Хроники Раскола. Глава четырнадцатая. Пепел
Мутило. Голова раскалывалась. Еще не придя в себя окончательно, я поднял руку ко лбу.
Звякнуло.
Я открыл глаза, изучил тяжелые кандалы-блокираторы на запястьях и цепь, ведущую к опорному столбу. Дотронулся до ошейника с рунами. Перестраховываются: чтобы отрезать от потоков, достаточно и одного «украшения».
Парусина шатра светилась, наполняя пустое пространство серыми сумерками. Бесцветную ткань полога, прибитого колышками, обрамляла тонкая рамка солнечных лучей, падавших на утоптанный земляной пол дразнящими зайчиками. День? Сколько я провалялся без сознания? Судя по запекшимся губам, сухости во рту и онемении во всем теле, не меньше суток.
Я потянулся, чувствуя, как ускоряет бег застоявшаяся кровь, сел. Шумно выдохнул сквозь зубы от вцепившегося в ребра голодного зверька по имени боль — Альтэсса не собирался щадить отступника. Принялся ждать. Несомненно, за мной наблюдают и скоро явятся... Кто?
Ожидание затягивалось. Жужжала муха, заблудившаяся под сводом шатра, шуршал песок под чьими-то шагами за тонкой парусиной. Вдалеке ржала лошадь, перекликались голоса. Я закрыл глаза, вслушиваясь в звучание окружающего мира, отпуская мысли на волю, позволяя безмятежности войти и заполнить все мое существо.
Борьба окончена. Я проиграл. Моя дальнейшая судьба от меня не зависит, а потому и волноваться глупо о том, на что невозможно повлиять — остается только принять наказание, которое определит Повелитель Севера. И всё же... Всё же... Кулаки непроизвольно сжались в бессильной досаде. Неужели Альтэсса так и не услышал голос собственного народа, и то, что было сделано, сделано напрасно?
— Вам вряд ли удастся обрести умиротворение, — заметили от входа. — Утопив подлунные королевства в крови, не следует рассчитывать на спокойный сон, командор Риккард.
Полог откинули, впустив внутрь день. Говоривший стоял против света. Но я и так хорошо помнил и долговязую, нескладную фигуру, придающую дракону сходство с насекомым, и худое, по-лошадиному вытянутое лицо с блеклыми глазами, орлиным носом и синеватыми щеками, покрытыми недельной щетиной.
— Эсса Лэргранд... — в горле горчило разочарование. Я не признавался даже самому себе, но все-таки надеялся, что Аратай явится лично поприветствовать непутевого сына, а не пошлет одного из подручных. Раз уж решил не убивать.
— Я здесь по велению Альтэссы. Отец снежного клана ждет, что вы одумаетесь и наконец-то вспомните, какому роду принадлежите, вспомните о долге перед детьми севера и добровольно поделитесь информацией о целях Кагероса.
Для меня война окончена. Но Повелитель Запада продолжит сражаться. Пусть шансы на победу кажутся сомнительными, всегда есть крошечная надежда, что тому, кого называют океаническим львом и Закатным Пламенем, каким-то чудом удастся переломить ситуацию. Мы не обсуждали дальнейшую стратегию, предполагая возможность плена, но даже так я знал слишком много... а в штабе Аратая найдутся умельцы, способные сделать правильные выводы из разрозненных фактов. Альянс получит колоссальное преимущество, если повезет, даже сумеет захватить Кагероса.
И тогда... кто защитит Вьюну?
— Долг, — я покатал пахнущее полынью слово на языке, решаясь. — Если Альтэсса Севера желает что-то узнать, пусть спрашивает лично — ему я отвечу. Разговаривать с вами, командор Ровер, я не желаю и не обязан.
Дракон подошел ближе, присел на корточки, склонил голову набок. Ни в рыбьих глазах, ни в застывших чертах лица, ни в тоне не проявилось и намека на раздражение. Я не ведал ни одного способа вывести старшего из себя. Подчас мерещилось, что Роверу тиа Лэргранд вообще чужды эмоции.
— У Альтэссы нет времени на предателей, — сухая констатация факта. — Жаль, что вы упорствуете в собственных заблуждениях и отказываетесь прислушаться к гласу разума. Я все равно получу нужную информацию, но методы могут быть... неприятны.
