Этюд первый
Они были совсем разные, и было их трое: рояль, флейта и виолончель.
Рояль была светленькая, хрупкая, в длинной шерстяной юбке и повязанном на шею платке. Пальчики у нее были маленькие, но очень подвижные, так что даже когда она просто стояла, опустив руки, они нервно подрагивали в жажде клавишного прикосновения.
Флейта была шатенкой, с длинными волосами, собранными в хвост, во всем черном. У нее были очень живые и очень распахнутые глаза цвета скорлупы грецкого ореха, и когда она играла, пусть даже очень печальную мелодию, то непременно улыбалась, отрывая флейту от губ.
Виолончель был высокий, худой и очень красивый, с такою бородкой, с какой обычно изображают Христа. Глаза у него были огромные, светлые, с поволокой, как у девушки, но смотрели насмешливо, и неизменно в глубине их таилась какая-нибудь лукавая мысль.
Итак, их было трое, и это называлось трио, и зал аплодировал им стоя, и виолончели подарили цветы. И никто-никто, даже и они сами, не знал, что на самом-то деле их было четверо.
***
Может быть, она была высокая и худышка, а может, маленькая и пышка, но звали ее точно Лада, и ей не было еще и двадцати лет.
Она жила в общежитии и не любила своих соседок. Многие ли из нас могут похвалиться обратным? Она не любила есть лапшу быстрого приготовления, слушать рэп и стирать носки в машинке, зато любила зарю в начале мая и Петра творенье, и оттого в нем и поселилась.
Пасмурные дни уводили ее все дальше от Владимирской площади, и Петербург Достоевского желтыми приземленными домами, сумрачными дворниками и устало спешащими людьми открывался ей во всей своей больной, давящей, лихорадочной красе. В ясные дни ее манила Мойка, и она смеялась над швейцаром возле дорогой гостиницы, забегала просмотреть репертуар капеллы и неизменно заглядывала к Пушкину, чтобы полюбоваться на ей одной видимый свет его глаз, смотрящих с запятнанного толстыми голубями лица.
Ее любимой книгой был «Грозовой перевал», и когда тучи нависали низко и грозно над северной столицей, она забиралась высоко-высоко на колоннаду Исаакия и там подолгу глядела вдаль воспаленными, тоской наполненными глазами. Мысли ее в это время были столь далеко, что, казалось, сама душа ее покидала в эти минуты свое временное, смертное жилище.
Она не верила театру и боялась его, потому что он рождал в глубине ее трепещущее, живое нечто, дрожавшее и сжимавшееся при каждом шаге, так что нельзя было скорее бежать домой, а между тем и на одном месте оставаться было решительно невозможно – так ужасно и с таким надрывом плакало и ныло внутри это тревожное нечто.
Зато она любила кино, и более всего – за саундтрек, сопутствующий каждой мизансцене жизни героев, а потому верным другом ее и свидетелем всех ее движений, неловкостей и переживаний, были наушники да старый, порядочно поцарапанный плеер.
И так случилось, что в один из тех неопределенных питерских дней, когда погода меняется так же часто, как картинки в калейдоскопе, она (а звали ее Влада, и было ей без малого двадцать лет) оказалась в том же самом зале, что и рояль, виолончель и флейта.
***
Они начали с Карла Марии фон Вебера, Трио для флейты, виолончели и фортепиано, соч. 63.
Лада закрыла глаза.
***
Лес был темен и сер, и всадник мчался сквозь лунный свет, серебрящийся меж тенями деревьев. Впереди было тепло, и сладко, и янтарно, там был дом, и всадник смотрел только вперед, не видя белесых рук, не слыша ни плача дитяти, ни стона деревьев. Лес звал, и дышал, и манил, и Царь уже знал, что погоня не напрасна.
В пути, и день, и ночь в пути.
Звезды бежали, звенела плоскость небесных сфер, волны выбрасывали на песок обломки пиратских кораблей, и бусы русалок, и морские звезды. Золотые рыбки – одна, другая – мелькали в пахнущем грозой, весной и жизнью воздухе. Ветер гулял среди гор, и хмурился на тучи человек, и черные непослушные волосы падали на его угрюмое лицо.
