Совочек

Артем сидел в песочнице и лепил куличики. Он старательно набивал песком формочку, ловко переворачивал, пристраивая ее на бортик оградки, осторожно приподнимал — куличик рассыпался. Часть песка оставалась внутри.

«Твою ж мать! Надо ж было совком постучать, чтоб отошло!» — с досадой то ли вспомнил, то ли догадался тридцатипятилетний Артем.

Но совка нигде не было. Стало обидно. До слез. Ком подступил к горлу. Артем всхлипнул, потер глаза. С перепачканных пальцев песок сразу попал под веки, Артем взвыл от рези, часто заморгал и…

Проснулся.

Глаза резало и наяву. Утренний свет сквозь щель в шторах был хоть и слабым, но вполне ощутимым и неприятным из-за внезапного пробуждения. А плач, истеричный детский плач, зародившийся в недрах сна, каким-то невозможным образом прорвался в реальность.

Артем нашарил сотовый, еле проморгавшись, разглядел цифры: 5:38.

Мать-перемать! Долбаных пять тридцать восемь! На службу к девяти, а до будильника еще восемьдесят две, чтоб тебя, минуты! Целых восемьдесят, мать твою, две минуты сна! Сладкого. Утреннего. Пусть в песочнице. Пусть с мокрыми глазами. Да хоть с мокрыми штанами. Пошли вы все на…! Это его сон. Залог здоровья. Имеет право. Он в этой квартире с рождения. Тоже ревел по первости, в младенчестве, но не в пять лет и не в пять утра, и не так, будто режут его. А этот урод, придурок недоделанный, устраивает истерики каждую ночь! Каждую!

Орет, действительно, как резаный, во всю глотку, будто он прямо у Артема в квартире. Стены-то, ясное дело, чихнешь — соседи «здоровья» пожелают. А тут ор. И ведь он так ни минуту, ни две. Часами орать будет. Аутист — это нынче не диагноз, это оправдание. Аутист, черт его дери!

Раньше не было никаких аутистов. Дебилы были. Их держали в спецшколах, в интернатах. Сидели себе под присмотром. А тут на тебе, развелись аутисты, оказывается. А вы, нормальные, терпите. Проявляйте толерантность.

Поморщившись от крика, Артем снова посмотрел время. Экран сотового высветил 5:43.

Пять! Сорок три!

Он повернулся на бок, закрыл голову подушкой. Шея тут же затекла, а рев прорывался и сквозь слой холлофайбера.

После очередного истошного вопля Артем отбросил подушку и, что было силы, заколотил кулаком в стену. Жена подскочила:

— С ума сошел?!

— Сойдешь! Глянь, сколько время!

— Вот именно. Додумался, тоже мне. Я вообще-то тоже тут сплю.

— Ну и спи себе. Кто мешает-то?

Инга саркастически хохотнула:

— Ты и мешаешь.

— Я?! — Артем задохнулся от возмущения. — Этот идиот орет — не мешает, а муж родной мешает!

— Муж родной сам ведет себя, как… Саввушка — больной ребенок.

— Так пусть лечат, пусть в больницу кладут. Ну сколько можно? Это ж ад какой-то. Орет, как…

Раздражающий звук переместился из граничащей со спальней комнаты дальше по коридору. У проблемных соседей приоткрылась входная дверь. Плач вырвался на лестничную площадку, эхом разлетелся по этажам. Дверь хлопнула. Послышались приглушенные уговоры, шиканья. Плач и уговоры поплелись вниз по лестнице к выходу из подъезда.

— Офигительно! — прорычал Артем. — Теперь он во дворе базлать будет.

— Слушай, ну как тебе не стыдно? — ворчала жена. — Он же особенный. Он задачки по высшей математике как орешки щелкает. Читать научился в два года. Сейчас учебники по физике до дыр зачитал.

— О господи! Так он гений?!

— Гений! Лена говорила…

— Пусть Лена лучше скажет, чего он орет у нее до двух ночи, а потом в пять утра снова-здорово. Этого Лена не говорила?

— Говорила. Совок он потерял вчера. Копался в песке и подевал куда-то. Они с дворником всю песочницу перерыли. Не нашли. А Савка в рев.

— Совок… Гений же, ясно-понятно. Что, новый совок купить не могла? Я сам ему сто совков куплю, лишь бы заткнулся.

— Артем! Вот ты взрослый, а хуже ребенка. Аутист он. Ему тот нужен. И даже если дать такой же, формой, цветом, но не тот, он не возьмет. Он очень привязан к вещам, к последовательности действий, любое изменение в распорядке вызывает нервный срыв, истерику. Такова природа аутизма.