Если я возглавлял карателей, то Роверу уже двадцать восемь десятилетий подчинялось крыло теней. Глава разведывательной службы действительно умел находить ответы на заданные им вопросы.
Молчание затягивалось.
Догадавшись, что продолжения беседы не последует, эсса Лэргранд неохотно выпрямился. Одновременно ожила, натянулась сковывающая меня цепь, выворачивая руки вверх, поднимая на ноги, потом на носки, лишая какой-либо опоры, заставляя остро почувствовать беспомощность. Кандалы впивались в запястья, потревоженные ребра ныли. Унизительно положение: рыба на леске, да и только. Праздные разговоры и попытки соблюсти вежливость кончились. Что дальше?
— Лорд Гис.
На зов явился щуплый коротыш с жидкими прилизанными волосами, верхнюю половину лица которого закрывала странная металлическая конструкция. Гиссиарт тиа Энамар, безумный гений, совершенно не ориентирующийся в мире реальном, зато способный разложить по полочкам всех тварей, обитающих в чужих черепушках. Лучший специалист в ментальных науках, сенсорике и околосвязных областях.
— У меня есть головоломка как раз по твоим умениям, — крючковатый ноготь Ровера ткнулся мне в лоб. — Повелитель Севера намерен выяснить, что хранится в памяти этого упрямца. Уговоришь юношу ответить на мои вопросы?
Холодные линзы окуляров уставились на меня с научным интересом. Заклинание сканирование, ослизлые щупальца осьминога, легко скользнуло по верхнему слою ментальных щитов, защищающих мой разум от постороннего вмешательства. Попробовало надавить в одном месте, просочиться в другом. И ненадолго отступило.
— Великолепно! Просто великолепно! — на лице исследователя появился восторг ребенка, которому подарили новую игрушку. — Мастерская защита и соответствующий самоконтроль, я полагаю. Чтобы сломать его сопротивление, потребуется неделя, не меньше.
Я невольно вздрогнул.
— Боюсь, этот срок Альтэссу не устроит.
Гиссиарт стянул с макушки механизм, замялся.
— Есть способ, мне думается. Я недавно начал исследование касательно человеческих методов дознания. Боль при определенном пороге способна лишить воли. Если соединить опыт людей и наш: зелья истины, заклинания и...
— Пытки, — закончил вместо затихшего ученого Ровер, смотря мне в глаза. Взгляд командора теней по-прежнему ничего не выражал. Эсса равнодушно отвернулся, направился к выходу. — Я позову ваших учеников, мастер. Делайте все, что сочтете нужным. Но постарайтесь обойтись без непоправимого ущерба.
***
У боли нет времени, нет разума и смысла.
Зато у нее есть звук. Свист рассекающей воздух плети. Сердитое шипение огня. Назойливое жужжание повторяющихся раз за разом вопросов, ответы на которые не принесут блага. Но молчать в какой-то момент становится невозможно. Перед кавалерийским натиском боли рушится все — ментальные щиты, воля, упрямство. У меня выдирают власть над телом и разумом — то, что не признают насильно сорванные с губ слова, не утаят мысли.
У боли есть цвет. Алая вьюга обжигающих искр застит глаза, то сливаясь в сплошное колышущееся, как желе, пятно, то распадаясь на отдельные пульсирующие осколки, сквозь которые вырисовываются зыбкие сумерки окружающего мира — тесное пространство палатки, тусклый блеск голодной до мук стали, хищное подмигивание углей в жаровне, серые пустые пятна лиц.
Голоса. Приказ.
— Достаточно. Вряд ли он знает больше, чем рассказал. Позовите целительницу.
У боли есть вкус — пота, крови, слез. Солено-сладкий, металлический, тошнотворный. В пересохшем разорванном криком горле обосновался, растопырив иголки, еж. Глоток теплой воды кажется небесным нектаром и одновременно пробуждает позывы к рвоте.
— Тише. Не спешите.
Прикосновения ловких умелых рук живительно прохладны. Под их целебным напором алая вьюга, захватившая мое тело, неохотно отступает, собирается в точки — на кончиках пальцев, в вывернутых цепью запястьях и плечах, полосами подсохших, стянувших кожу корок и ожогов на спине и ногах — там, где дарили жестокие поцелуи плеть и раскаленная сталь.
