Неизвестные письма Овидия

  • Опубликовано на Дзен
  • Достойный внимания
Автор:
Скрытимир Волк
Неизвестные письма Овидия
Аннотация:
Было написано для конкурса "Новая словесность" ("Нос")
Текст:

Предисловие от автора. Римский поэт Публий Овидий, прозванный "Назон" ("Носач"), известный, прежде всего, по утонченной "Науке любви" и календарным "Фастам", на склоне лет оказывается политическим ссыльным, который, по личныму указу императора, вынужден доживать в дунайском городке Томы. Для изнеженного столичного писателя это оказалось страшным ударом, и вышедшие из под его пера "Скорбные элегии" и "Письма с Понта" показывают, насколько сильно он вынужден был измениться, и каким мучительным было это преобразование. Овидий Назон писал многим - друзьям, жене, императору и даже врагам. Судя по всему, именно в этом была одна из немногих его отрад. И, судя по тому, как менялся тон писем, Овидий сумел пройти полный путь своего преображения. И как человека, и как литератора. И, когда зашла речь о том, что можно написать нового большой формы для литературного конкурса, я счел, что лучше всего подойдут "неизвестные письма Назона", которые, частично сохраняя его стиль, будут лучше описывать его новый путь, начавшийся за порогом Рима. Разумеется, я не везде соблюдал элегический тон, позволив "своему" Назону впадать в отчаянье и писать уже простыми словами. Не считаю ошибками неровности слога или просторечные выражения: в подлинных письмах поэт жаловался, что качество его творений начало снижаться. Моей целью было больше раскрыть Назона как человека и лучше указать на то, как может и должен меняться любой из нас, когда прежняя жизнь оказывается исчерпанной.

1-е другу.

Когда судно ударило бортом о причал, я был уже мертв. И хриплый хохот скифских чаек издевательски бичевал не верящее смерти сердце. Он был единственным, что разгоняло стылый туман, погребальным дымом стоявший над свинцовыми волнами Понта.

Сходни грохнули о причал, и эхо отозвалось из серой завеси. Ни привычной суеты благословенных южных портов, ни веселой ругани грузчиков - матросы, будто немые тени, молча спустились с корабля, и принялись за свою работу. Кормчий же - бородатый и страшный, остался на корме, полностью завернувшись в грубый плащ. Я подошел, чтобы поблагодарить его за наше спасение, но он, казалось, даже не заметил меня. Когда же я спросил его имя, граем кладбищенского ворона прозвучало:

- Хару...

И это было последним ударом заступа, закапывающего мою могилу. Не говори мне, что это был всего лишь этруск, и я услышал обычное для них имя. Ты не видел убивающего звуки тумана, не слышал ужасающего молчания матросов, твою душу не терзал хохот северных чаек - этих гарпий скифских земель. Нет, мой друг. Я умер. Умер во время недавней бури. Под рев пьяного ветра, под рокот озверевших волн, под мучительный стон канатов. Меня выстудило ледяное дыхание Австра, кровью моей упился порожденный бурей клинок, зубы волн разжевали наш онерарий, и соль ледяной воды заглушила мои последние стихи... Я мертв. Не спорь, мой друг. Не уверяй меня в обратном. Сколько людей от рождения мира пытались умолить смерть, искушали ее подкупом, насмехались над ней, прятались, убегали, отрицали ее? А она всегда приходила в урочный час, и забирала наши тени, чем бы не пытлись ее отсрочить. Я мертв, и твои добрые слова не убедят смерть в обратном.

И ныне ветхое судно Харона доставило меня в место моей ссылки. Боги создали эту преисподнюю для нас, а Цезарь определил мне жить здесь. Среди мертвых теней, едва помнящих, что такое - жизнь. Мы знаем, что мир загробный - ледяная пещера, где нет великих в своей простоте благ - солнечного света, урожая, вина... Где нет улыбок и смеха, а любовь никогда уже не касается омертвевших сердец. В далеком Вавилоне о мире мертвых говорят так - хлеб их горек, вода отвратительна, одежда ветхая и никогда не высыхает... Новая жизнь встречает человека не просто тем, что лишает его радости прежней жизни. Она гноится несбыточными посулами. Еда сулит вкус и насыщение, но, словно издеваясь, лишает человека их, одежда обещает тепло и удобство, но обращается на тебе грубой сырой шкурой, леденящей нутро и сдирающей кожу. Ты просишь вина - а получаешь уксус. Ты просишь любви, а получаешь ее, словно плевок, да дурную болезнь в довесок к разочарованию. Это мир мертвых. И если мне скажут, что Дунайские Томы просто похожи на него - не поверю. Как не верил раньше за чашей вина старым стихам "Аргонавтики" и "Одиссеи", где говорилось, что в мир мертвых можно просто прийти, если долго странствовать. Ибо не могут благие боги дать человеку в жилье земли, которые больше похожи на царство карателя-Орка.

Здесь люди ходят, не поднимая глаз, ибо бесполезно искать солнце в мертвом небе. Тут не приносят жертв - туманное небо не пускает сладостный дым и людские молитвы богам. Я видел многих, покуда искал свой дом - они, будто дикари, наряжены в содранные с животных шкуры и шерстяные хламиды. Здесь больше молчат, боясь услышать собственный голос и поразиться ему. Ты не увидишь их лиц, они больше похожи на зверьи. А дома походят на звериные берлоги. И мой дом - точно нора: сырой, стылый, темный и тесный. Лишь маленькое окошко и дверь пропускают немного света. Но видя эти лихорадочно-бледные лучики, обвиваемые змеями туманов, хочется захлопнуть все двери и ставни, чтобы сидя у очага или светильника, хоть немного верить в жизнь. Я умер, мой друг. Принеси за мою душу погребальные жертвы.