— Природа избалованности такова. Раньше такое ремнем лечили. Я малой был, в «Детском мире» машинку пожарную увидел, давай ныть. У матери с отцом денег в обрез, а мне вынь да положь. На пол рухнул, давай ногами бить. Отец за шкирку поднял, такой подшлепник зарядил — задница горела, никакой пожарной машиной не потушить. Вся истерика как рукой снялась. В буквальном смысле.

— Угу, — Инга отвернулась на другой бок и добавила, — зато теперь…

Закончить фразу не дал вопль с улицы. Показалось, что уже взвыла сама мамаша.

Артем со злостью откинул одеяло, вскочил с кровати, кинулся к окну. Со стуком захлопнул фрамугу: лучше задохнуться, чем сойти с ума. Громко стуча по ламинату босыми пятками, поспешил в ванную, чтобы шум льющейся воды заглушил эти звуки бедлама, все еще звенящие в ушах.

Ему вовсе не хотелось лезть под душ, подставлять себя под упругие струи воды, отфыркиваться, отплевываться, вдыхать подчеркнуто свежие и намеренно бодрящие запахи геля, а после, содрогаясь от озноба, ощущать на коже жесткость полотенца. Но так было заведено. С самого детства. Проснулся по будильнику — «на зарядку становись!», потом, как водится, водные процедуры. И это неизменный ритуал, даже если тебя плющит и ломает от недосыпа и каждая мышца умоляет хоть на пять минут оставить ее в покое. Отжимаешься, пресс качаешь, а глаза сами закрываются. Организм предпочитает принять все это за тягостный, муторный сон, вместо того, чтобы действительно взбодриться.

Хорошо все-таки быть взрослым. Сам себе голова. Правда, порой сам себе и боль головная, но можно хоть что-то поменять в заведенном укладе. К тому же заведен он даже не тобой, но в детстве ты не задумываешься, тебе и в голову не приходит, что все может быть иначе. Для тебе это часть унылого утреннего подневольного существования: с мучительным пробуждением, кореженьем, именуемым «зарядкой», кашей, сначала застревающей комком в горле, а потом таким же комком лежащей в непроснувшемся желудке. Когда ты взрослый, можно отказаться от физических упражнений в шесть утра и посещать спортзал в комфортное твоему биоритму время. Оказывается, так можно. Взять и поменять уклад. К черту этот навязанный аутизм! И ты не сдохнешь, не захилеешь, не разжиреешь, если физические нагрузки будут не в муку, а в радость.

Жаль, что с душем так не получится. Утреннее омовение — это святое.

Было не особо приятно, зато вода мало-мальски сняла раздражение и неприязнь, смыла сонную тяжесть и хандру, все унеслось в слив. Всплыло в памяти бабушкино из детства: «Куда вода, туда и сон». Полегчало. Вот только взбодриться не получилось. Тело вялое, зевота угрожала вывихнуть челюсть.

Кофе…

Кофе подвел. Пока Артем тупил, глядя в открытый холодильник, поднялся беззвучно шапкой над туркой, затем с мерзким шипением загадил плиту. Остатки Артем слил в чашку — меньше половины вышло, но и ту случайно перевернул прямо на скатерть. По полотну тепло-песочного оттенка поползло темное пятно.

«Черная дыра» — пронеслось в полусонном мозгу. Инга взвоет. Стало стыдно перед женой. Разбудил, нагадил, а она, хоть и вредная спросонья, но добрая душа и хозяйка отличная. В доме чистота, порядок — все на своих местах, надраено до блеска. Все всегда настирано, наглажено. Вон рубашка его, как новенькая. Артем прикипал к вещам. Как Инга говорила: во что влезет, будет до дыр носить. Рубашку стирала каждый вечер, отутюживала к новому рабочему дню.

Хотя, что ж ей еще делать? Детей у них нет. Не получается. Вот и уходит от беды своей в хозяйство с головой. С другой стороны, не знаешь даже, что лучше. Даст бог вот такого Саввушку и… Артем погнал дурные мысли.

В отделение вышел пораньше. А чего дома делать? Там бумагами займется. Их всегда куча. Мигрантов проверить надо. Того же Каримыча. Свой вроде, но работа есть работа. Вот и он, легок на помине.

По двору шатался дворник. Именно шатался. Метла валялась посреди детской площадки.

— Каримыч! Ты с утра набрался или с вечера не протрезвел?

Дворник не ответил: то ли не понял, что обращаются именно к нему, то ли, действительно, был пьян до невменяемости. Взгляд совершенно стеклянный.

— Вот ведь зенки залил! Иди проспись!

