Любимые глаза

Корпоратив вышел отличный, как всегда. Много пили, пели под караоке, танцевали. Под конец играли в «бутылочку». Расходились весело.

До дома было недалеко, минут десять. Поэтому шли пешком. Иванов широко вдыхал аромат поздней весны, сыто щурился в синие сумерки. Под руку его держала жена. Делилась впечатлениями. Говорила звонко, с азартом. От ее голоса у него слегка щекотало в ухе.

— Пашка дурак, напился. Ты видел его, как он прыгал в танце? Упал прямо под ноги девчонкам. Хорошо, никого не покалечил. Надо же так… А Натка за него краснела, ведь любит чудака. Они уже с полгода спят. Ты знал?.. Эдик с Маруськой пошел. Наверное, к ней поедут. Почему ты не захотел, чтобы папа нас подвез? Он ведь от души, а ты отказался…

— Что, так в облом пройти пешком? Прогуляться по воздуху… Чувствуешь, как пахнет сиренью? Как красиво вокруг… А ты все про то, кто с кем спит. Ну и отлично. Здоровый секс только на пользу. И тебе, между прочим, ходить пешком полезно. Для твоей комплекции, — зуд в ухе перешел в раздражение, Иванов повел плечом, убрал руку жены и свернул к кустам. — Один момент. Отолью по-быстрому.

— Можешь не спешить. А то струя не туда ляжет, — услышал позади обиженный голос.

— Вот блин, всегда так, — он пристроился у акации, запрокинул голову к небу и расслабился. Закрыл глаза, слушал журчание. Благодать.

— Что, нельзя в другом месте, что ли?.. И что вас всех сюда тянет? Дайте отдохнуть человеку, плис, — низкий подпитый голос прозвучал из недр куста и тут же затих. Послышался глубокий вздох и икота. Нисколько не смущаясь, Иванов закончил свое дело и застегнул ширинку.

— Сам бы другое место нашел, приятель. За нами еще толпа друзей идет из ресторана. И все хотят ссать.

Жена стояла в сторонке, ждала его. По ее глазам он понял, что она уже отошла, не злится. Опять взяла под руку, опять заговорила о своем. Они шли не торопясь, прогулочным шагом, и это было непривычно. Обычно все дни проходили в суете, спешке, беге. Как будто он пытался взять от жизни больше, чем положено, подумал про себя Иванов. Но, с другой стороны, наверное, так и должно быть. Он зам крупной фирмы, и ему надо заботиться не только о себе, но и о других тоже. Поэтому один день поедает другой, и так без конца. Он удовлетворенно хмыкнул, осознавая свой вес и положение, социальный статус и вообще свое место в мире. «Быть всегда и везде на своем месте. Наслаждаться жизнью, дожить до глубокой старости и умереть в окружении любящих внуков. Аминь», пронеслась в голове краткая молитва обывателя. Иванов посмотрел в густую синеву неба и улыбнулся.

— Послушай, Лера, — сказал он, повинуясь порыву и глядя на жену, — ты хочешь, чтобы у нас были внуки?

Женщина сбилась на полуслове, замолчала, подняла на него взгляд. Ее сияющие глаза смотрели в его душу. Любимые, трогательные глаза, как у ребенка. Будто десять лет назад, подумал Иванов, когда я впервые ее увидел.

— Генка, ты что? Откуда внуки? У нас же и детей-то нет…

— Проблема, что ли? Раньше откладывали, но сейчас-то можем. Ты прикинь — дети, внуки и все такое… И тебе будет чем заняться. В том смысле, что при делах будешь…

— Да я что, я готова, — прошептала она. И чуть громче: — А папа как рад будет!

Зря она так сказала, подумал Иванов, ощущая мгновенный холод, словно его облили водой. Он нервно дернулся, отвернулся словно зачем-то, медленно двинулся дальше.