Пелена на глазах проясняется, дает разглядеть лицо — немолодое, с кривой складкой губ. Окаменевшее, без малейшего следа сочувствия. Женщина ненавидит меня, но делает свою работу и делает на совесть. Потому что таков приказ эссы.
— Спите, — мягкие пальцы касаются висков. Целительница, чьего имени я никогда не узнаю, отворачивается, сухо сообщает. — Я закончила.
Шуршание цепи. Долгожданная до муки свобода в онемевших руках и спине. Голая утоптанная земля кажется мягче и желаннее пуховой перины.
Мир снова расплывается, падает в черную бездну. Но на этот раз в ней нет жалящих алых искр.
Зато звучат голоса. Глухие, теряющиеся среди липких тенет, опутавших истерзанный разум.
— Рик... Хаос, вечный, нетленный! Кто посмел отдать подобный приказ?!..
Я тщусь проснуться, предупредить Цвейхопа, чтобы убирался, прежде чем эсса Лэргранд или его когти вернутся. Птенцу... вчерашнему птенцу, ведь брат должен был обрести крылья, не надо рисковать и приближаться к отступнику. Гнев Аратая не пощадит никого.
Я хочу спросить о матушке, исходе боя, Вьюне.
Но не могу выговорить ни слова. Не могу открыть глаза, разобраться, сон это или явь?
— Цвейхоп, не хочешь объяснить, что ты тут делаешь?
— Дядя...
Рассерженное шипение.
— Дурак ты, мальчишка, и действуешь безрассудно! Живо проваливай, пока никто не заметил!
Я благодарен Марелону, что он выгнал Цвейхопа. Но почему дядя сам не спешит покинуть палатку?
Прикосновение тяжелой ладони ко лбу.
— Потрепала тебя жизнь, малыш.
— Марелон, что происходит?
— Это же я собирался спросить у тебя, брат, — я впервые слышу злость в голосе вечно спокойного и рассудительного мастера. — Мыслимое ли дело, драконам опускаться до кровавых игрищ людей? Ради клана и Древних мы убиваем без сомнений, но никогда не унижались до наслаждения агонией жертвы. Драконы всегда были воинами, но не палачами.
— Предатели не заслуживают сострадания.
— Предатели? А не задумывался ли, что, может статься, именно ты предал Риккарда, когда поспешил отказаться? Неужели ни мгновения не сомневался, что случившееся было просто чудовищной ошибкой?
— Я думал, мы закрыли вопрос. За ошибки птенца расплачиваются его родители, за ошибки воина — товарищи, за ошибки эссы — весь клан. Настало время отвечать за сделанный выбор.
— А кто расплатиться за ошибку отца, не разобравшегося, что творится на душе его ребенка? В отличие от тебя, дорогой братец, твой сын никогда не обвинял в своих промахах других.
— Довольно, Марелон. Ты забываешься!..
Я собрался с силами и наконец вынырнул из омута сна.
Поморщился. Свет проникал сквозь откинутый полог, слепил глаза, превращая замершего у входа дракона в неясную тень.
— Очнулись?
Солнце высоко висело над горизонтом, заливая истоптанную копытами, изуродованную магией степь. Несколько повозок, запряженных меланхоличными волами, катились по полю, собирая мертвых.
Игнорируя боль в потревоженных ранах, я уселся, скрестив ноги, на набитом соломой матраце — кто-то заботливо перенес меня и даже укрыл тонким шерстяным пледом. Положил скованные руки на лодыжки. Оперся спиной о столб, у которого провел несколько не самых приятных часов. Хмуро, испытующе взглянул на Ровера.
— Намереваетесь продолжить вчерашние... забавы, эсса Лэргранд?
— В произошедшем вчера вините себя и собственное упрямство, — сухо отозвался дракон. Он посторонился, пропуская двух женщин: служанку, поспешившую бросить поднос на пол и уйти, и целительницу. При запахе еды меня замутило, но я понимал необходимость беречь силы.
— У вас один час, — предупредил эсса, задвигая полог.
Жрица кивнула, показывая, что услышала. Я, слегка наклонив голову, наблюдал за скупыми отточенными движениями. Лекарка вытащила из сумки, расставила перед собой склянки, принялась намешивать в ступке зеленоватую едко воняющую мазь. Она молчала, полностью сосредоточившись на немудреном занятии, и даже не смотрела в мою сторону.