1-е жене

Супруге моей шлю приветствие - здравствуй. Печальной элегией сделаю это письмо. О ссыльных скорбят, как о мертвых, и вдовами жен их порой прозывают. О, как это горько - услышать вдове мертвеца! Одно лишь отличье у берега стылого Понта с Аидом - нем вовеки чертог Прозерпины. Нет вестей от спустившихся в стылые норы. Стражи немые, как видно, свирепей крикливых - скорбному кличу на волю уйти не дадут. Я же из Том отослать тебе письма сумею. Молвлю по правде - лишь в них я отраден теперь. Знала бы ты... У огня закрываю я веки - снова и снова из памяти Рим достаю. Так поступает владелец бесценных сокровищ: он их не держит всегда, чтобы то не мешало делам. И не любуется каждой свободной минутой, ибо прискучить способна мечта. Он от забот отойдя, обустроивши место покоя, ларчик раскрыв, достает драгоценность свою. Ближе к глазам поднесет или дальше - ко свету, милой игрушкою тешит свой час. Так же и я - лишь добуду на вечер покоя, в Ромула город вхожу как во сне. Вот прохожу шумный Цезаря форум, вот - по Священной по улице шел. Весты священный огонь приласкал меня дымом, словно бы в храме разлукой томим. Древнего Нумы дворец также кажется маленьким домом. Снова дивлюсь, как же нынче квириты роскошно живут. С мыслью о Рима начале случайно схожу ко вратам Палатина. Рим здесь зачался, и ныне здесь сердце его. Многоколонный Юпитера храм там вознесся, как многотрубный аккорд, потряся небеса. Вдоволь натешившись тем, чем сложил имя город, в скромный свой домик стремлюсь я войти. В дальней каморке моей я рукою касаюся свитков, пряный вдыхаю папируса дух. Вот и клине, и жаровня нагрета, чаша с фалернским на столике рядом стоит. Лег бы я с книгой, и чашу бы поднял, добрым пенатам плеснувши вина. Но, открываю глаза и жалею, что не остался в мечте навсегда. Вместо клине здесь скамья, и накинута шкура. Вместо жаровни чадит горьким дымом очаг. Вместо вина здесь вода - я кумыс не приемлю. Книги немногие - мною же писаны тут. Нету друзей. И овчиною праздник воняет. Здесь на ристалище грубые скифы галдят. Мрамор? Забудь! Тут булыжник - как злато. Споры философов? Здесь не до них. Где же величье искусства? Не в Томах. Всюду лишь скифские звери в чести. Может, сноровисто их и ваяют - дикость лишь в думах тревожат они. Грифы, пантеры и волки терзают плоть кабанов и несчастных лосей. Бьются герои, кромсая друг друга, иль напиваются, если нет битв. Эти сюжеты - и в камне, и в бронзе. Зверий здесь дух, а не римский, царит.

Мне бы туда, где листва зеленеет, гетских краев недоступны стальные ветра... Время забав б увидать - красноречия битвы, конских ристаний, потешных боев... Видеть, как римские юноши спорят уменьем, в тело пред тем благовонное масло втерев. Трижды четыре театра дают представленья! О, как немеет народ пред актерской игрой! Только увы, мне дано лишь мечтая увидеть то, что тебе описал я письмом.

Может, измеришь сама, сколько скорбь моя горше скорби раба, что хотя бы лишь в Риме живет.

Все, хватит ныне папирусы мучить. Скоро со мною заплачут они. Ты же блюди в скорби вдовскую гордость. Имя Овидиев гордо по Риму неси.

1-е Цезарю.

Слава правителю Вечного Города. Пусть же от зависти божьей тебя сберегает судьба. Шлю тебе весть, элегическим слогом отлитую, ибо поэзия - бога язык, а ты равен богам. Я виноват пред тобою и Римом, но перед совестью, все же, не вижу вины. Я признаю - был не нужен умам неокрепшим слог мой, что учит искусству любить. Просят тебя о богатствах и чине, о славе и землях, только то - не мое. Я же прошу лишь о милости малой - с римских порогов навеки спуститься в Аид.

Там, где, как птицы, о мрамор стучат дифирамбы и гимны, там, где свирели и струны созвучно с вином песнь творят, сложно представить, в какой я пустыне живу. Проклятых вод не касаются с неба созвездья. Скорбное солнце скрыть тогой свой лик норовит. Словно матрона, вчера схоронившая мужа, скупо оно в подаяньи несчастным тепла. Ветры здесь дикие, эти - волков оседлают. Вой вихревой с волчьим воем веревкою свит. Море бичует нас ревом, а волны - как горы. Кажется Истр приставленным к горлу клинком. Словно эмпусы вокруг жаждут крови народы - геты, сарматы и бессы, а прочих - не счесть. Путь их набегам течение Истра, как верный дозор преграждает. Только - не вечен дозор, и об этом известно врагу.

Пленный Борей разбивает под Арктом оковы, с хохотом крылья расправит и мчится до нас. Хватит крылатому мощи дыхания лед наложить и на Истр - замерзнет и он. Тонко под вихрем колонны гудят, словно армии трубы. Рушатся башни и храмы, не выдержав штурма ветров. Хохотом лютым грохочет Борей-победитель, волки ему в унисон подают голоса. Храм воздвигает зима, покрывая мир мрамором белым. Дикие скифские боги, кривляясь, в нем танец ведут.