Образ Папы, главы их фирмы, маячил перед ним много лет. В далеком прошлом ударник коммунистического труда, уважаемый всеми человек. После женитьбы Иванова на его дочке — Босс, герой нашего времени, дока в вопросах нестабильной экономики. Подчиненные благоговели перед ним, разговаривали шепотом, с придыханием. Жена и две дочки души в нем не чаяли. Папа — слово, не сходящее с уст Лерки никогда. В телефонных разговорах, за ужином, в постели и даже в туалете, сидя на унитазе, он слышал из-за двери слово «папа». Сначала это резало слух, раздражало, потом он привык, только иногда подкатывало, выливалось в кратких вспышках необоснованной злобы. То ли ревновал, то ли завидовал — Иванов и сам не понимал. В последние годы, после удачного открытия нескольких филиалов, над образом седого Папы стал проявляться светлый нимб. Еще немного, и его причислят к лику святых, с тоской подумал Иванов. Он на миг представил его в тиаре и с кольцом рыбака на пальце, шаркнул и сплюнул набок.

— Ты чего?.. Мне на туфлю попал. Дурак, — сказала жена беззлобно сквозь монолог, который он не слушал. Потом на ходу обняла, прильнув полным телом.

— Детскую сделаем рядом со спальней, в комнате, что справа. Она как раз подойдет. Что думаешь?

Иванов как-то невесело усмехнулся.

— Подожди ты, вот чудо. Сначала надо дело сделать. А ты уже про детскую…

— А что там… Это дело нехитрое. Справимся. Правда?

Он искоса посмотрел на нее.

— Ну, это как сказать…

Она стала полнеть лет пять назад. Быстро, за несколько месяцев набрала десять килограмм. Когда ему удалили прободную язву. Он лежал в больнице две недели, и она не отходила от мужа ни на шаг, ночевала с ним, готовила бульончики и кашу. Была как на иголках, часто плакала. «Я все время думала, что буду делать, если помрешь. Страшно было, хоть вой», сказала после, когда все прошло. Иванову всегда было приятно и немного стыдно оттого, что она его так сильно любит. Раньше, когда она была еще в форме, он гордился тем, что у него такая красивая жена. Потом, когда все случилось, остались только разочарование и жалость. Она пробовала бегать, сидела на разных диетах, папа заказывал какие-то травки из Китая, но ничего не помогало. Врачи говорили, что это последствия стресса, но насчет того, как все исправить, единого мнения не было. С каждым годом Лера неуклонно набирала вес.

А ведь я ее не любил никогда, подумал Иванов. Может вначале, чуть-чуть. Но так, как пишут в книгах, никогда. Она всегда была для меня как елочная игрушка, что висит на елке. Которой любуются, умиляются. Но только на праздник. В остальные дни ее не замечают. Какой я эгоист после этого. Но что делать? Я такой. Я ее уважаю и мне жалко. От нее прежней остались только глаза — детские, капризные, раскосые, как миндаль. Пожалуй, только их я любил и люблю до сих пор. Милые глаза.

Они шли по тенистой улице, обсаженной липами. Людей почти не было, в окнах домов кое-где горел свет. Пахло молодой листвой и весенней свежестью. До дома оставалось два квартала.

Иванов жалел о том, что заговорил о ребенке. О том, что поддался порыву, не подумав о последствиях. Он вслушался в слова жены.

— … Если будет мальчик, назовем Гришей. В честь папы. Если девочка, назовем. Леной. Мне нравится это имя. Простое и какое-то наше, хотя и греческое. Папа устроит…

— А если двойня? — перебил Иванов. — Если двойня, что тогда?

— Ой, а я не подумала! Ну если так получится, будем смотреть по обстоятельствам. Может быть два мальчика, две девочки, может быть мальчик и девочка. Тогда все понятно. Назовем, как я говорила. Но знаешь, если так, как ты думаешь, то может быть и тройня…

Они шли мимо открытого окна, из которого лилась тихая музыка. Темные шторы чуть трепетали от легкого ветра. Свет был выключен, разговоров не слышно. Едва различимо пахнуло духами. «Клема». Иванов почувствовал, как заныло под ложечкой. Этот аромат он хорошо знал. Роза, нарцисс, фиалка, ландыш… Аромат Ланы, его любовницы.