Минуты осыпались одна за другой.
Закончив с приготовлениями, жрица, по-прежнему не поднимая глаз, принялась легкими прикосновениями наносить лекарство на кожу — умело, устало и совершенно равнодушно, будто перед ней находился предмет интерьера. Сколько я не пытался, мне не удавалось поймать ее взгляд.
— Как вас зовут?
Она безучастно и методично обрабатывала раны. Холодные прикосновения лишали чувствительности, а вместе с ней уходила боль.
— Как вас зовут? Если у меня появится возможность отблагодарить вас, я хотел бы знать имя той, чьему милосердию обязан исцелением.
На этот раз она ответила.
— Я надеюсь, вы еще проклянете мое милосердие, командор. Повернитесь.
Завершив работу, она так же отстраненно собрала лекарства и удалилась. Я проводил взглядом гордо выпрямленную спину, острые расправленные плечи, в чьих линиях сквозил неприкрытый вызов, потянулся к плошке с едой. Вкуса пищи я не ощущал, бездумно пережевывая и глотая.
Вернулся эсса Лэргранд. Принес сверток с одеждой
Длинная цепь свернулась кольцами на земле, короткая по-прежнему соединяла кандалы на запястьях оскорбительным напоминанием о моем бесправном положении. Плащ пришлось накинуть прямо на голые плечи и зашнуровать на груди, чтобы не сваливался.
— Альтэсса приказал доставить вас в Капитолий, — плотная повязка легла на глаза, погружая мир в непроглядную тьму. — Надеюсь, вы… или лорд Кагерос не создадите мне проблем. Последствия будут… непривлекательны.
Я промолчал. Цепкие паучьи пальцы схватили под локоть, направляя к выходу. В лицо ударил ветер с полей, принес влажное дыхание реки, пьянящий аромат цветов, сладковатый запах навоза и мертвечины. Я замешкался, «посмотрел» в небо, ощущая тепло солнечных лучей на коже. Шелестела трава, фыркала лошадь, запряженная в повозку. Чуть слышно дышал присоединившийся к нам эскорт.
— Зверь...
Подчиняясь прикосновению, я пошел вперед. По спине колючими мурашками бежал шепот — испуганный, растерянный, недоверчивый, торжествующий.
— Демон льда... Зверь... Демон льда пал!
***
Что чувствует вещь, которую везут из одного места в другое? Сожалеет ли о брошенном позади доме, привычном, а потому внушающем чувство спокойствие и защищенности, лежавших рядом товарках, с которыми хорошо помолчать о своем, вещичьем? С надеждой и нетерпением ждет конца путешествия, чтобы познакомится с новым миром, где ей отныне предстоит обитать? Скучая, считает дорожные версты? Или же ничего, потому как глупо приписывать обычной вещи человеческие чувства.
Что чувствует дракон, с которым обращаются как с вещью — ценной и хрупкой, но не заслуживающей иного, кроме равнодушного удовлетворения насущных потребностей в тепле, отдыхе и пище?
Дни сливались в один затянувшийся сон, наполненный скрипом рессор, фырканьем лошадей, приглушенными смехом и разговорами снаружи кареты, из которых иногда удавалось разобрать пару слов. В моем присутствии конвоиры по большей части молчали, ограничиваясь редкими распоряжениями, завуалированными под вежливые просьбы.
Повязку с глаз не снимали даже ночью. В Пламени птенцам приходилось тренироваться жить вслепую и даже вести бой, но никогда до этого я не лишался зрения на столь длительный срок. Я начинал лучше понимать Вьюну, обреченную на вечное прозябание во тьме.
Вкупе с невозможностью использовать магию для ориентации в пространстве и сковывающими руки кандалами слепота рождала противное ощущение ущербности. Впрочем, даже в таком положении имелись «плюсы»: больше не требовалось ломать голову, рассчитывая ходы противника и собственные; меня не занимали миллионы насущных вопросов по обеспечению армии провизией и фуражом, наведению дисциплины, ради которых командора иной раз поднимали посреди ночи; с плеч свалился колоссальный груз ответственности за других и себя. Раны, беспокоившие поначалу, под чутким наблюдением приходящей утром и вечером целительницы давно зажили. В какой-то момент я даже начал получать извращенное удовольствие от своего «отдыха».
