Электрический Чагин

Прогноз погоды не обманул – к семи вечера морозную синеву исполосовал снег.

Чагин нацепил ошейник на маленькую, вредноватую (Чагин нехорошо думал о ее родословной), кривоногую собачку, и вывел ее подышать перед сном.

Снег метался полосами, как и должно быть при ветре. Полосы эти иногда били по глазам, от хлестких и довольно болезненных ударов наворачивались слезы.

Чагин морщился, прятал лицо, прикрывался поднятым воротником, но добросовестно дожидался, пока собачка дотошно обнюхает очередной столб и ответит на послания, скопившиеся на столбе с последней прогулки.

Скоро неба стало не видно. И земли тоже стало не видно. На улице быстро расходилась, распоясывалась солидная вьюга, когда снег начинает летать вокруг охапками, а ветер, внезапно меняя направление, прицельно швыряет эти снежные охапки то в лицо, то за воротник.

Фонарный свет над тротуаром, – жиденький, грязноватый, обычно ругаемый за тусклость, в хорошую погоду прямо-таки презираемый, – неожиданно замигал, потом восстановился, дав Чагину время подумать о том, как же все-таки хорошо, когда в метельную ночь есть над головой хотя бы такие задохлые источники света, а то бы совсем ничего было не разобрать, хоть вой. Потом, дав несколько стробоскопических вспышек, свет отключился, оставив в исхлестанных снежными полосами глазах Чагина негатив застывших в воздухе точек. А потом фонари опять зажглись, но теперь уже горели неровно, с перепадами яркости. Впрочем, благодарному Чагину и этого оказалось достаточно, чтобы, подергивая за поводок псинку, тоже, кажется, напугавшуюся неожиданно приключившейся темноты, добраться до дома, до горячего чайника, до рот-фронтовской халвы в шоколаде, и, сидя за чаем, вытирая с бровей остатки уличной непогоды, выдохнуть.

Уже улегшемуся, удобно умостившемуся между сном и явью Чагину вспомнилась эпических масштабов, как ему хотелось думать, вьюга. Немедленно возникла перед глазами картинка остановившегося в воздухе снега. Это понятно, – сонно бормотала Чагину одна (соглашательская) часть мозга, – когда свет мигает, то движение кажется прерывистым. А другая часть мозга (скептическая) нашептывала: фигня! какая же фигня! копай глубже!

Куда копать, Чагин не решил, и уснул.

Даже во сне мозг не перестает работать полностью, поэтому наутро Чагин проснулся с ощущением совершенно ясного понимания какой-то сложной, но пока неизвестной задачи. Рассеянный, он прослонялся до вечера, благо – суббота, пока неожиданный телефонный звонок не подтолкнул его к решению. Сам разговор значения не имел, совершенно обычный разговор двух скучающих знакомых, попеременно вздыхающих о том, как было раньше, когда у них была жизнь, а не то, что сейчас. Но на слове "жизнь" скептическая половина Чагинского мозга сказала: "Вот оно, бери!"

И Чагин взял, как никогда до этого.

Сначала он взял карандаш и блокнот, и долго рисовал каракули. Потом написал формулу, а сразу следом – другую. Потом он сказал "погоди-ка, я перезвоню", и нарисовал еще каракулей. А потом он понял.

Отдельная снежинка и в полете остается отдельной. Похожей на полосу ее делает ошибка восприятия, остаточное возбуждение сетчатки.

Жизнь Чагина до сих пор представлялась ему сполошной полосой, даже не одной, а слитным движением множества упрямых полос, энергично напирающих на горизонт, проминающих его своим энтузиазмом, и дальше радостно прущихся куда-то за край воображения. А ведь это тоже ошибка восприятия! – с радостным испугом подумалось Чагину.

Какие полосы? какие, к черту, полосы, если дни мои стоят уже, давно стоят, остановились сразу же, как повисшие в пустоте снежинки, а это я, пробегая по ним поверхностным взглядом, пролетая над ними со скоростью чего? света ли? ленюсь их рассмотреть, отчего они и кажутся слитными.

Он попытался представить прожитые дни по отдельности и не увидел между ними связи. Разве что поверхностную их схожесть: проснулся, вывел животное, умылся, поел, поработал, вывел животное, поел, уснул. Совершенно внешняя к содержанию рамка обыденности давала основание думать, что между днями есть связь, а ее – не было! Ничто не соединяло Чагинские дни в жизнь. А как же часы, – обеспокоился Чагин, – а минуты? Они тоже не связаны? Подумав, решил: нет, не связаны...

В изумленном Чагинском мозгу жизнь распалась на молекулы, на атомы, на кривляющиеся рожицы, и, дойдя в этом распаде до конечной пустоты, остановилась.

А жив ли я? – спрашивал себя Чагин, – жил ли я, или только верил, что жил? А как же мои дни, мои труды, мои друзья, женщины? Неужели вся мякотка этого мира, этот пусть редкий, но все же – полет, неуверенное, но все же – парение, суть только видимость? Неужто не было меня нигде, а принимал я за себя простую последовательность дней, часов, минут? Принимал за жизнь, что стояло перед глазами, внешнее, а что же тогда жизнь? Разве не внутреннее мое, живое? Но и стук крови, и боли в желудке, и стертый накануне ботинком палец тоже были внешним. Чагин мог с легкостью сказать: это моя кровь, мой желудок, мой палец, означавшее, что у крови, у пальца, тем более – у желудка, есть хозяин, кто мог бы сказать про них "это мое".

