Дьявольские трели

Эли проснулся от ужасных звуков. За стеной кто-то пытался играть “Дьявольские Трели” Тартини. Ещё бы эта юная бездарь взялась за Паганини! С ума сойти!

Он не сразу понял, где он находится, но, услышав грохот трамвая на улице, встретил печальную реальность бытия: он был в маминой квартире, его турне полетело в преисподнюю из-за идиотского мирового карантина, и Италия для него теперь стала недоступна чёрт знает на сколько.

Скрипка за стеной выводила одну и ту же начальную фразу Трелей, и слушать это было пыткой. Надо же! В квартире, где жил Вано, поселился ещё один скрипач…

Мысли улетели в их детство, когда они впервые встретились новосёлами на этой лестничной площадке, потом в одном классе, в одной музыкальной школе, в одном оркестре… Казалось бы, дружба навеки…

Ему было стыдно вспоминать. Он вытеснил из сознания почти всё, хотя просто забыть не мог. Потому что Наташа ушла к нему. От успеха, от заграничных поездок, от его славы, она ушла к Вано, которого тихо попросили из оркестра. Хотя он почти стал первой скрипкой…

“Все-е мечты, все мои наде-ежды…” — сознание невольно начинало подпевать, когда он слышал вступление Тартини. Эли сам придумал эти слегка корявые слова на музыку, чтобы подчеркнуть настроение, — “…О, та-ак светлы-ы и безбре-ежны…”

— Ни за что не играй Трели, — сказала ему мама незадолго до смерти, — Ты не сможешь.

— Мама, я уже играю и срываю море аплодисментов! — отвечал он.

— Ты всё ещё прыгаешь за эту конфетку? — мама отвечала с типичным одесским акцентом. — Как Перельман тебе не сыграть, а как другие стыдно.

— Мама, есть масса прекрасных исполнений. Джошуа Белл…

— О! Ты ещё скажи какая-нибудь Мэй с декольте до колен… Музыканты!

— Мама!

— А твой Джошуа из трагедии сделал розовые сопли…

— Весь мир восхищается, но мама знает лучше!

— Эличка, Трели надо играть не маникюром, а душой. Они плакать не умеют. У них душа ещё не выросла. И у тебя тоже. Вот меня похоронишь, тогда может получится, — сказала мама и посмотрела на него с сомнением, — Не играй Трели…

“Все мечты, все мои надежды…” — выдавливала скрипка за стеной снова и снова. И опять выдавала скрип и фальшивую ноту. Эли не выдержал, оделся и вышел на лестничную площадку. Он решительно стукнул в ту дверь, но никакой реакции не последовало. Он постучал и подождал ещё, но ответа не было. Он повернулся и пошёл обратно, но тут за дверью что-то звякнуло, и детский голос спросил: 

— Кто там?

— Ты неправильно держишь скрипку, — сказал он двери, — ты держишь рукой, а надо головой.

— Головой? — удивилась девочка. — Это неудобно.

— Сначала. Но это единственный правильный способ.

— Почему?

— Чтобы рука была свободна. Попробуй, положи скрипку на плечо, придержи головой и отпусти руки.

Дверь приоткрылась, и его встретили огромные чёрные глаза. Девочке было лет двенадцать, она была на костылях. И она была похожа на Вано!

Эли задохнулся. Он даже представить не мог, что они по-прежнему живут в той же квартире. Почему он решил, что они давно уехали?

— А вы Эли Яковлевич? — спросила девочка с расширенными от радостного удивления глазами.

— Да… А ты… Мариэла? — спросил он, вспомнив, как звали дочку Вано.

— Можно просто Маша.

— А вы разве не уехали? — неловко спросил Эли.

— Мы уезжали. Но потом папа заболел… — она затихла.

— А… Он тут? — ещё более неловко спросил Эли, на которого обрушилось понимание, что сейчас придётся встретить его глаза в глаза.

— Нет, — ещё тише сказала Мариэла, — он умер.

— Боже… Когда? — еле слышно произнёс Эли. — Я не знал…

— Вы были в Бразилии.

— В прошлом году?

— Да.

Они надолго замолчали. Наконец девочка добавила:

— У него день рождения скоро. Я хотела сыграть Тартини. Его любимое. Он так чудесно играл! Жаль продали скрипку…

— Продали?! Боже! Зачем?! У него же была…

— Папа не хотел. Он хотел, чтобы я играла. Но когда ему совсем плохо стало, мама тайком продала… На лекарства… Осталась только его детская.

— Я помню, это же фанера какая-то…

— Ничего, он ведь научился, — сказала Мариэла тихо.

— Подожди, — сказал Эли вдруг вспомнив, и быстро ушёл в квартиру. Он вернулся с футляром, — вот возьми. Я купил сыну, а он не хочет играть. Привёз племяннице, она отказалась. Их сейчас только бизнес интересует.

— Ой, это наверное дорогая… — испуганно сказала Мариэла.

— Нет, — соврал Эли, — это простая ученическая. Но хорошая. Настраивать умеешь?

— Да…

У него всё ещё дрожало внутри, когда он вернулся в квартиру. Он не мог ничем заниматься, ходил из угла в угол, вспоминал детство, Вано, слушал звуки за стеной. Они стали более терпимыми. Ну что ж, у девочки определённо есть слух и способность учиться.