Единственное, что отравляло мою неестественную безмятежность, тревога за судьбу снежной пери. Мысль о хранителях памяти, тянущих загребущие когти к девушке, занозой свербела в сердце, время от времени выливаясь в кошмарах наяву.
Собственная судьба, удивительно, меня не волновала: я быстро потерял счет дням, и в какой-то момент вся моя жизнь превратилась в бесконечную дорогу, ведущую из ниоткуда в никуда. Мне оставалось дремать сутки напролет либо же занимать разленившийся от безделья разум философскими и абсолютно бесполезными думами на отвлеченные темы.
Что чувствует вещь, которую везут из одного места в другое?
Карета покачнулась и замерла.
— Приехали, командор Риккард.
Я подобрал цепь, уверенно открыл дверь, соскочил с подножки: за недели, проведенные в закутке две на полторы сажени, я отлично освоился в доступном мне пространстве.
— …из-за Урсулы. Она по-прежнему отказывается покидать башню Медитаций.
— Бессердечная женщина! Неужели леди Исланд не понимает, каким ударом для Альтэссы…
Разговор оборвался. Я отчаянно хотел узнать новости о матери, убедиться, что она в порядке, но понимал, мне не ответят — проигнорируют, как все вопросы и попытки завязать разговор до этого.
На улице пахло козами, сеном, сиренью и томящимися в печи пирогами. Шелестела листва над головой. Забрехал и тут же смолк пес под сердитым шипением человека. Залебезили.
— Проходите-проходите, господа хорошие. А мы вас давно ждем! Стол накрыт, банька растоплена, постели разобраны. Сейчас и лошадок ваших накормлю да почищу.
Судя по звону монет, упавших в протянутую ладонь, услужливость хозяина дома, где мы проведем нынешнюю ночь, вознаградили должным образом.
Паучьи пальцы эссы Лэргранда привычно вцепились в локоть.
— Осторожно! Ступеньки… пригнитесь…
Ступенек оказалось три, средняя скрипела, как и низкая дверь, ведущая из коротких сеней в избу — экономили на масле. В комнате было душно, к усилившемуся аромату пирогов добавился кисловатый — щей и прелый — лежащей на полу соломы, в которой шуршали насекомые.
Из угла донеслось испуганное девичье перешептывание, до конца не стихшее даже после уверений эссы Лэргранда.
Я давно приноровился есть со скованными руками и вслепую, а потому безразлично хлебал холодные щи, закусывая хрустящим пирожком с капустой. За столом царило традиционное безмолвие, случавшееся, когда нам приходилось ужинать всем вместе. Стук ложек о чашки, бульканье воды, наливаемой в кружку из графина, редкие предупреждения лорда Ровера.
Тишина за последние недели стала привычной подругой, и все же время от времени, как, например, сейчас, хотелось чего-то большего, чем безучастной заботы о «ценном грузе». С детства приученный к одиночеству, я никогда не ощущал его настолько полно и остро.
Под коленку что-то ткнулось. Я наклонился, подхватил трущуюся о лодыжки кошку. Странно, обычно усатое племя обходит меня стороной, чует враждебную «собачью» душу, недаром же моим Спутником был Идм. Но эта оказалась то ли слишком сумасшедшей, чтобы следовать начавшейся еще до ее рождения вражде, то ли слишком голодной — под теплым мехом явственно прощупывались ребра.
Я скормил попрошайке кусок сыра. Конвоиры не возражали. Еще один. Вскоре вся моя доля исчезла в прожорливой мурчащей пасти.
Кошка на этом не угомонилась, придирчиво изучила пахнущие лакомством пальцы, облизала шершавым языком и даже слегка прикусила, пробуя. Играючи подбила лапой цепь, благодарно потерлась макушкой о щеку. Я усмехнулся, почесал нахалку за ухом. Она потопталась на коленях, впуская-выпуская когти, улеглась.
Вечер незаметно пролетел за поглаживанием хвостатой вымогательницы.
— Пора, — коснулись плеча.
Я с сожалением ссадил пригревшуюся на коленях зверицу. Поднялся, неуверенно последовал за алым. Дверь в избу захлопнулась, отсекая робкий женский шепоток:
— Он не выглядит дурным человеком. Что он натворил?