Вообще за Каримычем подобного не наблюдалось. Тихий, спокойный, вежливый до почтительности, до какого-то раболепия, не пил он, не безобразничал, с работой справлялся лучше некуда. Двор в идеальной чистоте держал. Вообще к делу своему творчески подходил. Зимой, бывало, в окно выглянешь со своего верхнего этажа, а он с утра пораньше не просто снег уберет, а какие-то узоры вычистил, вроде орнамента: звезды, завитки да загогулинки всякие. Да и на песке на детской площадке черенком метлы все какие-то линии чертил. А зачем? Взрослый мужик, а ерундой занят. Да кто его разберет, мигранта, может, он по родине скучает. У них там поди песка засыпься, может, рисовать на нем принято. Пусть, не мешает же такое никому. Все лучше, чем вот так, в стельку.

Из песочницы торчала светлая детская макушка. Савва набирал полные горсти, швырял перед собой, словно пытался пересыпать весь песок в середину.

В голове всплыло Ингино утреннее: «нужна последовательность действий». И правда, зацикленный. Зато молчит.

Так, а Елена где? Где мать-то?

Артем огляделся. Пусто. Прохожих нет. Кому к восьми — уже ушли, кому позже — кофе допивают.

При мысли о кофе в голове всплыла «чёрная дыра», настроение испортилось. Лены не видно. Лишь Каримыч шарашился вокруг песочницы.

Савку спрашивать бесполезно. Он ни с кем не разговаривает. Полезешь с вопросами, разорется еще. Но что ж делать? Наверняка, мать отлучилась на минуту. Только ведь одного пацана не оставишь. Еще черт этот пьянющий спозаранку. Он, ясен пень, мухи не обидит, но мало ли чего в голову взбредет. Да и пацан неадекватный, ему для срыва много и не надо, достаточно по головке погладить и все: прощай покой — привет истерика.

Артем посмотрел на часы 7:43. Времени в обрез, добираться еще но…

— Савва, а мама где? — само вырвалось.

Спросил и зажмурился, ожидая пронзительный визг, и тут же вздрогнул, услыхав в ответ неожиданно спокойное:

— Вот.

Савва, не оборачиваясь на собеседника, пальцем вытянутой руки указывал в центр песочницы.

Артем сделал несколько шагов с тротуара, где стоял все это время, на детскую площадку, чтобы понять, на что показывает малыш, и замер в ступоре.

Посреди песочницы зияла дыра. Это и ямой было не назвать. У ямы есть края, дно и логическое объяснение: выкопали, обвалилась… Это была просто дыра, около метра в диаметре, а из дыры по грудь торчала… Лена, Савкина мать. То, что это она, можно было догадаться лишь по волосам. Волосы у Лены шикарные были — густые, светлые, льняного оттенка. Инга ей завидовала слегка даже, мол, везет Ленке, блондинка натуральная, краситься не надо, только ей заняться волосами некогда, все время Савка отнимает, вот она соберет их в пучок на затылке и…

Теперь вот только по этому пучку Артем ее и признал, потому что лицо ее было изуродовано до неузнаваемости: носа нет — то ли вырван, то ли отъеден, на щеке рваная рана, как от укуса. Артем, не веря глазам, стоял и смотрел, как слипшиеся пряди, перепачканные кровью, мотаются из стороны в сторону, повинуясь бестолковому дерганью головы. А макушка все такая же светлая, как у Савки.

Обглоданные до костей руки тянулись к сыну, тот, в свою очередь, методично забрасывал этот ужас песком.

Никаких здравых объяснений происходящему не было. Сначала показалось, что это все продолжение сна. Может, не проснулся до конца и видит продолжение кошмара в той же песочнице, где сам потерял совок? А может, с ума сошел: видения у него, галлюцинации. Или траванулся? С колбасой чего не так или с яичницей. Ботулизм? Сальмонеллез? При них бывают галлюцинации? Так живот должен болеть, хотя бы?

Живот не болел, но боль не заставила себя ждать. Резкая, острая, невыносимая боль пронзила плечо, словно его рвали зубами. От неожиданности Артем даже не вскрикнул, а словно подавился и захрипел. Обернувшись, он увидел совсем рядом Каримыча. Из вымазанного кровью рта у того свисал вырваный клок Артемовой рубашки, той самой, наглаженной Ингой. Каримыч вяло жевал ее вместе с куском плоти, выкушенной у Артема из плеча. Кровь текла по гладковыбритому подбородку, а из рваной раны на плече Артема била пульсирующим потоком. Артем всхлипнул жалобно, как ребенок и …

Очнулся.

Не сразу и не совсем: перед глазами все плясало. Все, что попадало в обзор сквозь щель едва приоткрытых век: белые стены, шланги, трубки, провода, мониторы каких-то приборов, фигуры людей в защитных «чумных» костюмах. Все скакало вверх и вниз с амплитудой метра два. От этого резко затошнило. А может, затошнило от боли, дикой боли в правой руке. Артем пытался повернуть голову и посмотреть, что же у него с рукой, в которую вцепился Каримыч. Укус серьезный, но не может он так болеть.