Мы, как рабы победителя Истра - Борея: мерзлой одежды на нас кандалов перезвон. Лед в бороде и усах - словно путы, слова сказать не дают. Но от слов только крепче они.

Кажутся шуткой слова - нет, поверь мне, не шутка. Здесь и вино, нарубив, подают по кускам. Много в мороз засыпает блаженною смертью, этим счастливцам все беды теперь нипочем.

Выслушай, Цезарь: мороз - не единая мука. Только лишь лед даст пути через Истр, враг вероломный, конем обгоняющий ветер, мчит по нему, предвкушая добычу и кровь. Гетские стрелы опять истребляют округу. Смертью двойной угрожает надрывный их свист. Разве одной смерти мало? Всем людям хватило бы. Гет же коварно подносит их две. Первая прямо разит, проходя через жало стальное. Счастлив погибший при ней, ибо хуже потом: тайно вторая погибель приходит - скрытно по крови бежит яд понтийских гадюк. Геты им мажут стрелу, чтоб вернее убить. Век не видать бы мне тех крючковатых орудий, что истребили всю доблесть в ромейских сердцах. Страх - хуже яда гадючьего прячется в крови и в сердце, чтоб поразить человека и смерти бессильем помочь. Хуже морозных оков этот страх, отнимающий руки и речи. Как третья смерть, приносимая гетской стрелой. Можно мороз пережить, укрываясь в ничтожном жилище. Можно набег переждать, если в плен не попасть и не сгибнуть. Только - как страх переждать? Он как будто бы вечен. Хуже набега он, хуже зимы.

Видел я многих - убитых и пленных. Видел погибших от хлада зимой. Как не ослеп я от горя - то ведают боги. Милость вернуться из ссылки мне, Цезарь, из ссылки яви.

Знаю - из Рима все видтся страшною сказкой. Или чудесной - в каком настроеньи принять. Кажется чудом, наверное, сказ мой о силе морозов. Людям досужим немало восторгов принес. Вроде - забавно по морю ходить, не страшась замочить влагой ноги? Рыб же застывших во льду - не потешно ль узрить? Как не смеяться над мерзлой овчиной на людях, коль в неуклюжего зверя уже обращен человек? Море - без волн: тяжелеет от холода влага. Это ль чудно? В Риме - да, здесь же это - беда. Вот корабли - словно в мраморе скульптор их создал: молча стоят, неподвижны и белы. Наледь хрустит, словно камень на них. Кажется дивом, но впору тот памятник ставить могиле. Той, коей стала несчастная эта земля.

Скована льдом и слезою людскою она, избиваема ветром. Пламенем войн обожженная, гетским набегом - пуста. Яблок для пира богов здесь не сыщет Эрида, чтоб похвалою на нем вызвать новый раздор.

Цезарь, прочти, я тебя умоляю, ссыльного письма, их трижды прочти! Может, на миг ты коснешься понтийского льда или ветра, может, услышишь, как геты в набеге кричат. Только на миг обонял ты бы запахи яда, что щедро сеются вражьей стрелой...

Может, тогда бы ты понял - мне все искупилось. Навряд ли вина пережить бы страданья смогла.

1-е завистнику

Узнал ли, кто пишет? Уверен - узнал. Зря что ли завистью желчной истекал ты по каждому из нас? О, не надо двуличья! Уж больше, чем есть, от меня откусить ты не в силах. Твоими трудами возрос урожай моей ссылки. Давно поражаюсь - как мог родовитый квирит из зависти низкой растратить свое благородство? Вино и азартные игры людей так губили. Ужели и зависть по пагубной силе им ровня?

Ты звал себя другом. И каждый из нас твою дружбу подарком считал. Ведь слов медольстивых, угодливых жестов, ты вдоволь имел, да умел их подать. И самое низкое, самое горькое блюдо в подаче изысканной кажется втрое вкусней. Мы, лести вкусив, тебя почитали за брата. Двулик ты, как Янус, сказал бы, но буду неправым: у Януса людям открыты оба лица. А ты лик свой прячешь внутри. Да и сколько же масок ты на него понадел? Словно гидра на битве лернейской в руке Геркулеса - личину сдираешь, а новая маска под ней. Ты сам не забыл ли, каков ты? Ты вспомнишь ли тень, коей в царство Аида сойдешь?

О, да, ты был тонок! Ты многих сгубил, прежде чем мы распознали тебя. Ты решал наши тяжбы, и мы доверяли тебе. О, если бы знали, как их лицемерно ты вел! Всегда кто-то больше имел, чем другие, и рознь между нами росла. Ты так помогал нам в делах, что, стоная потом лицемерно, все выставлял, будто кто-то из нас дело свое позабыл, иль совсем поленился и браться, а ты ж за него нам помог, дескать ладно тебе. Мы же друг друга корили за лень, за беспамятство, за низкую дружбу, сами не зная того - бичевали укором невинных. Те справедливо потом ненавидели нас. Ты был бесценный помощник в делах, но еще больше ты друг против друга нам помогал. И каждого, кого ты подставил, ты сам напоказ лицемерно при нас защищал. И, веря тебе, мы друг другу все меньше имели веры. И много друзей бросало наш круг, твоим ядом отравленный. А мы же, глупцы, того яда все больше желали - слишком удобен ты был, слишком незаменим. И за стоны твои лицемерные больше и больше друг друга мы ненавидели. И дошли до того, что никто не помог бы другому. И тогда ты расправился с нами по одному.

