По разные стороны.

Следуя за охранником по тюремному коридору, Алфихар ощущал на себе гневные взгляды, пробивавшиеся к нему даже через обитые железом двери казематов. Его провожатый, судя по непроизвольным поправлениям воротника и сжимающемуся кулаку, явно ощущал их и на себе, но генерал, в отличие от него, равнодушно пропускал одну дверь за другой.

Еще совсем недавно тех, кто сейчас ожидал за ними своей участи, называли никак иначе, как Гордостью Империи. Офицеры, капитаны, даже генералы, они были эталоном, люди восхищались ими и любили, а солдаты были готовы пойти за ними куда угодно. Чем они и воспользовались, промыв головы верившим в них  и столкнув их с праведного пути в пучину предательства. Предательства, которое их главарь Готтолд называл Восстанием всех сословий, призванным покончить с тиранией Императоров и создать новое братское государство. А на деле разорвавшее еще совсем недавно крепкие, связывающие страну узы и утопившее ее в крови. Свою шайку же он именовал Союзом праведных. Но какое имя он бы ей ни давал, сути это не меняло: они были предателями, к которым Алфихар не испытывал даже ненависти, не говоря об остальных чувствах. Их заслуживали противники, а не ублюдки, вонзившие нож товарищам в спину. Так что даже если бы он получил плевок в лицо от одного из заключенных, то, спокойно вытерев его, ушел с таким же безмятежным видом, с каким менее месяца назад убивал ему подобных.

Но когда провожатый, остановившись, достал ключи, спокойствие в секунду оставило его: он почувствовал, как пересыхает горло, а сердцу в грудной клетке становится все теснее и теснее. Закрыв глаза, он старался сохранить полагающийся вид, слушая тяжело поворачивающийся в замке ключ и натужный скрип открывающейся двери. Когда он стих, оборвавшись неожиданно резко, генерал, кивнув охраннику, вошел в каземат.
Небольшая, два на три метра комната с единственным источником света в виде  грязного, закрытого решеткой окна. Под которым стояла грубо сколоченная кровать с матрасом из мешка, наполненного соломой. На нем сидел мужчина двадцати трех лет, одетый в некогда белую рубашку. Он был молод, хорошо сложен и красив. За время, проведенное в перевозке до тюрьмы и в самой тюрьме, хоть недолгое, но безусловное тяжкое, он не потерял осанки и выдержки. Негативных же последствий, которые, безусловно, были, Алихар в тусклом свете не увидел, но зато смог разглядеть шрам на лице, появившееся на нем еще в девятнадцать. До него тогда еще юноша выглядел как типичный молоденький офицерчик, с ним же наоборот: мужественно, и даже по-привлекательному сурово.
Дверь с громким стуком закрылась. Тяжело сглотнув, Алфихар не спеша направился к кровати и сел рядом. Офицер повернул голову, посмотрев на него зелеными, доставшимися от матери, глазами. Они сидели так несколько бесконечно долгих секунд, пока Алфихар, наконец, не разомкнул сросшиеся губы:

- Здравствуй, Алфонс.
- Здравствуй, брат.

Алфихар даже не пытался считать, сколько раз он прокручивал этот разговор у себя в голове, думая, что и как нужно будет сказать. Много, однозначно много, и все для того, чтобы всё забыть. Стоило ему перешагнуть порог, как вся выстроенная им система начала рушиться, вылетев из головы мелкой крошкой. Вновь наступила тишина, куда более долгая и тяжелая, продолжавшаяся до тех пор, пока Алфихар не почувствовал, как начинает покрываться гусиной кожей: хоть на дворе и стояло лето, в самих казематах было, как всегда, холодно. Посмотрев на свою руку, он с ужасом перевел взгляд на Алфонса, уже несколько дней сидевшего в одной рубашке. Стянув с себя мундир, он накинул его ему на плечи.

- На, надень хотя бы это.
- Мне не холодно…
- Так же, как в пять лет у бабушки в имении?

Улыбнувшись, младший брат прекратил упираться и покорно засунул руки в рукава. На лице Алфихара также появилась улыбка, и он смог собраться с мыслями.

- Через два дня состоится трибунал. Думаю… понимаешь, что он будет из себя редставлять.

Алфонс усмехнулся.

- Но в нем состоит граф Джог, которого я спас пять лет назад, и он все еще считает себя моим должником. Если скажешь, что нужно, то он сможет…

Офицер уверено показал головой.