Диким усилием воли он пытался собрать пляшущий взгляд, сконцентрироваться, но разглядеть не мог. И не только от скачков перед глазами. Просто руки у него не было. Совсем. От самого плечевого сустава. Ничего. Даже культи.

Но рука болела. Болела дико, отчаянно сообщая мозгу о рваной инфицированной ране, об источнике какой-то неведомой, опаснейшей, неизлечимой заразы. А руки не было. Был лишь вопрос: где она? И где Савка?

Прыгающую явь затмили вспышки воспоминаний.

Истекая кровью, еле удерживая одной здоровой рукой брыкающегося, орущего ребенка Артем бежал прочь со двора, еще не соображая куда, просто уносил уже непослушные ноги прочь, подальше от безумного людоеда Каримыча, от трепыхающейся в яме Лены, от множества рук и голов, таких же покалеченных и изуродованных, как у матери Саввы, что рвались из ямы вместе с ней, тесня и отталкивая друг друга, шевелясь, нелепо, отвратительно и завораживающе. А потом дорогу ему преградил шар блестящего металла, переливающийся отражениями, отражал он и Артема с Савкой в руке. Отражение было искаженное втянутое по округлой поверхности. Артема неведомой и непреодолимой силой потянуло к этому шару.

А что дальше? Чернота. Дыра в памяти.

— Савва… — пошевелились губы.

Звука не было. Он не услышал сам себя. Не удивительно: в ушах стоял мерзкий пронзительный писк. Лишь через несколько минут сквозь него слабо различался шум приборов, глухие голоса сквозь респираторы. Вопросы задавал голос постарше, с хрипотцой и мягкой, слегка картавой «р» при выговоре, отвечал второй — моложе и звонче, но менее уверенный в интонациях.

— Пульс?

— 210.

— Давление?

— 190 на 60!

— Мда.. Два кубика росфорицина.

— Ввожу. Есть.

— Температура?

— 35 и 2…

— Савва! — прохрипел Артем.

— Бредит?

— Не факт. Для него все каждый раз оканчивается там и начинается здесь заново.

— Может, это даже хорошо, что он не помнит каждое свое возвращение.

— Конечно, хорошо! Как это ни печально, но народная мудрость: «Семи смертям не бывать…» больше не актуальна. Кому захочется помнить каждую свою кончину, к тому же…

Доктор прокашлялся.

— Пульс?

— 135.

— Ну вот, другое дело. Давление?

— Норма.

— Температура?

— 35 и 7.

— Артем, вы слышите меня?

— Да… — ответил Артем, как можно громче. Оказалось перестарался. Выкрикнул.

— Артем, вы помните, кто я?

— Да. Вы — доктор Шапиро.

В этот раз ответ получился адекватнее. Росфорицин начал действовать. Сознание прояснялось.

— Верно. Вы так же помните, где вы?

— В спеццентре.

— Прекрасно. А Савва? Вас все еще волнует, где он?

— Нет, я знаю, что Савва Игнатьевич уже не ребенок. Он в безопасности и занят работой.

— Отлично! Как вы себя чувствуете?

— Как живой труп.

— Шутить изволите, батенька? А нам не до шуток.

— Мне тоже. Но мне лучше, доктор.

Доктор прокашлялся. Теперь ни он, ни его ассистент, ни обстановка палаты госпиталя уже на дергались рывками, лишь слабо расплывались в контурах. Но Артем прикрыл глаза. На что здесь смотреть, это он уже видел множество раз. А ничего другого ему не покажут. Он все знает наперед.

Проваляется здесь день или два. Максимум неделю. Четыре раза в сутки к нему будет приходить медсестра или медбрат (он даже не поймет из-за костюма, пока с ним не обмолвятся парой фраз о самочувствии) с уколами и безвкусной едой в ланч-боксах: месиво из овсянки или гороховый суп, соевое мясо и подслащенная бурда с мерзким названием «кисель».

Артем ненавидел кисель, с детства. Вернее, сначала любил. Бабушкин. Клюквенный. А в школе кисель был словно приторно сладкий обойный клей, невозможно горячий, припахивал неприятно. А пить в «День киселя» больше и нечего было. Приходилось давиться. Артема хватало на несколько глотков.

Как-то мимо стола, где они, первоклашки, обедали шумной стайкой, проходил какой-то дегенерат из старших классов. Чем его привлек Артем? Он не был шумнее остальных, не был и тише. Да, скорей всего, ничем. Просто оказался, как говорится, крайним. Дебилоид остановился на секунду и плюнул в его стакан.

Подскочила Ольга Ивановна, погнала ржущего придурка бесполезной «лекцией» о поведении прочь. А Артем смотрел непонимающе на мерзкий плевок на не менее мерзкой поверхности и не мог понять, почему и как это возможно? А главное, зачем? Зачем тот это сделал.