Ужели не знаю я, что не доносом отправил меня ты из Рима в земли дикого гетского племени? Цезар наш мудр, он доносам не верил ни в чем. Ты ж при нем все стонал лицемерно, мол, падение нравов такого достигло, что даже Назона стихи понимаются пошло, будто разврату гнуснейшему учат они. Цезарь велик, он правду увидит, сколько бы лестью ее не скрывал ты. Томская ссылка для меня - его знак: осторожней словами. Но невиновен я. Слово простится. и Цезарь вернет меня в Рим.

2-е другу.

Здравствуй, мой друг. Уж прости - тебе буду писать без поэзии в слоге. Здесь умирает она. Захирел и мой слог. Мне страшно, и страхов здесь много. Но больше всего я боюсь, что до вас не дойдут мои письма. Лишь корабли по весне входят в наш порт - я бегу. Я бегу распросить вновьприбывших - из моих ли краев, да заходят ли в Рим? Словно горным обвалом меня глушит и давит, если я слышу,что корабли не бывали в Италии, и даже нет в мыслях туда заходить. Словно опять и опять умираю я, а из рук выпадает надежда, и с ней - заготовленные вам письма. Их подобрав из грязи, я согбенный домой отправляюсь, шаркая, точно старик. Лишь иногда получается письма до Рима отправить, звонкой монетой залог капитану вручив. Все же страшусь - и пираты, и бури, и забывчивость вестника письма погубят. И тогда оборвется та нить, что связала едино меня и мир живых, где, мой друг, пребываешь и ты.

Вы соберите все письма мои. Памяти скорбной не дайте пропасть об умершем. Те, чей слог лучше - сложите вы в сборник элегий. Пусть изысканную поэзию Рима разбавит горечь северных слов. Между возвышенных гимнов богам, средь меднотрубных дифирамбов, разбавив вино утонченного слога о благах земных, пусть прозвучат и далекого Арктоса песни. В них терпкость яда гадючьего, коим заправлены гетские стрелы, боль от мороза и чад дров сырых. В них сдавлены судьбы и души, будто во льду корабли, коих время ненастий застало в порту. В них темень ночи, и сумерки, что зовутся тут днем. В них скифские кличи, топот копыт, лай собак, вой запутавшегося в колоннаде ветра, треск натянутого лука и гул тетивы. Этой поэзии Риму, порой, не хватает.

Письма похуже сложи ты отдельною книгой. Пусть лишь родным будут ведомы муки Назона. Нет, не мороза оковы, не скифская гибель - эти пусть многие знают. Только родным и друзьям пусть же ведомо станет, как хиреет мой дух и скудеет мой слог. В Риме пускай безупречного словом Овидия помнят. Ну, а семье и друзьям пусть как есть прозвучит.

Третьи же письма, что словом и слогом негодны, только прочтешь - так и выбрось скорей. пусть не позорят меня. Впрочем, знаю тебя - сохранишь ты и эти. Время сотрет их - и ладно о том вспоминать.

Жизнь для навощенных досок - хотя бы неделя. Воск неустойчив, пригоден для слова - коему грошик цена.

Папирус для книг - он живет три столетья. Позже рассыплется в пыль. И не будет нужды в прежнем слове - не перепишут, так пылью со свитком исчезнет оно.

Долог пергамент, но плесенью кислой он повергаем за пару веков, коль пренебречь уходом за книгой.

Так и боюсь, что плесенью-пылью слово истлеет, что в Томах я выстрадал. Друг мой, прошу: сбереги мои письма. Здесь я погиб. Пусть же слово хотя бы живет.

Мы здесь в страданиях вечных Аида. Стены, ворота и башни - что проку от них? Вечные сумерки день заменяют, холод и душу, и тело язвит. Разве ворота и башни от них защищают? От страха и безнадежности стены сумеют спасти? Часто тревога звучит - знать, под стеною кочевник. Мы облекаемся в стылый доспех, и простуженной медью кашляют наши щиты, задевая друг друга. В сумерках, в мраке, по стылому ветру, да под дождем мы стоим на стене, полагаясь на меч. В душах ромеев и греков - глухое отчаянье, многие стрел пожелали себе бы, коль только - скорей.

Часто мне кажется - умерли многие сами того не заметив. Мертвые тени в доспехах стоят на стене средь живых.

Стрелы повсюду. Здесь воздух, как будто, из них. Гетскими стрелами дышим, порою мне кажется так. Выйдя из дома с утра, собираем во мраке мы стрелы. Стрелы с дороги, когда мы в пути, подберем. Будто Аида земля, эти земли плодов не рождают. Мнится - лишь только здесь гетские стрелы растут. Словно трава они за ночь из крыш возникают и по ограде взросли. Верит ли в прочность свою на воротах засов - сомневаюсь. Верим ли в крепость мы духа? Не знаю - поверь. Здесь много даков и скифов, и греки смешались меж ними. Кровь их не знает, какой из земель она дочь. Так и маются дети их, не способные выбрать меж прадедов славой - греком гордиться иль скифами слыть. Те же из греков и римлян, что кровь сохранили, дух свой утратили. ныне в мидийской и скифской одежде гуляют. Дома и в храмах тут гетский обычай блюдут.

Кажется - миг, и исчезнут вдруг Томы, люди рассядутся по коням и помчат наперегонки с ветром, вращая арканом и лук изгибая. И не вспомнит никто - был ромеем иль греком. Будут все геты и скифы. А Томы - покажутся сном.

