Декаданс, бамс бамс
Ах, Васенька, сынок! Как долго меня с тобой нет! Экий я подлец! Не могу... не могу на всё это смотреть трезвыми глазами, сыночек мой! Боже мой! Да если бы и мог, меня бы вырвало, всем нутром моим поганым вырвало!
Задолжал. Ух, как много задолжал! Квартиру на Литейном заложил. С декабря не принесёт мне доход. Заграбастает её жила Кубасов. Никто не даст перебиться... не даст! Я бы и сам себе не дал. Тряпка! Ничтожество!
Всё начинал новую жизнь. Не поздно, думал. Вот с утра возьму и начну. Не вышло. Ладно, завтра опять начну... завтра... и так второй год падаю. Ничего не могу... вино, долги, разврат, ночная поэзия... нет, поэзию не трожь.
Весь мир сошёл с ума. Душа, душа болит! Что будет?! Что будет с Васенькой, с дочей Машей, с Варенькой, женой моей, ангелом?! Погублю...
Ах, вот он. Чуть не прошёл. «Декаданс». Сюда, сюда спрячусь.
Клубы дыма. Запах алкоголя и крепких женских духов. Полумрак. Крашенные самки стреляют хищно. Тьфу, суки... Носявин завывая читает свежатину. Стих, состоящий из мерзких существительных. Ого, сколько нагородил.
...горечь, мрак и мерзость.
Темнота и срам.
Носявин закончил, застыл в дурацкой позе. Кивком отбросив сальную чёлку назад, осклабился в своей пошлой улыбке. Одна дама взвизгнула. Пронеслось мужское браво. Зал сдуру грохнул аплодисментами. Поэт-позёр покачиваясь сошёл с кички и нырнул в малину самок.
Кичкой прозвали сцену литклуба «Декаданс». Сюда ходили студенты с претензией на оригинальность, поистрёпанные поэты, сраные авторитеты, бляди всех мастей в колоритных раскрасках, не скрывающие намерений затащить в постель жертву помоложе и поинтересней... И так почти каждую ночь. Вчера с детьми смотрели альбом "Лувр". Поразила картина "Корабль дураков". Господи, да это же про нас, про этот чёртов клуб!
- Иванов, давай! Чего принёс?
- Да, дайте же выпить трезвому человеку! Гусь свинье пока не товарищ, - кричу со стойки, где уже сахарок шипел на решётке в опытных руках Илюхи бармена. Резко пахнула полынь...
Уйду в этот мир. Хоть режь меня — всё отдам за эти минуты дешёвой кабацкой славы. Внимание и восторг в мой адрес — вот что важно, чертовски приятно. Гуляй рванина... Зелёный абсент, дьявол с рогами.
Тут как тут Свияга. Орёт дурень, поэзию требует. Зал поддерживает: «На кичку!». Куколки игривят. Ах, какие это взгляды! Знак, что всё делаешь правильно. В них интерес, вызов, подтверждение, приглашение в игру... Нет. Так они смотрят до кички. После будут взгляды а-ля «льготный билет» и «пропуск во дворец» - вот, что они выразят, и то, чем будут преследовать... Хотя, какой там дворец. Пустая, дешёвая бутафория...
Глупые мальцы, прыщавые студенты, волокиты смотрят мне в рот, дабы урвать секрет обольщения. Дурни, неужели вы думаете, что с одной извилиной и мыслью, как затащить даму в постель, вы кому-то интересны? У вас вся ваша суть на лице. Поэзией хотите прикрыться? Женщин не обманешь. Орёл, не орёл - им решать бабским инстинктом, от которого вы в вечном пролёте, мозгляки.
«Горечь, мрак и мерзость. Темнота и срам», - запали строчки дылды Носявина. Силён бродяга что-нибудь эдакое завернуть. В душе иглой кольнуло: вот, сволочь - писал и блевал одновременно. Бездельник... прям, как я.
«Иванов, на кичку», - уже отчётливо, отрезвляюще звенят голоса. Свияга поднял руку, обозначая паузу. Невозмутимый Илюха знал своё дело. Все ждали мою знаменитую третью чарку. Обладая королевской выдержкой, в этом клубе я ловил момент, держа дьявола за хвост, и тянул. Замри жизнь. Здесь и сейчас обладаю всем. Дамы хотят меня. Мужчины завидуют, но поддерживают. Восхищение — альфа и омега счастья. Боже, как оно мимолётно, и как дорого человек за это платит!
Третью чарку зал отмечал гудением и улюлюканьем. Всё поплыло. Абсент предсказуемо бросил меня в состояние декаданс — сам название придумал. Душа отделяется от тела и смотрит со стороны на всю происходящую суету безучастно, с отстранением, как в картинах Босха. Впоследствии трудно вспомнить хронологию событий. Память извлекает только отдельные вспышки. Уже на трезвую голову, аналитика с логикой склеивают весь дурацкий спектакль. На душе мерзко. Кстати, кусок поэмы Носявина, конец которой я зацепил, точно отражает весь спектр чувств послевкусия ночных похождений. И все они похожи друг на друга, как японцы в Эрмитаже. В этом суть этого моего декаданса. Когда-то залетело в голову словечко. Клюёт и гнёт, гнёт сильно, больно...
