День Сурка

Утро. Воскресенье. Спать да спать. Куда там! Будильник на сотовом мужа вырывает из томного.

— Выключи!..

Вообще-то нормальная мелодия и совсем негромко, но, черт, сколько ж можно! Магия какая-то, почему это так отвратительно звучит?

— Андрей! Выключи!!!

В ответ варианты: «сейчас выключу» и храп, «да я выключил уже» и храп, «А как его выключить?» и…

Победили будильник, «и не стало великана. Поделом…» Спросонья в голову что только не лезет. Раз проснулась с вопросом: «И кто победит? Рыбка или Император мира?» Смеялись долго.

Сегодня хоть и глаза разлепить невозможно, и тело после вчерашних коньков гуньдит невыносимо, а я этому будильнику рада. Сон дурацкий, муторный, тягостный с чувством вины, со стыдом, когда вздыхаешь с облегчением, что все там, за сомкнутыми веками.

В спаленке полумрак, молочный свет через щелку светонепроницаемой шторы пищит да лезет. И зачем был этот будильник? Нет, выяснять не буду. Это с вечера у него планы наполеоновские: встать, пойти туда, не знаю куда, а сейчас — утро вечера мудренее.

А я встаю, нельзя мне по второму кругу засыпать, иначе навалится это мерзкое. Недавно узнала, сонный паралич называется. А кажется, что все, душа с телом простилась, и оно там беспомощное лежит не шевелится, дышать перестает. Глядишь на него сверху, и жалко так, до слез, если б глаза у тебя были, до спазма в горле, да и того нет. Ведь ничего себе оно, тело-то, еще вполне годное, жаль с ним расставаться. В нем еще вполне себе пожить можно, так что —подъем.

Прохладно после одеяльного уюта. Ныряю в халат пушистый. Страхота такая! Белая американская бабочка, толстая и мохнатая. Ползу на кухню. Там теплый пол. Там эта шкура оборотня ни к чему. Я кухню люблю.

На ходу кофе-машину включаю. Старуха-итальянка экспрессивно бурчит. В белой банке «Эгоист», в черной какая-то ерунда попроще. С утра пойдет? Нет, вот еще! Зачерпываю пригоршню из белой, засыпаю в ворчунью. Ладонь пахнет ободряюще. Молока нет. Ну и ладно.

Снег третий день валит. На подоконнике сугроб, до подоконника сугроб, у соседей теплицу скоро раздавит просто.

Что там сегодня? День сурка? Должен проснуться, увидеть свою тень? Ну-ну. Тут Снегири на березе едва просыпаются.

Снегири-фонарики, розовые шарики. Люблю я этих птиц ненормальных. Все зимой черно-белое, сороку, хоть и здоровенная, не различишь без пригляду, а эти вырядились, нафрантились. Высокая мода. Хороши на белом. Смотрю в окно, оторваться не могу. Глаз радует.

Белое люблю. Мне идет.

Помню белое пальтишко. Мне года четыре, я во дворе жду маму с работы, где-то шарюсь без пригляду, стучу навесными замками сараев, обнимаюсь с дворовым псом, качаюсь на качелях-скрипучках. Как меня соседи не убили за эти звуки? Во двор входит мама, несусь к ней. Мама смотрит придирчиво.

— Кто ж тебя в белом гулять отпустил?

— Сама оделась, чтоб тебя встречать.

— Ну, молодец, че? Сейчас стирать будем.

Белая шубка тоже — невезучка. Ее привез отец из командировки.

Лужа подернулась такой манящей корочкой льда. Я во дворе жду маму…

Белый — это потрясно. Он бросает вызов, пусть не выдерживает схватки с реальностью. Если ты сегодня дежурная по классу и весь день будешь стирать с доски, подбирать мусор с полу, в столовке убирать со столов, ты должна быть в белом фартуке! Уроки после большой перемены вообще в этот день не впрок, в голове только пятна на белом.

Но я люблю белое, всегда любила, и дочь всегда так наряжала, и сама ношу, слава богу в столовой дежурить не нужно.

Пока любовалась на белизну заоконную, забыла про кофе, остыла чернота. Выливаю на вчерашний бисквит. Сливки, маскарпоне, пудра сахарная… Сладкими сугробами закрываю потемневший бисквит. Готов тирамису. Праздник все-таки, день Сурка.

Будильник на сотовом мужа.

— Андрюша, выключи!

— Да выключил уже. С днем Сурка!

— И тебя!

Очередная годовщина наша.