А потом его вырвало.

Где сейчас этот придурок? Скорее всего нигде. Ликвидирован в общем массе других мертвяков. Вряд ли ему удалось уберечься, остаться среди живых. А может, он и до всего этого не дотянул. Естественный, так сказать, отбор. Такие тупиковые витки эволюции обычно долго не протягивали: лезли туда, где черным по белому написано: «Не влезай, убьет», «Проход воспрещен» «Опасная зона». Их внятно предупреждали, но «дуракам закон не писан». И спроси у любого из них: «Зачем? Зачем ты это сделал?» — не ответят. Они понятия не имеют, зачем и для чего. Для чего живут, для чего гадят, лезут, куда не надо. Вот один тоже слазил… Теперь мир в хлам, а он, Савва Игнатьевич, — великий изобретатель Портала. Теперь ничего не поделаешь.

Теперь Артем сообщит медработникам о своей непереносимости киселя в сотый раз и ему дадут воды. Мерзкой, дистиллированной. И в конце концов — через Портал в прошлое. Это только в поговорке «Через тернии к звездам»… В жизни по-другому. А жизнь ли это? Вот так рывками между палатой в спеццентре после ампутации и тем «Днем Песочницы»? И так двадцать лет. Как один день. Это они все, доктор Шапиро, Савва Игнатьевич и остальные уцелевшие жили два десятилетия день ото дня, а Артем? Нет для него этих лет, он как тот поезд «из пункта А в пункт Б». Только его пункты не просто на расстоянии, а во времени. Да и черт с этим! Кто сказал, что лучше изо дня в день наблюдать, как от семи миллиардов на планете остается жалкая горстка?

Лучше туда, обратно. Там он хотя бы с двумя руками. Хотя… Руку бы отдал, не раздумывая, с радостью согласился вот так, без нее, с вечной фантомной болью, лишь бы…

— Доктор, давайте, отправляйте меня обратно.

— Но показатели еще не…

— И не будут, вы же сами знаете. Лучше не будет, будет только хуже. Переход — это не пикник, знаете ли. Однажды я не выдержу и уже ничего нельзя будет поделать. Пока еще могу, нужно пытаться снова и снова.

— Боюсь, что… — доктор начал было возражать, но, встретившись взглядом с Артемом, оборвал себя на полуслове.

— А вы не бойтесь, доктор. Нечего вам бояться. Савва Игнатьевич — голова. Наверняка, еще что-нибудь придумает. Кстати, он так и не сказал, что я должен сделать там?

— Нет. Как прежде просто передал игрушку.

— Совочек, значит. Который уже?

— На вскидку не скажу, но могу уточнить.

— Да не надо, не парьтесь.

— Что, простите?

— Ничего, выражение такое. Устарелое.

— А… — понимающе протянул доктор или сделал вид из вежливости.

— Совок. Совочек… Мы раньше так целую страну называли.

— Простите, что? — переспросил доктор. — Извините, я отвлекся, потерял нить беседы.

— Да ничего, доктор, не… — Артем понял, что чуть не повторился.

Никто его тут не понимает. Кто бы мог подумать, каких-то два десятка лет и все — полное непонимание, будто он старик столетний. Нет, валить отсюда надо. Туда, к себе. В свое время, пусть изгаженное живыми трупами, но и тут ему делать нечего.

— Мда, — это уже вырвалось вслух из потока мыслей. — Я вот думаю, что ж мне с этой ерундовиной детской там делать? Не в песочек же играть, в самом деле!

— Этого я вам сказать не могу. Это вообще может быть не для вас.

— А для кого?

— Это для него самого. Савва Игнатьевич имеет ряд особенностей. Одна из них, склонность к неизменно повторяющимся действиям, словно ритуал. Это игрушка, как оберег. Понимаете? На счастье. Чтобы все получилось. Вы же знаете его.

— Знаю. Дольше остальных. Именно поэтому входить в Портал могу только я.

Тень скользнула по осунувшемуся лицу Артема. Тень горести, сожаления. Под этой тенью словно стал заметен настоящий его возраст. Хоть он и остался таким же тридцатипятилетним, но время-то на месте не стояло. И эти двадцать лет… Двадцать лет ада, не прошли мимо Артема. Доктор видел, как лицо старится прямо на глазах: углубляются морщины, седеют виски, обвисает кожа. Отвел глаза.

Артем все понял.

— Нечего тянуть, запускайте!

— Что ж, раз вы настаиваете…

Доктор нажал кнопку коммуникатора:

— Пациент готов к отправке.

— Вас понял, — донеслось с другого конца. — Готовность номер один!

— Есть готовность…

Вокруг засуетились очередные костюмы.

