Вампир и балерина
В черном небе появлялись и опадали безумные соцветия зенитных разрывов. Фашистская зенитная артиллерия вела заградительный огонь по атакующим в ночи советским штурмовикам.
-- Мы рождены, чтоб стать травой и пылью, -- стиснув зубы, мычал командир-пилот "Як-семь" лейтенант Коробков, -- преодолев пространство и простор...
Бояться было до смешного нечего. Лейтенанта потряхивало от нервного напряжения, вовсе не от страха. Все-таки первый боевой вылет после госпиталя, хорошо бы все прошло ровно.
Станция обозначилась внизу цепочкой фонарей и прожекторов. Вздувающиеся и лопающиеся астры снарядных вспышек, возникая то справа, то слева, ослепляли, ненадолго оставаясь в глазах черными кляксами.
-- Идут в атаку летчики-вампиры! -- лейтенант с силой утопил одновременно ракетную и пулеметную гашетки, -- пылает сердце и ревет мотор!
Освободившийся от двух ракет самолет облегченно вздрогнул. Огненные струи, размашисто изогнувшись и рассыпая искры, понеслись к земле.
"Как живые," -- умилился Коробков, но проследить красивую змеистую трассу до фашистов не удалось. "Як" тряхнуло, прозвучало несколько звонких, с оттяжкой, ударов по корпусу, а из правой плоскости вырвалась на воздух шипящая, расползающаяся лента керосина, похожая на привязанный к крылу, растрепанный ветром белый авиационный шарф. А потом опять тряхнуло, да так, что лейтенант с размаха прикусил щеку.
-- Командир, горишь! -- встревожился в шлемофоне голос напарника.
Самолет кренило.
"Пора!" -- Коробков расстегнул комбинезон и подготовился к катапультированию. Пришло время вампирского огненного тарана, когда в гущу врагов врезается одинокая машина, а сам пилот неуловимой тенью уходит к своим.
"Як" развернулся и направился на появившиеся впереди пути, плотно забитые эшелонами с живой силой и техникой. В свете уже горящей станции было видно, как охваченные ужасом от вида идущего в лобовую атаку самолета люди внизу в панике выпрыгивают из теплушек и жмутся к откосам.
-- Мама моя! -- разнесся в эфире ликующий голос лейтенанта, -- Да я вас сейчас жахну как тараканов!
Лихорадочно расстреливая боезапас, Коробков выбирал место падения, быстро высчитывая, как зацепить (чтобы еще протащить по живому) побольше вражеских солдат и техники.
-- Не для того я сдох, чтобы вы, гады, жили! -- дернув рычаг катапульты, выкрикнул напоследок Коробков, сразу же рывком вынесенный в воздух вслед за отщелкнувшимся колпаком.
Мгновенно превратившись в гигантскую летучую мышь и выскользнув из комбинезона, Коробков развернулся посмотреть на падение самолета. Увидел уже самый финал: все произошло разочаровывающе быстро. Мелькнуло заваливающееся крыло, клуб дыма с огненной сердцевиной поднялся над станцией, воздух вздулся гулом, скрежетом покореженного металла, криками. Ударила горячая волна...
Вроде неплохо попал. Дело сделано, теперь -- к своим.
В течение двух длинных, страшных, измазанных в грязи и крови ночей Коробков добирался до расположения роты. Не успев прийти в себя, еще не доложившись о прибытии, у землянки наткнулся на старшину разведки Самохина, одного из первых искусственных вампиров секретной лаборатории, опытного и сурового бойца, считавшего себя вправе говорить всем "ты". Самохин обтесывал угрюмые, в рост человека, деревянные колья.
-- Здражлаю, -- буркнул старшина, не по уставу салютуя топором. -- С первым боевым! -- И сразу без перехода: -- Докладываю: комроты объявил операцию "Липовый цвет". -- Глядя на недоумевающего лейтенанта, пояснил: -- Фрицы двух ванхельсингов против нас выставили. Нам поздно сообщили, полковая разведка профукала... Алексея Николаевича подстрелили. Вон там, -- и старшина показал в направлении разбитой грунтовой дороги за холмом.
-- Комиссара? -- ахнул Коробков, услышав имя товарища по секции прикладной демонологии, где тот блистал знанием древних языков, русского балета и тонкостей превращения. -- Как же..?
-- Вечером прощаемся, -- старшина отложил топор. -- А сейчас пойдем со мной, товарищ лейтенант, помощь нужна, а свободных нет.
Схватив обтесаную лесину, Коробков поспешил за старшиной.
-- Ольга наша... -- на ходу быстро проговаривал старшина, -- знаешь же Ольгу? Связистка которая... С нами на охоту напросилась, комроты одобрил. Сразу после прощания выходим.
Добравшись до подножия холма, прикрывавшего от наблюдения с немецкой стороны, Самохин остановился и саперной лопаткой взялся быстро копать рыхлую землю.