Она ворвалась в его жизнь, как вихрь, осмотрелась, обустроилась — вот уже три года. Несносная, красивая, вертит им, как хочет. Да и другими мужиками тоже, как он подозревал. И ничего не поделать. Потому что это та, с которой он хотел бы прожить жизнь. С ней он баюкал бы внуков, и это было бы в радость. На корпоративе его весь вечер подкалывала, стреляла глазками, вертела задом. Лишь один жаркий поцелуй под лестницей, ощущение упругого тела, запах ее духов — это то, что он сейчас вспомнил. Быстро пронеслась в сознании их сумбурная идиллия: квартиры на сутки, липовые командировки, откровенные и опасные прикосновения прямо в офисе… Именно полнота ощущений привносила краски в его застоявшуюся жизнь, экстрим на грани фола, вечная игра, в которой нет зрителей, в которой только два участника. Театр для двоих. Неуместная эрекция пронзила Иванова, как током; он даже немного испугался.

Какая странная штука — жизнь, подумал он с сарказмом, испытывая неудовлетворенность и тоску. Все хорошо и все плохо одновременно. Прямо как у Шредингера.

Он не сразу обратил внимание на легкий зуд в ухе, назойливый, дразнящий, противный. Встрепенулся, посмотрел на жену. В желтых лучах фонарей лицо ее прыгало, как надутый гелием шарик, готовый сорваться и унестись прочь.

— … еще с самого начала, как поженились, хотела ребеночка… не говорила, видела, что не хотел… Смотрела, как у других растут дети, как они их любят, как стараются для них. Ведь это то, что останется после нас. Кровиночка. Я никогда не говорила так серьезно, мне даже плакать хочется. Ты представь, Генка, такой маленький карапузик, и он наш! И мы будем смотреть, как он растет, набирает вес. Начинает ходить, говорить, как он будет нас обнимать… Папа часто спрашивает, когда у нас будет ребеночек. Внуков хочет. Говорит, род продолжать надо. Я тебе не говорила, не нервировать чтобы… И ему не скажу, пока ясно не будет. А потом обрадую. Вот праздник будет, Генка!.. Из роддома будете оба меня забирать… С цветами!.. с конфетами…

Уже зная, что делает, возможно, непоправимую ошибку, последствий которой не избежать: долгих извинений, замаливания грехов, чувства вины и нечистой совести, — и уже не в силах себя сдержать, со значением, не торопясь, как в замедленном кино, Иванов прильнул к уху жены и отчетливо, ласково, будто признание в любви, произнес:

— Кому это надо? Пошутил я все. Дура, — и отпрянул в сторону, глядя на нее.

Женщина застыла с блуждающей, глуповатой улыбой. Не заплакала, как он ожидал, ничего не сказала, повернулась и тихим, задумчивым шагом пошла по тротуару. Иванов какое-то время смотрел на поникшие плечи жены, наблюдал, как из кокона, затем широко, судорожно вздохнул и двинулся следом. Колени била непривычная дрожь.

Остальную дорогу шли молча — она впереди, он сзади.

Дома Иванов долго принимал душ, матерился про себя, укорял в том, что много выпил, включал холодную воду и фыркая, зло шептал:

— На, получи! Так тебе и надо, идиот! Какой дурак! Ну почему я такой? Почему?

Они встретились у двери в спальню, в пижамах, готовые ко сну. Жена смотрела в сторону, он в пол.

— Можешь спать в другой комнате. Если хочешь… — ее голос был ровный, скорбный. — Зачем ты так, Гена?

Ничего ни говоря, Иванов притянул ее к себе, обнял, унимая дрожь после холодного душа. Так они стояли, каждый думая о своем.

— Мне придется рассказать папе. Что у нас не будет детей. И что внуков не будет тоже.

— Глупости. Не тревожь старика. Сдуру я, много выпил, понимаешь? Прости, малыш.

Жена всхлипнула. Он почувствовал, что она готова рыдать. Отодвинулся, взял ее лицо в свои руки. Круглые, красные щеки лоснились от пота и слез. Но это было неважно. Как всегда в такие минуты, когда приходилось извиняться, он видел только ее глаза. Широко открытые, распахнутые, всегда любопытные, как у ребенка, наивные, до боли родные, любимые глаза своей жены.

— А хочешь, прямо сейчас, малыш?.. — прошептал, привычно вкладывая нужное чувство.

И, не давая жене думать, подтолкнув к двери, глядя в мощный затылок с конским хвостом, униженный, пристыженный, фальшивя дурацкую песенку, кляня себя почем свет — шаркнул следом за ней.

Май, 2021 г.