Артем закрыл глаза, память подкидывала сюрпризы. Он прикоснулся к поверхности шара. А потом… Потом Артема не стало. Не стало того Артема, который проснулся в дурном расположении духа, встал не с той ноги, пролил кофе и так далее. Появился новый, такой же, измученный, напуганный, ничего не соображающий. Такой же, только двадцать лет спустя. Появился внутри странного помещения, показавшегося ему бункером или космическим кораблем. Новый Артем все помнил и даже прижимал к себе здоровую руку, в которой секундой и двадцатью годами ранее он прижимал бьющееся в конвульсиях тельце Савки. Вот только теперь Савки не было.

— Савва! — растерянно одними губами пролепетал Артем.

— Пора! — ответил доктор.

Артем открыл глаза. Перед ним в метре над землей все так же неведомым образом висел шар из блестящего переливающегося металла. И Артема не стало снова. Он появился там, двадцать лет назад и просто хотел…

Дышать!!! Господи, как же хочется дышать! В глотку словно «ерш» засунули и дергают туда-сюда. Нос, горло, легкие… Все разъедено. Глаза тоже разъело, кажется, вытекают вместе со слезами. На сколько там процентов человек из воды? Слезы, сопли, слюни, пот… На все сто! Только что кровища из пор не сочится пока. Пока…

Скоро эти проберутся через кольцо огня, и засочится еще, фонтаном хлестать будет, когда станут рвать его на части. Пока, судя по звукам: вой, визги, хрипы, им там есть, чем поживиться.

Черт! Надо валить быстрее, а то, действительно, так и будет, пока он тут шоркается посреди улицы.

Но бежать Артем уже не мог. Не мог он и идти, даже согнувшись в три погибели, даже приложив к лицу грязную мокрую тряпку, в которую превратилась наглаженная Ингой рубашка, когда он стянул ее с себя и вымочил в луже. Никакой другой воды на улице не оказалось, а надо было пробираться туда, во двор, где дыма еще больше, где нет воздуха, уже совсем нет.

Какое-то время он тащился вдоль стены, но потом упал на колени и пополз. Это даже не назвать «на четвереньках», потому что одной рукой он все же прикрывал лицо, пытаясь получить через тряпку хоть какую-то возможность вдоха.

У подъезда кучка мертвяков копошилась вокруг подергивающегося тела, значит у него есть несколько минут. Когда агония жертвы прекратится, они потеряют «аппетит». За это время надо успеть добраться до песочницы.

Успеет? А есть выбор? Иди! Ползи! Ну, что ты уставился на них? Сколько можно на это смотреть? Просто изуродованная, полуобглоданная нежить жрет полумертвого. Ты и раньше это видел, одних «Ходячих» десять сезонов намострячили. Накаркали сволочи! Ну, зато теперь знаешь, каких тупостей лучше не совершать. А сам именно так и поступаешь. Сколько раз ты орал в монитор: «Беги! Чего уставился? Зомбаков не видал? Что за тупость!!!» А теперь, когда самому нужно нестись со всех ног, встал и пялишь слезящиеся зенки. Оторваться не можешь. Да что с тобой?! Кто ж мог подумать, что вся жизнь превратится в сериал. Первый сезон, эпизод семь, дубль…

Который, кстати?

Так… В прошлом какая-то чокнутая баба саданула его топором. До этого шар портала раскрылся прямо в толпе зомбаков, Артем и понять ничего не успел, как ему вырвали кадык. Пару раз он не мог прорваться через кольцо огня, пришлось самоликвидироваться. В остальных случаях Савка поднимал такой крик, словно Артем не брал его за руку, а сам впивался в него зубами.

Аутист, что с пацана взять. Не выносит прикосновений. Нарушены коммуникативные способности, не реагирует на речь. Общаться он не может, понимаешь ли, не способен, видите ли, прикосновения к себе не выносит, посмотрите на него! А дыру в потусторонний мир расковырять умудрился. Гаденыш! Уникальные способности у него! Способность воздействовать на пространственно-временные измерения, открывать проходы «червоточины», «кротовые норы» между измерениями в параллельный мир. Из-за него байда эта и поперла. Сколько народу положил! Ну, здорово, чего там? Действительно, феноменальные способности. А зачем? Зачем было лезть со своими способностями в пространство и время? Не ответит. И никто не ответит. Как там Инга говорила? «Такова природа аутизма…»

По-хорошему, не мотаться бы за ним сейчас через его же Портал, каждый раз помирая в муках, иногда успев полюбоваться на его истерики, а придавить бы мерзавца, закопать в этой его песочнице, где он ковыряется. А нельзя! Это он в свои пять лет мир похерил, а в двадцать пять изобрел Портал. И торопиться ему больше некуда. Теперь времени у него вагон. Так же и число версий Артема, чтобы поправить эту хрень. Знать бы, как. Артем согласен бесчисленное количество раз умирать и возрождаться снова. Смотреть, как соседи жрут друг друга, как Инга выбрасывается из окна, словно птица вылетает, только не вверх, а вниз. Бездушный ублюдок? Пусть. Он согласен, если только это все исправит. Если найдется способ закрыть эту дыру в ад.