-- Здесь поставим, -- между делом мрачно говорил он, -- комиссара-то наверху достали, он сюда отполз... Значит здесь им и стоять. Ничего, ничего... -- несколько раз с угрозой повторил старшина, копая уже довольно глубоко.
-- А зачем это? Забор?
-- Забор! Скажешь тоже... Это для ванхельсингов. Отловим, и -- на кол, чтобы неповадно... Потому они на наш участок и не идут, -- знают, что на остренькое присядут. А эти двое -- отмороженные, зондеры...
Коробков вдруг отчетливо представил, как связанных пленников насаживают на кол, как шалый ветер треплет над мертвыми глазами выцветший чубчик.
Это было неправильно. Но и ванхельсинги -- почти неубиваемые безжалостные порождения фашистской машинерии -- тоже были неправильны. И вампиры, созданные из мертвых и воскрешенных советских солдат где-то в тайных лабораториях Урала, они тоже были неправильны. Однако война, столкнувшая жизнь в неразбериху и боль, была особенно неправильна. Она лихо оправдывала все, но сама оправдания не имела.
-- Страдает Оля, -- прервал лейтенантские мысли Самохин. -- У них с Алексеем любовь была, эх... -- Он утоптал землю вокруг заостренной деревяшки и на глазок прикинул вертикаль. -- Но Ольга отомстит. Сама умрет, но отомстит жестоко, вот увидишь...
Каждый должен иметь особое предсмертное желание, чтобы друзья могли проститься по-настоящему. Живым это тоже нужно, не только уходящим.
Прощальным желанием умирающего комиссара было увидеть выход Теней из начала третьего акта "Баядерки".
На коленях упрошенные выступить, роскошным командирским самолетом доставленные в роту танцовщицы жались в стороне под навесом, шелестели переливчатым шелком балетных пачек. Моросящий дождик то начинался, то успокаивался. Под пригорком, где Тени закончат свой путь, установили траурные носилки. Новая луна едва-едва обозначила свой бритвенно-острый серп, намокшие березки тускло отсвечивали голубоватым.
Аккордеонист сыграл первые такты. Стоя рядом с носилками, Коробков следил за лицом комиссара. Алексей Николаевич полулежал, опираясь на подушки, дышал с трудом. Серебро в крови убивало его, и комиссар держался только усилием воли.
Вдруг Коробков услышал принесенную ветром с немецкой стороны, ослабленную расстоянием музыку: с плачущими звуками аккордеона смешалась обреченная меланхолия губной гармоники. Звуки сошлись в мерцающем влагой воздухе, переплелись, и неожиданно запели об одном: как мучительно больно уходить из этого жестокого, но прекрасного мира.
-- Что я, вампир, есть без красоты? Без красоты я есть тля и нелепица, -- вдруг слабым голосом произнес комиссар. -- В красоте смысл жизни. Запомни это, лейтенант. -- Комиссар скосил глаза в сторону Коробкова.
Коробков, пересилив душевную тяжесть, шевельнул губами: "Я запомню".
Комиссар едва кивнул и отвел глаза.
Тени пошли.
Последней в линии танцовщиц шла связистка Ольга. Губы ее дрожали, блестело залитое слезами лицо. Дойдя, Ольга обменялась тихими словами с Алексеем Николаевичем. Она наклонилась, чисто выполнив глубокий арабеск, поцеловала любимого в губы, а потом вдруг, с отчетливым хлопком, вывернулась наизнанку и, оставив одежду на земле, взмыла в воздух серебристо-голубоватым в свете луны лебедем.
Птица летала кругами и кричала, вместе с аккордеоном и губной гармоникой вымаливая у Бога прощения -- за все, что было сделано и не сделано, им и другими, на этой или на всех вообще войнах. Умоляла простить всех, за все, навсегда. Казалось, что земля и березовая роща вторят печали хрипловато-надрывного лебединого голоса. Потом аккордеон замолк. Мелодия с той стороны тоже оборвалась на полуфразе.
-- Все выше, и выше, и выше, -- сумрачно и угрожающе запели в наступившей тишине выстроившиеся перед носилками вампиры в военном. -- Стремим мы полет наших крыл...
Лежа в носилках, комиссар одними губами повторял слова ротной песни:
-- И вечным достоинством дышит спокойствие наших могил.
Песне вторили пронзительные лебединые крики. Темнота колыхалась, как полог огромной, на полмира, командирской палатки.
"Это достойно, -- думал Коробков, чей разум сейчас свободно охватывал и ночь, и серп молодой луны, и мокрый теплый воздух, -- мы все делаем красиво и достойно."
На последних словах песни комиссар захлебнулся воздухом обступившей его влажной рощицы, вздрогнул всем телом и отпустил себя в пустоту, а через секунду тихо-тихо распался, оставив в кучке жирного праха маленький хрящик, похожий на уменьшенную, сильно стилизованную фигурку висящей вниз головой летучей мыши. От жалобного лебединого вскрика заложило уши. Через мгновение растворились в темноте старшина Самохин с напарниками. За ними, надрывая сердце плачем, унеслась в ночь Ольга.