- Оставь свою гордость, хотя бы сейчас. Сделай все как скажу, тогда тебя помилуют и сошлют на каторгу. Это далеко от столицы, я и отец сможем организовать тебе нормальную жизнь. К тому же, рано или поздно на трон взойдет новый Император, который может объявить амнистию.
- Спасибо, но я не могу. Ты предлагаешь мне бросить товарищей, остаться жить, когда они умрут. Я так не могу.

Сделав глубокий вдох, Алфихар положил руку на плечо Алфонса.

- Неужели они настолько тебя не любят, что проклянут за то, что ты останешься жить? Да даже если так, черт с ними, подумай о матери.
- Я думал. Когда предавал…убивал. Когда сюда ехал, тоже думал. И знаешь, каждый раз приходил к одному и тому же: она ведь с пеленок мне говорила, что если веришь в правильность какого-то дела, то нужно идти с ним до конца.

Сорвав руку с плеча, Алфихар встал с кровати и заходил взад-вперед, ощутив, как в его голосе начинает пропадать спокойствие.

- И что же, ты считаешь, что мятеж против Императора был правильным?
- Да. Да, считаю, и не понимаю, почему остальные не присоединились к нам. Неужели вы не видите, в каком дерьме живет наш народ? Да черт со всеми, Алфихар, ты же видел все то, что видел я. Почему же ты остался верен этому роду тиранов?

Генерал не выдержал.

- Почему?! Да потому что я знал, чем кончится этот мятеж, и был прав! Потому, что для меня еще хоть что-то, да значит слово честь! Потому что не забыл товарищей, с которыми сражался бок о бок, чтобы смотреть на них как на врагов! Не забыл клятв хранить Правителя своей земли!
- Правителя, клятв. Ты не забыл, это правда. Но как же народ, Алфихар? Как же люди, которых ты должен защищать?
- Я и защищал, когда тушил разведенное Готтолдом пламя.

Алфихар, одним рывком оказавшись перед Алфонсом, став на колено и схватив его за плечи.

- Опомнись же, брат! Как можно считать праведным дело, залившее страну кровью? Пойми же ты наконец, Готтолд ублюдок, раз…

Он не успел договорить. Алфонс схватил его за кисти и с силой сжал. До селе спокойный, сейчас он чуть ли не рычал.

- Не смей так говорить о господине Готтолде!

Вырвавшись, Алфихар стал к нему спиной, скрестив руки на груди.

- Господин…Как можно звать господином человека, разорвавшего узы, веками связывающими нашу Империю?!
- Так ли крепки были эти узы, если с ними покончил лишь один человек? Да и покончил ли? До всех этих событий я ничего не знал о нем, но без сомнения встал под знамёна этого человека, когда узнал, за что он сражается. Простые люди встали добровольно, мы не звали их за собой. Ты говоришь мне опомниться, понять, а теперь я говорю тебе то же самое: пойми, твоих уз давным-давно нет, а хранители превратились в деспотов. 

Рука Алфихара непроизвольно сжалась в кулак и замахнулась для удара. Сумев удержать тело от разворота, он все же не смог сдержать сам удар, пришедшейся в стену. Раздался хруст, генерал стиснул зубы от пронзившей его боли, после чего ощутил, что сил в нем больше не осталось, будто они все были вложены в этот удар.
Он не справился: не смог убедить брата, и больше уже не сможет. Алфихар чувствовал, как на него давит безысходность. Не в силах противостоять ей, он облокотился о стену и сполз по ней вниз, покрывшись грязью. Дальше все было как в небытие: глаза покрыла пелена, он перестал чувствовать тело и слышать. Единственное, что он ощущал отчетливо – как болит душа, разрываемая впившемся в нее горем.
Это продолжалось долго, невыносимо долго. Но затем он услышал звуки и вскоре вернулся обратно, обнаружив себя все на том же полу. А рядом, на том же холодном камне, сидел Алфонс, и говорил.

- …, да и знаешь, наверное, будет даже лучше, если я откажусь. Ведь весть о том, что меня помиловали, разойдется быстро, и все поймут, как это произошло. Не хочу, чтобы на тебя, отца или мать смотрели косо. Если уж наше дело провалилось, и императоры все еще на престоле, то пусть все в их стране знают: средь Карнелиев предателей нет. Не позволю кому-либо дать возможность принизить вас.

Он хотел сказать что-то еще, но не смог: Алфихар заключил брата в медвежьи объятья. Через миг Алфонс ответил ему тем же.

Так братья и сидели, обнявшись в последний раз.