Найдется… Само ничего не найдется. Надо думать. Думать надо, черт тебя дери, а не стоять на четвереньках и не пялиться на мертвяков! Надо думать мозгами, или что там в твоей тупой башке, капитан Артем Назаров? Надо думать, за каким хреном ты опять здесь возле этой песочницы. Что ты должен сделать? Для чего Савва Игнатьевич, будь он не ладен, хрен знает в который раз отправил тебя сюда, к нему самому через портал.

Снова эти «зачем» и «для чего»? Есть ли ответ? Поди пойми этого аутиста!

Ему на секунду показалось, что это вовсе не мысли толкутся в его голове. Будто кто-то снаружи, извне сказал эту последнюю фразу. Словно сам Савва, не этот малыш в песочнице, а тот взрослый дрыщ под два метра со своей неизменной манерой клонить голову в бок, чтоб не дай бог глаза в глаза не вышло, чтоб прятать взгляд под копной светлых кудлатых прядей, незнакомых с расческой. Будто тот нескладный чудик в самое ухо твердил.

В голове все перевернулось и встало на свои места.

Понять… Понять аутиста. Господи, да как же! Как же он раньше-то… Он же и не пытался. Он лишь прорывался всеми силами через кольцо огня, через толпы зомби, туда, к песочнице, чтобы вытащить, забрать с собой туда, в мир через двадцать лет. А выходил из портала всегда один. Не пропускал Портал Савку. Обнулял.

А нужно ли это? Вернее не так. Это ли нужно?

Артем поднялся на ноги и зашагал к песочнице. Савка набирал полные горсти песка и швырял в центр дыры. Артем первый раз не схватил его на руки, за руку, вообще не прикоснулся, просто перешагнул через оградку, сел рядом. Потом тоже набрал полные горсти песка и швырнул в дыру, где колебался отвратительного вида беловатый пространственный «кисель», откуда лезли и лезли отвратительные мертвые твари. Они, разумеется, не обращали на песок ни малейшего внимания, не замечали и Савку, проигнорировали и Артема, просто лезли из своего потустороннего мира в наш, переползали через оградку песочницы или перешагивали, в зависимости от своей целостности или, наоборот, поврежденности, и плелись, волоклись, шагали на зов плоти. Ни Савва, ни Артем их не интересовали.

Зачерпнув очередную пригоршню, Артем почувствовал на себе взгляд. Он повернулся к Савке. Малой внимательно смотрел на него. Это было странно, очень странно. Артем прекрасно знал, Савка — аутист. Аутисты не смотрят прямо, заинтересованно, они вообще не смотрят на тебя, их взгляд невозможно поймать. Но Савка смотрел, смотрел внимательно и серьезно. Смотрел Артему прямо в глаза.

— Это бесполезно, — голос был бессцветным, лишенным интонаций.

— Что? — растерялся Артем.

— Швырять в них песок, — точно так же продолжил разговор Савва.

Артем, готовый к любым неожиданностям, уже ни о чем не задумываясь, протянул неопределенное:

— Но…

— Что «но»?

— Но ведь ты швыряешь?

— Я швыряю, чтобы успокоиться. Меня успокаивают повторяющиеся действия. А ты зачем это делаешь?

— Я? — переспросил Артем и задумался. — Я просто хотел понять.

— Что?

— Тебя. Понять тебя. Понять, зачем ты это сделал?

— Что сделал?

— Что? И ты еще спрашиваешь, что?!

Нет, больше сдерживаться, ломать комедию Артем не мог. Аутист. Невменяемый. Особенный… Ага, как же! Вот он сидит и вполне себе вменяемо задает вопросы. Правда они идиотские. Нет. Не так. Они наглые. Возмутительные. Он действительно особенный. Так пятилетние дети не говорят. И не думают. Так говорят двадцатипятилетние циники.

— Ты прав!

— Что?!

— Ты прав, так пятилетние не говорят.

Артем замер с открытым ртом. Нет, он не мог сказать это вслух.

— А ты и не говорил, — спокойно ответил мальчишка. — Ты подумал. И да, это я тоже могу. Так что ты хотел понять?

— Вот оно как? Ну, раз ты читаешь мысли, значит уже все…

— Да я-то понял, просто мне хочется, чтобы ты сам это сказал.

— Хочется? То есть, тебе еще и хочется услышать? Что ж, слушай, засранец! Уж, не знаю, как тебе это удалось, но ты в легкую уничтожил весь город. Да что там, ты весь мир засунул черту в задницу. Не знаю, как у тебя это получилось, и знать не хочу. Просто скажи, зачем?