Друг, моей жизни коснись. Я с письмом посылаю полный колчан крючковатых гетских стрел. Видишь, каких здесь избыток плодов? Не порежься лишь только - ядом полны. Лишь поранься - и тень твою рядом со мною на томской стене угляжу. Нужно ли вмеесте нам, мертвым, от хлада дрожать под северным небом? Надо ль на стенах обоим поклон бить стреле? Будь осторожен, мой друг. Стала сама моя жизнь отравой. Смерть и подарки мои могут в твой дом принести. А уж слово - подавно, как яд.

Все же прошу - сбереги ты хотя бы слова.

2-е жене.

Милой супруге привет от Назона. Томы оковами держат меня. Помнишь, все время писал я про зимы? Только чем лучше здесь та же весна? Здесь не Юпитер знаменья являет, нет и Церериной власти совсем. Дикие земли под стать порождают диких богов, коих ныне страшусь. Небо от грома дрожит, что со смехом скифский Папай низвергает из рук. Лютый, кровавый и жалости чуждый - в Томах таков повелитель грозы.

В майские иды вступаем со страхом - гетский Иерос бредет по земле. Всадник он в белом, на белом коне же, вострым копьем угрожает всем нам.

Осень не лучше: и геты, и бессы вместе сойдутся с оружьем в руках, хворост упавший и алые листья все соберут в два огромных костра. Между огней с кличем войско проходит, тем очищая себя для войны.

Зимы морозом и гетской стрелою людям грозят, и покою нам нет. Осень пугает огнем и войною, есть ли возможность укрыться на миг?

Диким весельем наполнен Иерос, грозный Папай угрожает с небес. С ними Борей, завывающий страшно, нынче в союзе и глух он к мольбам.

Больше скажу, чем мой дух был подавлен - скифские боги здесь наших сильней. Тут изваянье на площади было, чтобы Юпитера мощь всем явить. Руку взметнув, ей он молнией метил, левой рукой указав себе цель. Кажется, вот - распрямится десница, гром поразит виноватого в миг. Скифские ветры тот образ свалили, и над упавшим смеялись, глумясь. Арктос небрежно махнул снежной тогой - статую снегом покрыл до весны. Только лицо я мог видеть и руку - ту, что Юпитер вперед протянул. Словно калека, замерзший в сугробе, длань протянувший в последней мольбе. Дымная копоть и грязь тот сугроб осквернили, словно бы в рубище образ одев. Страшно казалось глядеть на погибшего бога. Словно мороженой рыбой он стал. Или трупом, в снегу утонувшем, коих здесь много находят весной. Я не сдержался - бегом удалился. Только глаза бога часто являлись во снах.

Сколь удивительно то, что мы живы. Нам ведь вообще не положено жить. Земли безлюдные, злобные геты, дикие боги и лютый мороз - все меж собой породнились союзом, все они дружно стоят против нас.

Чувством томлюсь, что убьет меня ссылка. Даже того не заметит никто. Словно ту статую позже отыщут в сугробе насмерть замерзшего - и без лица. Кто опознает в том теле Назона? В яму снесут и забудут о том. Там, среди сотен погибших похоже, будет лежать безымянный Назон.

2-е Цезарю

Цезарю - здравствовать. Мне же - погибель. Я бы молил о пощаде, но чувствую - поздно. Мертвому боги судили возврата не знать. Смог ли Орфей Эвридику похитить? И возвратил ли жену Пирифой? Нет, после смерти не будет возврата. Я, как Анхиза умершего тень, миру живых шлю посланья и только. Ты же - Энеем внимаешь письму. Будь ты мудрее великого предка, ибо Энея кровь в жилах твоих.

Я же в Аиде. Здесь земли пустые. Тут нет плодов на ветвях, а на пашнях - зерна. Горы дубов лишены, берега ив не знают. Снег же почти круглый год здесь царит. В грудь мою бьют бистонийские копья, стрелы сарматские ищут глаза. Словно бы Арго, ведомый Язоном, между Харибдой и Сциллой застрял, дух мой погибший навеки прикован. Скифские стрелы и снег, а меж ними - Назон.

Здесь не нашел бы привычного злата, тот, кто небрежно сорит серебром. Земли бедны на Церерино благо, но и Вулкана им чужды дары. Только лишь овцы богатством здесь мнятся, людям - отрада едина они. Грубая грязная шерсть их идет на одежду, сыром зловонным становится их молоко.

Музы здесь скифские стрелы, словно стилосы, берут для письма. В кровь человечью макая те стрелы, пишут свирепые песни они. Строки те воют голодной пургою, в жажде добычи по-гетски кричат. Эти напевы, как рабские цепи, душу связали и ранили мне.

Только вчера я кувшин здесь разбил. Веришь ли диву, о Цезарь? Вино сохранило форму кувшина - такой здесь мороз.

Я уж погиб. И не чаю возврата. Жду лишь, когда умирать прекращу. Вечной агонии Томы, быть может, исчезнут. В снег, будто в гроб, я сойду, и могилу ту сыщут навряд ли. Горькое скифское небо в надгробье возьму. Только оно без имен, ибо всех не учтет. Сможет ли кто, обелиск тот увидев, имя мое углядеть посреди облаков?

Хватит. Что толку играть мне мечтами. Нынче я умер. Ты, Цезарь, - прощай.

2- е завистнику.