"Декаданс, бамс бамс", - стучал дятел и раскалял башку. Мои резвящиеся друзья по несчастью - современные есенины, блоки, цветаевы и еже с ними. Души этих творцов конца серебряного века не могли покинуть Питер просто так. Они продолжают куролесить, флиртовать и восхищать, как заброшенные и забытые эллинские боги на Олимпе, как ночное чужеродное тело в рациональном, светском дневном Ленинграде с чёткими правилами седовласой интеллигентности. Да, да, Ленинграде. А Питер - это ночь. Так вижу...
Свист Жухина разбудил. Этот, с усами гусара, славится беспардонной критикой, за что его уважают и ненавидят. Пауза затянулась.
Руку в карман — на месте мои бумажечки. Развязно, не торопясь взбегаю на кичку-Олимп, при этом, как москвичи из Камеди, шлёпаю обильно подставляемые мне ладони знакомых и незнакомых людишек, создавая иллюзию «своего парня».
Поэма «Леди Вамп». Навеяно мыслями о Цветаевой. Однажды меня поразило, что поэтесса была садистски жестока по отношению к своим детям. Я её возненавидел. Гениальность её поэзии усиливала мою ненависть. Как она могла порхать, как стрекоза из крыловской басни, в этом запьянцовском питерском бомонде, когда её дочь умирала в интернате?! И она знала об этом! Декаданс, чтоб его...
Развернув мои лохмотья, стал читать. Читал без особого выражения и носявинского позёрства, чётко проговаривая слова. Даже в местах, где некоторые поэты наверняка завыли и корчили бы рожи, закатывая глаза, я был невозмутим. Роковая дама из бомонда охмурила юного поэта и пустила его жизнь в кювет. Питер, 1903 год. Каждая часть поэмы — это первый, второй и третий, последний день их знакомства, история деградации юноши. В финале он тонет в Неве, найдя выход из непреодолимых противоречий дня и ночи, души и тела, разума и чувств. От себя добавил ещё и долги, юную брошенную жену с ребёнком Васенькой (непременно Васенькой).
Слушали хорошо — тихо. Некоторым вульгарная атмосфера «Декаданса» помешала почувствовать трагизм поэмы. Но в целом зашло. Одна дама смахнула слезу салфеткой.
Как всегда, я сорвал бурю оваций, одобрительного свиста и женского истеричного «браво» - явный знак, что придётся перечитывать. Баловать не люблю. Да и давно, нашедши свой стиль... Короче, перечитал только последнюю, третью часть - траги-финал, полёт в непреодолимо манящие миры под чарами обольстительницы юного несостоявшегося бога. Обычный питерский бытовой суицид... Декаданс, бамс бамс... Господи, как скучно! Тысячи раз на грабли... Горечь, мрак и мерзость. Темнота и срам-с... Декаданс, бамс бамс.
Заголосили опять. Охи, женские стрипдохи... Что такое «стрипдохи»? Чёрт его знает... Абсент рулит... Сизый туман в голове... или в зале. Вот бы Босх картину нашего декаданса тут написал... «Корабль дураков».
Развязная компания молодых кутил с не менее развязными дамами шумно валила по Университетской набережной. Нас безучастно наблюдал египетский сфинкс. Наверное, виденное им можно сравнить с картинами великого Иеронима.
Под горячую руку попался узбек, чистящий стоки от гнилой листвы. Длинный Носявин со спины взял за плечи маленького южанина и манерно забасил: «Посмотри, вымирающий класс на гегемона, который выкинет нас на свалку истории. Все вы сопьётесь и умрёте, не оставив потомства. А этот лемуриец, похоронив нас, атлантов и гиперборейцев, будет творить новую историю, выбросив на помойку все наши святыни. Последние аристократы, твою мать! Кланяйтесь этому Адаму новой цивилизации». Носявин и пара крепких молодчиков подхватили слабо сопротивляющегося узбека и водрузили на постамент к сфинксу. Дамы делали селфи на фоне такого пассажа. Смекнувший узбек, начал подыгрывать, делая комичные жесты метлой.
Прав Носявин. Выжмут нас лемурийцы, азиаты. Наши дети не узнают наших декадансов серебряного века — мы пьём, и нам некогда им про это рассказать... Тошнит...
Носявин по-отечески взял меня за плечо: «Иванов, давай нашу фирменную». Вывернув наизнанку все карманы пиджака и пальто, я извлёк помятый ком рукописи. Это был задиристый поэтический манифест и жёсткая исповедь любителям ночной поэзии. Эдакий памфлет - вызов и крик души, обличение и приговор, бичевание и казнь. Меня тошнило. Мне хотелось подбежать к Неве и блевать, блевать до одури... блевать тоннами. Я хотел выбросить из себя все нечистоты, всю ложь и тяжесть, все свои грехи и препоны, гнилую мораль и оправдания... как в «Иствикских ведьмах» блевал Николсон...
Скинув пальто и пиджак, я мигом оказался у сфинкса и столкнул узбека. Свирепый ветер вонзал в меня частицы редкого мокрого снега, а бумажные лохмотья вырывались из рук...
Я им читал - грозно плевал им в лица правдой. Рвало - справлял в Неву нечистоты. Стало легче. Что-то высвобождалось и вылетало наружу. Как же глупо находится в корабле дураков! Что я здесь делаю, старина Иероним?! Очищение... Хочу очищения!!!
Я парил и уже отсоединился от слушателей, от гранитной набережной и сфинкса. В конце «фирменной» полагалось плюнуть на слушателей и получить в ответ знаки восхищения, но в этот раз я возжелал улететь...
Чёрные воды Невы приняли моё тело... Васенька...