— Не скажу!

— Ах так! Ну тогда я просто вынужден закопать тебя прямо здесь. И пусть это не исправит ситуацию, но хоть в какой-то версии, ты, поганец, сдохнешь. Узнаешь, как это. Каково мне вот так, каждый раз!

— Я знаю.

— С чего бы? Откуда тебе знать? Особенный… Гений! Доигрался? Натворил делов, еще и потешается он.

Артем уже плохо контролировал себя. Ему хотелось ухватить мелкого подонка за тонкую шейку, сжать, глядя прямо в глаза, почувствовать, как под сильными пальцами хрустит и ломается трахея.

— Не делай этого!

— А кто мне помешает?

Артем кинулся к Савве, но тот успел запустить полную пригоршню песка ему в разъяренное лицо.

Песчинки тут же попали в выпученные в гневе глаза, в разинутый рот. Артем захрипел, закашлялся, завыл, отплевываясь, растирая глаза.

Вдруг голос Саввы зазвучал теперь прямо у него в голове.

— Это не я. Не я сделал дыру. Это дворник. Он начертил пентаграмму, открыл проход. Он не дворник вовсе. Он служитель культа Иблиса. Много раз пытался открыть Врата для Повелителя и вот… У него получилось.

Артем замер, он даже перестал отплевываться и тереть глаза. Звезды, загогулины, рисунки… На снегу, на песке… Черт! Черт-черт-черт…

— А ты?

— А что я? Я просто вырос, перевел зашифрованные суфийские тексты. Там описан ход обратных действий и артефакт — совок из сплава семи металлов. И у меня даже получилось его отлить, но как передать его себе сюда? Поэтому я и сделал портал. И послал тебя с ним сюда. Просто отдай его мне.

Артему казалось, что он сходит с ума. Но куда уж больше? Он посреди ожившего ада в кольце живых мертвецов сидит в песочнице и мысленно спорит с ребенком-аутистом.

— Не тяни. Делай, что говорю.

Это было почти смешно. Пятилетний ненормальный отдавал приказы капитану полиции. Вот только посылал он их прямо в мозг. И ослушаться не получалось.

Артем засунул руку в карман брюк. Пальцы ощутили холод металла. Путаясь в штанине, Артем вынул маленький детский совочек. Он помещался на его ладони, поблескивал и переливался зеркальной поверхностью.

— И ты не мог сказать?! — возмущению Артема не было предела.

— Конечно, не мог. Я же — аутист. Я не могу разговаривать с нормальными.

— А сейчас? Сейчас, что ты делаешь?

— А ты считаешь себя нормальным? Здоровый мужик сидит в песочнице с совочком в руках. Ты, как ненормальный, требуешь снова и снова вернуть себя в прошлое, туда, где ты привык быть. И тебя даже не смущает развернувшийся вокруг ад. Ты готов сидеть в самом его центре и швырять в бездну песок.

Савва взял из рук ошарашенного Артема совочек, ковырнул им песок, зачерпнутую порцию швырнул в центр дыры.

Дальше произошло невероятное. Хотя, что может быть невероятнее дыры в пространстве из которой лезут оголодавшие мертвецы? Пожалуй, только это: песок завис в середине, песчинки выстроились в спираль, напоминающую галактику, медленно поплыли вокруг своего центра. Спираль ширилась, затягивала собой дыру, пока та полностью не закрылась песком. Исчезла бесследно.

Артем сидел в песочнице, набирал песок в кулак и пересыпал его из ладони в ладонь. Рядом, свернувшись калачиком, беззвучно рыдал Савка.

— Да сколько можно!

Измученная Инга колотила кулаком в стену.

— С ума сошла? — проснувшийся Артем приподнялся на локте. Даже после стука плач за стенкой не прекратился.

— Ты хоть знаешь, сколько время? — стонала жена.

— Без четверти шесть. Дальше что? Головой об стенку биться?

— Я не могу! Слышишь? Не могу больше выносить это! Он до двух ночи орал и с пол-шестого опять. Идиот!

— Он особенный, — вздохнул Артем. — Он совок потерял. В песке играл и… Ну, что ты смотришь?

— Мне кажется, что это все уже…

— …Было? Это дежавю. Говорят, мельчайший сбой во времени. Ну, не смотри ты так. Сейчас встанем, кофе выпьем, пойдем с тобой перероем песочницу. Найдем пацану его игрушку. Поможешь?

Инга кивнула.

— Вот и славно. А то мне еще с Каримычем разбираться.

— А с тем что? Тихий дядька.

— Тихий-то он тихий, только в тихом омуте… Да не хмурься. Лучше иди сюда.

Она мягко, по-кошачьи, скользнула Артему под бок. Он нежно, но крепко обнял жену единственной рукой.