Наконец он отвлёкся рутиной, обедом, книгами, и не заметил, как пролетело время. Вечером сидя в кресле он вздрогнул, когда раздался короткий стук в дверь. Эли заморгал и взглянул на часы; было около восьми. Два часа испарились — наверное он просто задремал. Почему-то он подумал, что это Мариэла. Быстро подошел к двери, открыл и замер.

Это была Наташа. Словно маленький взрыв прошел через его сознание. Он совершенно не ожидал увидеть её, особенно её колючий взгляд. В руках она держала футляр, в котором конечно была скрипка. И конечно она хотела её вернуть. И уже открыла рот, чтобы сказать…

Эли набрав в грудь воздуха успел первым:

— Прости меня.

Она словно налетела на стену и замерла с открытым ртом. А он начал торопливо говорить, словно боялся, что чуть запнётся и уже не решится сказать до конца:

— Прости за всё. Это моя вина, я знаю. Мне было жутко стыдно. Я давно хотел извиниться перед Вано, но… Как-то откладывалось. Старался забыть, куда-то задвинуть. Обманывал себя, убегал. Ты была права, что ушла к нему. Трус я, Наташа, ужасный трус. Я не отстоял Вано, когда мог. Всё это было несправедливо. Он был намного лучший музыкант, чем я… Но… Я обиделся тогда на вас…

Наташа помолчала, потом вздохнула, и плечи её упали, а гневный взгляд потух:

— Какая разница? Уже всё равно. Его уже нет в живых, и всё это давнее прошлое. А это… — она протянула скрипку, — мы не можем взять. Это как давать несбыточную надежду. Она инвалид. Только недавно начала немного ходить на костылях. Она не вылечится. Надо быть реалистом. Ей надо учиться жить с тем, что есть, а не мечтать о сказке.

Наташа ушла, а скрипка осталась. За стеной наступила тишина.

Эли положил футляр на диван и вышел на балкон. Мир стал тюрьмой — не выйти в магазин, не прогуляться, не напиться в ресторане. И никуда не деться от страшной тоски и боли.

Он вернулся в квартиру, достал никому не нужную скрипку и снова вышел на балкон.

“Все мечты, все мои надежды…” — запела скрипка. Звуки этой маленькой загадочной сонаты Тартини выливались в широкий двор между домами и на трамвайную остановку.

“…О, так светлы и безбрежны…” Благие намерения, которыми вымощены дороги в ад, сладкие грёзы, идиллия, которую юноша хочет обрести в будущем. Милая глупость, которая никогда не сбудется, светлые обещания, которые никогда не исполнятся…

И следом ультимативное визгливое стаккато, открывающее вторую часть: “Да бу-дет так!” И поток быстрых требовательных приказов, словно кто-то, брызжа слюной и комкая слова, требует, требует от мира — будь таким, как я хочу! И эта требовательность и нервозность будет нарастать; и кто-то размахивая руками кричит о гармонии и любви, но те не приходят по приказу. И только множатся попытки, только запутывается клубок…

Но всё рушится! Попытки переделать мир и приспособить его под себя, подмять, подавить — крушатся, и музыка превращается в истерические выкрики, в почти какофонию! И всё оказывается таким напрасным и бессмысленным…

Словно вся жизнь человеческая втиснута в эти четырнадцать минут — от светлого начала через падения, подъёмы, борьбу — и до самой трагедии конца…

С тяжёлым чувством Эли подходил к финальным нотам. Раньше он выговаривал в голове слова:

“Бо-оже, за что мне всё, За что, за что?! За что-о?!”

И вдруг понял, что это неправильно!

И вместо этого на финальных нотах в душе ясно сложилось: “…Прости! За всё! Прости-и-и!” Когда разбитый падаешь на колени перед Создателем, и больше нет сил и надежд, и лишь последний мучительный крик летит к небесам:

Прости-и!

И превращается в рыдание:

За всё!

Прости-и-и!

Музыка растворилась в ночи, и Эли вдруг ощутил солёный вкус во рту и сбившееся дыхание. Тихий ветер холодил мокрые щёки, а в сознание вошли грохот трамвая и другие звуки. И вдруг раздались аплодисменты. Их было немного: на вечерней улице и остановке, на балконах стояли люди и слушали.

— Ты играешь как папа, — сказала Мариэла с соседнего балкона. Рядом с ней стояла Наташа и тоже плакала, глядя в ночное небо.

— Папа играл лучше, — ответил Эли. Он помолчал и добавил Наташе, — она может быть просто инвалидом, а может быть человеком с надеждой и будущим. Перельман уже давно играет практически в инвалидном кресле.

— У нас нет денег на учителя, — ответила Наташа, но Эли чувствовал, что она сдаётся.

— Я буду учить бесплатно, пока я здесь. А там посмотрим.

—  Я не знаю…

— Знаешь.

Все надолго замолчали, но наконец Мариэла тихо попросила:

— А вы не могли бы сыграть ещё?

Эли поднял скрипку и заиграл.

Это был самый длинный концерт в его жизни.