность. Дед тогда уходил со двора и до самого темна не появлялся в доме. Надо ли говорить про то, что он не ел «жарёху» из свежатины…

В зале висела старая фотография деда, он там был молодой и без морщин, а ещё улыбался в объектив, по-доброму. Мы, мелкие, часто смотрели на этот портрет, не веря, что это один и тот же человек. Бабушка рассказывала нам про него небылицы, будто бы он и на гармони играл, и песни пел, а ещё пил беспробудно, до умопомрачения. После того, как во время очередной пьянки, он лучшего друга обкатил ведром кипятка, в усмерть, спутав с холодной водой, дед бросил пить. Мы такое и представить не могли, поэтому не верили ей…

А потом он заболел и слёг с кашлем. Его увезли в больницу лечить воспаление лёгких на три месяца, правда, после прошествии этого времени, ему поставили диагноз рак легких последней стадии и отправили домой. Это было самое ужасное лето…

Он лежал на кровати, когда я его увидел впервые после больницы, исхудалый до состояния мумии. Его грудной кашель вызывал дрожь у всех, кто находился в этот момент в комнате. Я прошёл к кровати деда, сел на стул и взял в свои ладони его худую руку, так, как попросила бабушка. Он, молча, смотрел своими большими глазами на меня, по щеке бежала слеза, я тоже молчал, начиная всхлипывать.

— Ну, всё, сынок… беги на улицу! — махнула мне рукой мама, придерживая другой свой рот, как будто чего-то стесняясь. Голос её дрожал, я, подозрительно глянув снизу вверх на неё, и последовал совету, побежав во двор гулять.

А ночью дед умер… Потом были похороны, слёзы людей и дождя…

Больше я не видел у бабушки того странного взгляда, с которым она смотрела на него, когда он ужинал… Только повзрослев, мы поняли, что это были глаза влюбленной женщины…