После полуночи, в страшное дорассветное время на немецкой стороне началась беспорядочная пальба, долго не затихавшая, а когда небо стало светлеть, над равниной пронесся жуткий, перешедший в хриплый сорвавшийся скулеж, вопль, а следом за ним -- еще один, уже другим голосом.
Вернувшийся старшина был неразговорчив.
-- Ну, как там..? -- неловко спросил Коробков, после заката подловив Самохина сидящим с самокруткой возле землянки.
-- Да так.., -- старшина недовольно сплюнул прилипшую к губе махорку. -- Вот ты, пока до своих добирался, ты скольким там? шести-семи, сколько их было? белокурым гансикам кишочки выпустил, жилочки повытянул, детишек этих, отцами загнанных на войну, руками рвал и кровь лизал; ты же никому не станешь рассказывать, как это было? И не надо, об этом надо молчать, за такое убивать нужно. Вот только мы уже мертвы и суд человеческий над нами не властен. Так что правильно они против нас ванхельсингов выставляют, сволоту эту полумеханическую...
Коробков онемел от возмущения, но Самохин остановил его движением широкой ладони.
-- ...И правильно Ольга этих охотников на кол сажает, потому что война, лейтенант, -- не прогулка, не состязание в благородстве, а кто -- кого. Мы здесь стоим за наше, но прав будет тот, кто останется в живых и будет под сладкими липами девок мять и бутузов плодить... Не ты, во всяком случае, не я... И за это тоже кому-то надо отомстить.
Старшина замолчал, разглядывая тлеющую самокрутку.
-- На вот тебе, -- глядя в сторону, сказал он сквозь табачный дым, -- на память. У одного в кармане нашлась, -- и протянул Коробкову губную гармонику с потертыми деревянными боковинами.
В тяжелом состоянии духа лейтенант Коробков всю ночь занимался делами: проверял заправку самолетов, в удачном вылете красиво сбил "мессера", наклеил на борт защитную афонскую икону взамен срезанной осколком, обедал и отдыхал. Уже к утру, в набухающем росой рассвете, направился в землянку.
Под раскидистой липой он заметил Ольгу. Освещенная мягким мерцанием перелетающих с места на место светлячков и гроздьями сочащихся новолунием соцветий, она сидела на траве с книгой, положив ногу на ногу. Увидев лейтенанта, быстро встала и бросила ладонь к виску.
-- Вольно, -- отмахнулся Коробков.
На плетеном шелковом шнурке на Ольгиной груди висел комиссаров хрящик. Заметив, что Коробков обратил внимание, Ольга прикрыла хрящик ладонью.
-- Никогда Алешку не забуду, -- сказала она. В ее голосе прозвучало столько нежной печали, что лейтенант, потеряв дар речи, смог только махнуть рукой и засопеть сквозь нахлынувшие слезы.
В штабной землянке телефонистка передавала в штаб полка донесение о ликвидации ванхельсингов: "Липового цвета собрано два... Повторяю, липовый цвет собран полностью, на вверенном участке липового цвета больше нет..."
Светлячки вспархивали над поляной в душной липовой ночи, расыпались искрами, и лейтенант задумался об отпущенном мотылькам времени: "Радуются ли они каждому мгновению своей жизни? А я, радуюсь ли я?"
Вынув из кармана гармошку, Коробков дунул в нее, прислушался к звуку и, неожиданно для себя, начал импровизировать на тему предрассветной ночи, сладковатого древесного запаха и мельтешащих светлячков. От соседней землянки ему подыграл аккордеон. Ольга отложила книгу и достала из самшитового футляра флейту. Старшина Самохин, прислонясь спиной к дереву, сладко томил кларнет.
Мелодия расширилась: теперь она велась о неизбывном безумии жизни, о том, что завтра кто-то, не дождавшись мира и счастья, умрет, и будет отпет верными друзьями. То один, то другой вампиры уходили в импровизацию и разум их сладко замирал перед величием выраженной в музыке гармонии.
Здесь, на маленьком отрезке длинного фронта, красота опять спасала мир!
Лейтенанту виделось, что после войны, в том месте, где возле березовой рощицы стояли траурные носилки, отлили из чистого золота и поставили скульптуру балерины больше человеческого роста. Золотая танцовщица с поцелуем склонялась в арабеске к умирающему вампиру. А чтобы памятника не касались злые и жадные руки, в качестве предупреждения в землю вбили два заостренных кола.
Артхаус с оттенком Пелевинского бреда и русского балета. Я такое люблю. Интересно закручено. Интересно написано.
Теперь придирки:
Не вычитана на орфо и препинаки, бесят двойные тире
«Дойдя, Ольга обменялась тихими словами и Алексеем» — вместо «и»нужно «с», вероятно.
полмира — слитно
дорассветное тоже
Перебор светляков и аккордеонов в финале.
Перечитаю еще раз, но пока не думаю, что перебор.
«Орфо и препинаки» поправил, где увидел. Это иногда лучше получается, иногда хуже, увы. )