Ответ эссы Лэргранд прозвучал меланхолично:
— Он предал надежды тех, кто доверял ему.
И это было почти правдой.
***
Когда я очнулся от липкого тяжелого забытья, которое подменило отрезанный блокираторами мир грез, кошка обнаружилась рядом. Свернулась в изголовье соломенного тюфяка и тихо намурлыкивала свою кошачью песню.
Судя по молчанию, царившему и в комнате, и за стеной, стояла глубокая ночь. Я перевернулся на другой бок, устраиваясь удобнее, насколько позволяли оковы. Некоторое время вслушивался в шорохи: стрекотание сверчка в углу, звон комарья над головой, шуршание мышей, завывание ветра в щелях, храп одного из алых, убаюкивающую колыбельную усатой. И не заметил, как опять задремал — без сновидений, но и без гадостного ощущения засасывающей трясины, не позволяющей выбраться на волю и взлететь в небеса Древних.
Второй раз меня разбудил спор за окном.
— Именем Братства, я требую выдать Демона льда! — неприятный голос, раздувшийся от собственной значимости, скрипел точно несмазанные петли давешней двери.
— Я подчиняюсь только приказам Альтэссы Аратая и никому более, — бесстрастно осадил скандалиста эсса Лэргранд.
— Вы находитесь в наших владениях и…
— И смеем надеяться, что Братство тщательно следит за подконтрольными ему землями. Скажем, нам не нужно ожидать глупостей, вроде разбойного нападения, — в механический тон Ровера окольными путями просочилось ехидство. — Моим алым есть, чем ответить, а это досадное происшествие отрицательно скажется на доверительных отношениях внутри Альянса. Как, вы думаете, Ложе отнесется к инициативе, способной разрушить и без того шаткий мир между людьми и драконами?
— Это ваше окончательное слово? Вы еще пожалеете…
— Доброго дня. Или недоброго, как вы сами пожелаете.
Эсса Лэргранд поднялся по крыльцу совершенно бесшумно, бесшумно же открыл дверь — выдал его сквозняк, скользнувший по полу.
— А если они явятся с соответствующей бумагой Совета?
Я не надеялся на ответ, но неожиданно получил.
— Это невозможно.
После долгого задумчивого молчания Лэргранд продолжил.
— Ваша главная ошибка, эсса Исланд, в том, что вы не умеете полагаться на других. Не умеете безоговорочно доверять, когда ваши представления о том, что правильно, а что нет, расходятся с поступками иных драконов, пусть и преследующих одну с вами цель.
Новая длинная пауза. Словно глава разведки привык выдавать информацию строго дозированными порциями.
— Вы забылись. Забыли, где ваше место. Забыли, что вы только эсса и дерзко решили взять на себя роль Первого. Жаль, вы могли бы вырасти прекрасной опорой клана, но Древние явно поспешили, свалив колоссальную ответственность на столь юные плечи. Впрочем, что мы можем знать о замыслах Древних?
Ровер опомнился, что стал необычно многословен.
— Альтэсса Аратай, как бы вы ни считали, искренне печется о благе Пределов и никогда не подпишет подобный приказ.
Глава теней еще минуту помолчал и угрюмо добавил.
— Вы — личное дело драконов, что должно решаться драконами! И только ими!
***
После отповеди эссы Лэргранд минуло несколько дней, а может, недель. Мой мир по-прежнему состоял из запахов, шорохов природы и молчания окружающих драконов. Путешествие в Капитолий продолжалось — затянувшееся и уныло-однообразное: связываться с алыми не рисковали ни разбойничьи банды, ни нечистые на руку карьеристы из Братства.
Сегодня мы ночевали в дороге, как уже случалось не раз и не два, когда поблизости не оказывалось гостевых домов или их качество не удовлетворяло Ровера. Размеры кареты не позволяли вытянуться в полный рост: приходилось либо сворачиваться клубком на узком сидении, либо дремать сидя — неудобно, но все лучше, чем в седле во время марш-бросков или раскаленной духоте Великой Пустыни, так что жаловаться было глупо.
В какой-то момент снаружи стало слишком шумно, чтобы я мог удержаться на зыбкой границе между явью и сном. Ржали лошади, переговаривались алые: судя по общему дружелюбно-радостному тону и новой гамме голосов, отряд существенно пополнился.