Помню - искусен ты в зависти. Что же, завидуй теперь. Сможешь ли чувство дурное хотя бы величием духа прославить? Или ты мелок не только в хорошем, но даже в дурном? Был я в достатке - ты мне завидовал. Нынче я нищ - позавидуй теперь. Был окружен я друзьями - завидовал ты мне. Варвары - круг мой. Завидуй - теперь. Добрая слава неслась о Назоне. Здесь я никто - позавидуй тому. Пил вино, сладких устриц вкушая, нынче хлеб груб мой да горек чеснок. Коли завидовал яствам ты раньше - то нынешней трапезе зависть открой. Будь же велик - так скажи пред народом: "нынче Назону завидую я. Мерзнет зимой он, очаг обнимая, гетские стрелы все ищут его. Как бы хотел я, как он, горьким хлебом, да безызвестностью в ссылке пожить!" Стало бы видно величие духа, что оправдало бы зависть твою. Если же можешь лишь счастье язвить ты - жалкую участь не стерпит земля.

3-е другу.

Здравствуй, мой друг. Коли ты уже принес погребальные жертвы за мою душу, то скажу тебе - зря торопился. Признаю - я сам просил тебя о том в годы отчаянья. И было бы печально, если бы ты послушался этих слов, ведь правоты в них было не больше, чем в бреду больного. Стал бы ты слушать того, кто, истязаемый горячкой, не узнавал бы собственную мать, но просил сжечь его дом? Вообрази себе недоумение Плутона и Прозерпины, которые, получив должные жертвы, ожидали бы мою душу, но так и не дождались ее. О, да - слова мои и мой смех легко могут вызвать гнев подземных богов, коих мы все рано или поздно узрим. Но, представь - я настолько хочу смеяться, что готов потом претерпеть их немилость.

В варварских Томах весна. Для моей ссылки шестая, для моей души - первая.

Вообрази - тут нет истязующего нас летнего зноя. Неугомонные птицы соревнуются в песнях до самых июньских ид. Их щебет столь оглушителен, что кажется - именно он будит дневное светило. Мертвые травы и деревья оживают за короткую неделю. И там, где еще вчера я видел голые ветви, сегодня я вижу почки, где вчера были почки - сегодня радует глаз молодая зелень. Сирень и заросли лесной ветреницы наполняют воздух медовым ароматом. И жадные шмели спешат напиться нектара даже из неприметных ивовых цветов. Деревья вечерами наполнены их негромким гудением, будто мужской хор вполголоса славит Цереру.

Мертвый шиповник оживает не сразу. И среди вороха голых сучьев дивным букетом выбрасывает пышную зелень одна или две ветви. А скоро их догонят подруги. Тогда уже сплошная листва ничем не напомнит мертвый хворост.

Мой друг, тут вся окружающая природа вершит свои мистерии, и, право, мне кажется, люди учились славить богов у нее.

Недавно случилось мне в сумерках выйти во двор. И не было уж стылого холода, лишь прохладу ночной реки напоминал напоенный туманом воздух. В фиолетовом тумане небес скользила, касаясь голых веток, полная луна, окруженная бледно-зеленой короной. И птичий щебет, во всем своем разноголосье, славил богиню. Трели пернатых певцов гирляндами повисали в воздухе - от самой луны до земли. Шла мистерия Селены. И я, насладившись ею, не смел долго мешать. Но, когда через несколько минут,я снова вышел во двор, там уже шла другая мистерия. В черном небе медленно-высокомерно вышагивала ледяная луна, и туман, пронзенный ее сиянием, венчал повелительницу ночи бледно льдистой-короной. Ни единая птица не подавала голоса. Полная тишина, сотворенная единым приказом многоликой богини. И лишь на далеких перекрестках глухо лаяли псы. Шла мистерия Гекаты - матери тьмы, повелительницы кошмаров и владычице колдовства... Изредка запоздалые жабы и змеи шуршали в траве гетскими стрелами.

Я на пиру Цереры, друг мой. Я пью сиреневое вино, разлитое в воздухе хмельными ветрами. Смиренным просителем молча внимаю лунным таинствам. Я смотрю на птиц, слушаю их - учусь быть таким, как они.

Друг мои, прошу - уничтожь мои письма. К чему травить этот мир скорбью никчемного поэта? Я жил в Риме, его величие касалось меня краем тоги. Там я воспевал утонченность наслаждений и искусство любви. Но что это были за наслаждения? Что это была за любовь? Лишь жалкие подражания настоящей жизни. Сколь ни была бы искусно создана статуя, сколь бы ни был прекрасен портрет - разве лучше они любви живого человека? Я скорбел о прошлой жизни, как скорбят над обломками прекрасного изваяния, над обрывком дорогого портрета. А жизнь, смеющейся девушкой, каждый день шла мимо меня. Жизнь касалась меня ароматной веткой с цветами яблони - я скорбел. Жизнь укрывала меня плащом летнего тепла - я плакал. Жизнь украшала меня венком разноцветных осенних листьев - я не видел ничего, кроме, себя. Жизнь шутливо бросала в меня снежок - я жаловался. И когда я, наконец, обернулся, и с изумлением осознал, что жив, она рассмеялась еще звонче.

Я прошу тебя сжечь мои письма, но в душе знаю - сбережешь все равно. И, понимая это, я начинаю ценить слово невысказанное.

Пусть же наши речи выходят из уст, как добрый горожанин из дома - все обдумавши, опрятно одевшись и не позабыв ничего нужного. Пусть никогда наши слова не станут заполошным неряхой, что выбегает в путь без одежды, без понимания, но с громким стуком и топотом.