По парку, разбитому перед дворцом из алмазов и песка, неспешно бродили белые павлины. Маленькая принцесса играла в классики с рыжим котом, кот прыгал грациозно и легко и приземлялся на четыре лапы. Меж фонтанов, чьи струи достигали небес, прогуливались монархи, с ними, не теряя простоты, легко и непринужденно поддерживал беседу сын одного писателя.
Феи танцевали в морозном воздухе, за ними носились маленькие снежные создания, думая, что бегают наперегонки. Буря плакала, как дитя, боящееся леса. Олень мчался через пургу, у всадницы без муфточки замерзли руки. Одна снежинка, вторая, третья, звон сосулек распадается на мелкие осколки. Миг – и тройка, вперед, среди звезд за счастьем
Пируэт. Еще пируэт. Волосы танцовщицы закручиваются в завитки, образуя звездную ночь. Тройка несется вперед, среди звезд, за счастьем, за любовью к земле во веки веков. Громче, надрывнее, сильнее, в самые глаза, в самое сердце…
***
Она очнулась на подушке цвета янтаря. Солнечный свет легко проникал сквозь стеклянные стены, преломляясь в тысяче и одном хрустальном украшении. Зайчики бежали по стенам из расплавленного янтаря, воздух был сладок и тягуч и сам казался янтарным.
Первый ряд, место номер один.
На сцене – рояль, виолончель и флейта.
Это называлось трио, и зал аплодировал им стоя, и виолончели подарили цветы. Лада стояла на одной из ступенек амфитеатра, похожего на лестницу из желтого кирпича, и хлопала вместе со всеми. Голова почти болела, музыканты были красивы и ослепительно молоды, а где-то там были сады, и морская пена, и дворцы из песка и алмазов, и струны сердца еще гудели, помня, как минуту назад их касались губы, смычок и тонкие, нервные пальцы.
Первыми стеклянно-янтарный куб покинули музыканты. Слушатели потянулись к выходу, и зал опустел. Голоса людей, стоявших в очереди в гардероб, стоявших рядом, здесь, доносились издалека. Два часа прошло, как одно мгновение.
***
Когда Лада вернулась домой, соседок не было. Она достала мольберт и взяла карандаш янтарного цвета. Штрих – один, другой.
Они были совсем разные, и было их трое, и зал с подушками на сиденьях вмещал не менее сотни человек. Лада рисовала этюды – первый, второй, третий, и каждый раз на сцене играло трио, и каждый раз в зале кто-то сидел – одна, другой, третья.
Людей на картине было четверо.
Всегда – четверо.
Я не могу понять, что здесь жарить?
Автор умышленно создал ритм и антураж. И это обосновано темой (музыка, театр). Поэтому звучит возвышенно. Передаёт атмосферу. Я даже запах концертного зала ощутил.
(Это, знаете, будто один из поваров, в недоумении, двигаясь к выходу и держа в одной руке смычок, а в другой — скрипку удивлённо произносит: — И как это попало на кухню?)))
А так вообще литературный потенциал чувствуется. Хорошо! Не не отлично)
Он небольшой, но там пять раз встречается слово очень. Если уж так хочется подчеркнуть сильную степень чего-либо, можно же синонимы подобрать.
«Былки» тоже в изобилии. Где-то они работают на ритм. И в этом случае нет претензий. Но есть и ничем не оправданные моменты:
«Рояль
былатире светленькая, хрупкая...»«Флейта
былашатенкойа...»Второй фрагмент
«Она жила в общежитии и не любила своих соседок. Многие ли из нас могут похвалиться обратным?» Чем таким «обратным»? Тем, что не жили в общежитии и любили соседей?
"… полюбоваться на ей одной видимый свет его глаз, смотрящих..." — «смотрящих» коробит. Может, что-нибудь более поэтичное использовать?
Вставка (курсив)
Белёсые руки? Волосы, брови, туман — да. Но руки…
«Людей на картине было четверо». Четвёртый — это зритель, читатель, слушатель?
Это, конечно, может показаться фигней. Но все же к редактированию всегда надо относится серьезно.
Только непонятно, как зовут одного из персонажей: Лада или Влада? Скорее всего, такое разноименование просто мелкая техническая погрешность.
питьбыть как раз перед нападением коварного вируса). Закрывают её на реставрацию. Года на два, как минимум.Что касается текста, не гут начинать с местоимения (в искусстве нет мелочей).
Варьянт — перестроить предложение: Рояль, флейта и виолончель. И было их трое, и были они все разные.