— Мы ждали, что нас встретит мастер Марелон, — дверь кареты слегка приоткрылась, а говорящие находились достаточно близко, чтобы в кои-то веки я разобрал слова.
— Эсса Лэргранд, — отвечающий запнулся, подбирая выражения, чтобы облечь в них не слишком приятную или в чем-то даже постыдную новость. — Как вы наверняка знаете, некоторое время назад между мастером и Альтэссой установились весьма прохладные отношения. Накануне, после очередной размолвки…
Дверь со щелчком захлопнулась, отсекая окончание разговора.
Внутри сцепились волнение, досада и тревога за дядю.
Марелон — старший сын рода Исланд, мастер клинка, вскормивший не одну сотню птенцов. В клане он пользовался бесспорным уважением. Его влияние на младшего брата было… огромным. Когда же того избрали Альтэссой и новым главой семьи, дядя добровольно ушел в тень, дабы не ограничивать даже в мелочах власть Повелителя Севера.
Марелон мог поступать своевольно в отдельных случаях, но в глобальных вопросах неизменно поддерживал решения Альтэссы, хоть и не всегда полагал их правильными. Аратай же, пусть давно избавился от детского восхищения, обрел независимость от чужого авторитета, всегда с почтением относился к мудрым советам старшего родича.
Я догадывался, что… кто мог стать причиной серьезной ссоры между братьями.
Какого Хаоса! Я не просил об этом!
Дверь открылась, впуская моего спутника-тюремщика.
Карета тронулась.
Лишенный и человеческого зрения, и магического, я тем не менее ощущал, как сидящий напротив эсса Лэргранд смотрит на меня — тяжело, пристально, не мигая… с неприязнью, а не привычным безразличием. Невольно поежился, плотнее запахнул плащ, прячась то ли от взгляда дракона, то ли от запоздалых угрызений совести.
Марелон был наставником многих. И Ровера тоже.
***
— Снимите повязку, — приказал эсса Лэргранд. Помолчал и добавил. — Наслаждайтесь видом, командор Риккард. Вряд ли вам снова доведется узреть Капитолий на рассвете.
Ровер обманул: до рассвета было не меньше часа, но даже слабых отблесков хватило, чтобы выдавить слезы из привыкших к постоянной тьме глаз. Я сморгнул, прильнул к окну, жадно вцепившись в возвращенное мне драгоценное сокровище — мир форм и красок.
На фоне серо-желтого, как старая скатерть, неба вздымались грозные силуэты башен с острыми шпилями — двадцать и еще шесть надежных часовых, защищающих спокойный сон прячущихся за трехсаженным барьером горожан.
Дорога то ныряла в низину, и тогда башни исчезали за колышущимися на склонах зарослями вереска и прозрачными липовыми рощицами, то взбиралась на вершину холма, позволяя опять любоваться великолепием приближающейся столицы.
Крепостные стены раздавались вширь, заполоняя горизонт, раскрываясь точно объятия — для кого-то давно не виденного друга, кому-то ждущего на лобном месте палача. Уже можно было различить арку ворот и тянущуюся под зубцами канву из… драконов. Свивающихся в фантасмагорическом танце змеев не удерживали ни цепи, ни клетки, но я снова ощутил безграничную тоску обреченных на вечное заточение узников, их незатихающую ярость и жажду свободы. Будто гранитные изваяния мечтали вырваться из цепких объятий удерживающего их камня, взмыть в зовущие небеса.
Капитолий — столица единого государства, символ могущества и сплоченности человеческих княжеств. Памятник мирному договору между людьми и кланами… Монумент унизительному падению Крылатых Властителей и бесправному существованию их потомков!
Город, чьи древние бастионы четыре года назад я дерзко намеревался захватить и разрушить до основания, уничтожить само упоминание о проклятой Империи!
Западные ворота — двухсаженные створки из арконского дуба и закаленного железа — услужливо распахнулись. Колеса кареты грохотали по булыжной мостовой, будя чутко спящих обывателей.
Долгое путешествие подошло к концу. Мне было предназначено войти на улицы Капитолия не победителем, но лишенным надежд и иллюзий побежденным. Впереди, в высящемся над домами горожан и лавками ремесленников величественном и угрюмом храме Ареопага, плененного Демона льда ждали последний суд и приговор.