Мои мысли были этим заполошным неряхой. И я жалею, что позволил им выйти из под моего стилоса. Ибо ныне живым словом весны течет во мне кровь. И что эти мертвые строки?Растопка очагу - не более.

Цени весну, мой друг. Цени ее каждую так, будто она последняя. В Риме я мечтал умереть осенью. Чтобы меня оплакивали стылые дожди, а гробницу усеяли скорбные яркие листья. Ненче я хотел бы умереть весной. Потому что весной просто нельзя умереть. Можно лишь переродиться сразу же в новую жизнь.

Не печалься обо мне, друг. Я - счастлив.

3-е жене.

Ценитель тонких вин и нежнейших устриц никогда не поймет вкуса редиса с сыром. Он так и умрет слепцом, не осознав, что без вин и устриц он проживет, как живут тысячи простых людей, но погибнет без грубого редиса, когда весенние хвори ломают источенное зимой тело. Жене моей приветствие - радуйся. Шлет вести твои ссыльный супруг, столько лет пробывший слепцом, но исцеленный гиперборейским морозом. И впору было бы говорить и тебе же "здравствуй", как это принято в Риме. Но я вновь и вновь кричу тебе - радуйся, как приветствут друг друга эллины. И на то есть причина.

Нет, я не пьян от вина, ибо в этих суровых землях не растут благородные сорта, а привозное - кислятина, которая не стоит денег, отданных за нее жадным торгашам. Я пьян от весны.

Ты поразишься, ибо я должен был встретить уже шестой год на далеком Истре, где пребываю волею Цезаря. Но я отвечу тебе - все юности каждого прошедшего здесь года, проходили мимо меня, как проходит, мимо нищего попрошайки матрона, спеша к молодому любовнику. Я был слеп. Я не видел весеннего солнца, скорчившись в отсыревшем за зиму углу. Я не слышал пения птиц за треском светильника и скрипом стилоса, выводившем мои жалобы. Я не чуял этой весны, пребывая в чаду горелого масла и своих мук. Все эти года я видел лишь свои страдания. И, говоря откровенно, давно бы уже мог не видеть их. Но как спившийся человек дорожит жалкими своими собутыльниками, я дорожил горем своей ссылки.

Ты знаешь, что такое весна в Томах? Нет, даже север Апеннин не даст тебе всего, что следовало бы увидеть. И я могу описать эту весну, показав только пять ее составляющих.

Первая - это снег. Грязный, ледяной и твердый. Ты не поверишь, он лежит в канавах, оврагах и в тени домов даже в мартовские иды! Поверив в его твердость, ты узнаешь предателя: ноги проваливаются сквозь мнимую опору и быстро замерзают в ноздреватом сугробе.

Вторая - это вода. Настоящая коричневая грязь, текущая по раскатанным дорогам. А в лесу она черная. Прозрачашая в своей угольной черноте. Это талый снег напоняет каждую ложбину, но, отчего-то все еще не способен отражать небо и солнце. И хоть вода не кажется уже ледяной, я познал и все коварство ее стылости. Ибо недавно держал недолгое время чашу с ней, приводя в порядок одежду. И, хоть и не касался я влаги, держа лишь сам сосуд, рука моя стала похожа в своем онемении на диковинное продолжение чаши. Лишь теплой водой, через лютую боль сумел я вернуть руке подвижность и чувства.

Третья - собственно небо. Оно серое от туч, и солнце, когда разрывает пелену, кажется ослепительно белым. И от этой белизны так же веет холодом. Уныние неба передается коре деревьев. Такие разные в теплое время, они сереют, будто потерявшие всю кровь солдаты. И скрипящие их тела напрочь сливаются с тучами. Но многие из них уже почернели и пали.

Четвертая часть местной весны - это те самые мертвые деревца. Бурные ветра Понта и тяжесть снего ломают многие ветви и даже сами стволы. Их укрывает до весны, и не видно количество павших. А стоит снегу обратиться талой черной водой, и все вокруг, точно поле Фермопильской битвы, завалено черными сучьями и молодыми деревцами. Иные затеряны в прошлогодней траве, иные свалены кучей, где не расплести одно с другим. Какие-то, будто в последнем усилии умирающего, тянут веточки к талой воде, и замирают над ней, так и не зачерпнув желанной влаги.

Пятая же часть - та самая прошлогодняя трава. Стоит сойти снегам, как всюду поднимаются мертвецы - заросли мертвого былья. Бледной желтизной оно напоминает сушеные временем кости, а стоит подуть ветру - шуршит и трещит сухим костяным треском.

И даже первые барашки вербы кажутся здесь предателями - настолько сливаются они своей серостью с мертвым небом и умирающим снегом.

Представь же, как шел по лесу твой Назон, сгибаясь под весом набитой прошлогодними овощами сумы и тяжестью ссыльных своих мыслей. Бессильно скрежетали зубами остатки снега, безмолвно гнулись ветви мертвых деревьев, яростно шелестела прошлогодняя трава и лишь тихие плески луж были более или менее живым звуком. Не скрою, что был я одет по погоде. Но стылость понтийской весны вымораживает тело незаметно, как незаметно точит человека старость. И, выйдя по тихой погоде из одного дома, можно через три стадии придти к очагу уже совершенно замерзшим, но заметившим это лишь в последниий миг.