Но хозяин, как его ни искать, никак не находился, он всегда оставался в тени, за вещами, за событиями, которые молчаливо и даже как-то брезгливо показывал вместо себя.

Может быть, как ни страшно это подумать, я есть пустота, – думал Чагин, – а утренний подъем, завтрак, прогулки с животинкой, про палец не забыть – сами по себе, они ведь точно – не я?

Чагин разволновался. Он понял, что исчез, причем сделал это без напряжения, оставив вместо себя двойника, со своим внешним паспортом, своим внешним лицом, а сам оказался позади, невидим, внутренний Чагин, которому теперь страстно хотелось забрать обратно свою жизнь, но он не видел, как.

Ты там на листочке каракули-то почитай, – сказала ему скептическая часть мозга, – умный человек писал...

Чагин посмотрел на записанные каракули, на формулы, погрыз карандаш, машинально отметив, что пластиковый-то далеко не так вкусен, как раньше деревянные чешские кохиноры, эх, была же жизнь...

Ну!? – сказали ему обе части мозга одновременно...

Да вот же! – воскликнул Чагин, вероятно, все-таки внешний, подменный, – вот же написано!

Формула сбоку листочка, частично закаракуленная блудливым Чагинским карандашом, ясно показывала, что все вещественное было декорацией, оно распадалось без остатка, превращаясь в последнее тепло, это всем известно, а вот что вело его туда – не имело ни формы, ни возраста. Это оно стояло за всеми днями, это оно хохоча и гикая, неслось по ухабам за горизонт и дальше, и ему было глубоко безразлично наполнение этих дней, потому что все эти дела, заботы, подъемы, завтраки, прогулки, были как бы завихрения воды за кормой прекрасного белого теплохода, уверенный, чувственно вибрирующий гудок которого никогда не извещал об остановке, а только звал с собой – запрыгивай, кто смел, и – вперед, только вперед, в синее, теплое, соленое, счастливое, солнечное, вечно молодое.

Как же я жил? – ошалело соображал Чагин, – да ведь я и не жил совсем, только притворялся живущим, кадавр на ниточках. А жизнь-то – вот она где! А как же... как бы мне... – заволновался Чагин, переворачивая листочек чистой стороной, – я ведь тоже хочу так жить, чтобы навсегда, вечно, солено и солнечно.

Формулы выпрыгивали из-под карандаша как брызги из-под колес. Чагин нарисовал график, прикинул параметры, вытащил справочник и прошерстил несколько страниц текста. Кинулся в ящик стола, где хранились вещи, что некуда деть и жалко выбросить, и – нашел! наконец, нашел, – заплясал, победно потрясая своей находкой перед зеркалом, перед двойниковым собой, показывая себе самому галстучную булавку из особого, сверхплотного сплава, бой-булавку, подаренную коллегами на юбилей. К черту юбилей, когда нашлось!

По рассчетам, плотность этого сплава позволяла, отдавая по электрону в пользу – язва ее порази – энтропии, несколько тысяч лет (а тысяч ли? ой, если не больше!) путешествовать вдоль линии жизни, на которую нанизывались неуклюжие, совершенно внешние, как панцирь для краба, корявые дни, принимаемые раньше за жизнь. Точно как крабовый панцирь скрывает беловато-розовую свою внутренность, так и рутина дней скрывала настоящего Чагина, который теперь освободился. А вот какова станет его форма, если без панциря?

Формулы об этом умалчивали.

Ну и пусть, решил Чагин, пусть хоть крабом, но это будет моя естественная форма, хоть чернильным пятном, но зато – наинастоящая, ничем не стесненная жизнь, и – свобода!

Дальнейшее, когда принципы действия Чагинского преобразователя стали ему понятны, оказалось на удивление простым: паяльник, провода от лампы, разобрать старый приемник (там же волны! хорошо по волнам!), как сладко и ностальгично пахнет канифоль! и вот тут еще паяльничком провести. Это оставим дома, а это – Чагин с гордостью посмотрел на жестяную конфетную коробку с торчащей антенной – с собой.

Забрав кривоногого с розовым языком товарища, Чагин вышел из подъезда. Вечер был тих, вчерашней вьюги не было и в помине. Решительным шагом Чагин прошел к электрическому столбу, настроженно оглянулся. Никого не увидев, достал из-за пояса припасенный жестяной половник и подбросил его вверх. Половник, коснувшись проводов, закоротил, заискрил, сноп искр посыпался вниз, туда, где только что стоял Чагин, а он, воспользовавшись кратковременным возмущением электрического поля, исчез, растворился между минутами, секундами, перешел из внешнего во внутреннее, слился с током жизни и, крича от радости, помчался одновременно во все места мироздания, потому что это только видимость, что у мироздания есть места, а на самом деле есть только стремление. Туда, где белый теплоход на ласковых волнах несется в свет.

На этом можно было бы закончить, и закончим, но сделаем небольшое добавление, что, когда фонари начинают прерывисто мигать от замыкания ли, по другой ли причине, в стробоскопическом мерцании можно увидеть человека с собачкой на поводке, вроде бы спокойно гуляющего, никуда не спешащего, но пребывающего одновременно везде, а здесь заметного только потому, что такова грубоватая природа нашего зрения.