Я шел по мертвому лесу неприкаянной душой, и снова и снова проговаривал в своей памяти новые письма, которые теперь никогда не напишу. Ибо зачем вам читать снова и снова однообразный скулеж ссыльного, который, перетирая в пергаментах свое горе, почти разучился писать о чем-то ином и как-то иначе? Я лучше напишу о том, что исцелило мою душу.

Все очень просто - я увидел с черно-сером лесу тоненькую ольху, едва ли с меня ростом. Ее гнул и ломал стылый ветер, на нее давило тучами небо. А она, единственная во всем лесу, распустила нежные зеленые сережки. Точно молодая девочка, решившая назло всем вокруг выйти замуж за любимого и нарядившаяся для него, невзирая на крики родни. Зелень этого деревца была до безумия живой. И, хоть вокруг было полно старших сестер этой ольхи, за много стадий я нашел лишь ее одну - готовой встретить возлюбленное солнце своим нарядом. И, хоть я еще не понимал всего того, о чем тебе пишу, тогда я остановился приглядеться - ибо с самого октября я не видел живой зелени. В этот момент, прямо надо мной заливисто и радостно пропела весенняя птица. Песня ее точно согрела на миг стылый ветер и вплелась в сережки ольхи. И тогда, глядя на ожившее деревце и слушая счастливый щебет, уже тогда, среди мокрого снега и мертвой прошлогодней травы, я осознал всей душой неизбежность новой весны.

И теперь, супруге моей, я пишу - радуйся. Весна нашей юности бывает лишь раз в жизни. Но каждый новый год боги не лишают нас видеть новую весну вокруг себя. И благословение это не обходит даже лютые северные земли. Я принимаю этот божественный дар. И в моей душе птицей поет апрель.

3-е Цезарю.

Цезарю - здравствовать. Больше не смею жалобой горькой тревожить тебя. Это последнее нынче письмо отправляю, чтоб не сказали: "лишь требовал он".

Да, я все там же, я Том не покинул. Все среди гетов ромеем живу. Варвары злые - с душою младенца, тем их пронять оказалось легко. Гета, сармата ли, бесса, едино волнует сладкая сказка, напевность строки. Вот - он с ножом приближался, оскалясь, миг - и смиренно внимает словам. Меч позабывши и лук потерявши, словно ребенок твердит - мол, "еще расскажи". Им "Аргонавтика" души пленяет: рты пораскрывши, внимают словам. Будто за "Арго" в то время летают их души, тело забывши и имя само. Жизнь Геркулеса, мощь подвигов славных, варваров в дикий приводит восторг. Скачут, кричат, потрясают оружьем, точно герою желают помочь. Скорбных лишь песен они не выносят. Молвят - лишь бабам пристойно скулить.

Вот - среди них я уже не последний. Чтут за сказанья, за дар их читать. Просят порою почтить их умерших - краткой элегией жизнь их воспеть. Я не противлюсь, они же подарки дарят за слово, чтя равный обмен. Где-то в далеких степях Борисфена в дым скифской юрты мой стих заплетен. Может, у моря янтарного эсты песни Назона, порою, поют.

Цезарь, поверь, мне не нужно уж Рима. Я среди гетов почти стал своим.

Скажут вельможи в дворце твоем славном, - мол, даже ссылка, как милость идет, если даритель ее - император. Мне безразличны пустые слова. Лают собаки за Истром-рекою - что в этом людям, которые тут?

Верь мне, о Цезарь, я горя не помню, злобой не мыслю и просьб не держу. Сталось, что сталось, и ссылка, как видно, домом любимым уж кажется мне. Хоть и не верил, что здесь пригожусь я - выжил, и жизнь свою сносной нашел. Словно бы яблоня, старый ствол сбросив, новые ветви от корня растит. Минул уж срок - ветви новые дарят яблоки людям, как раньше велось.

Так моя жизнь обновилась при Томах. Яблоки слова дарю людям я.

Цезарь, прости мне стихи, если дикие слишком. Я одичал, но остался - Назон. В диком краю пребываю счастливым. Рим - без меня. Ты же, Цезарь, прощай.

3-е завистнику.

Вот минуло семь мартовских ид, как из Рима я изгнан. Зря торжествуешь - почет мой здесь больше, чем в Риме, чаще, чем дома, здесь строки услышишь мои. Варвары складное слово приемлют, доброй истории вечно доволен их дух. Вот и в почете Назон. Да, я оскифился, зимы приемлю спокойно, также - не гнусь и под гетской стрелой. Дух мой окреп, ныне чую - я дома. Рима не нужно, ведь здесь я на месте своем. Ты все еще жалок там, в Риме? Ты все лицемеришь за роскошь и расположенье? Низкая участь. И право - мне жалко тебя. Здесь, где прямодушье в почете, я не погиб, но лишь крепче возрос. Словно халибский клинок, в скифского солнца горниле расплавлен я, гетским морозом и снегом теперь закален. Ты бы не выжил здесь - слишком прямые здесь люди. Даже смути ты их - быстро бы вскрылся обман. Сколько угодно кичись. Рим я тебе уступаю. Скифские Томы мне стали милей.

Скифскому другу.

Здравствуй, друг мой далекий. Мы виделись в Томах. Пишет тебе сотрапезник Назон. Ведаю, грамотой ты не владеешь, а потому попросил я купца слово все в слово прочесть этот свиток, как только сможет увидеть тебя. В том подкупил его лестью и златом. Весть он прочтет так, как я написал.

Томы далекие краем казались, что краем мира являлся всего. Но ты рассказывал, в Томах гостивши, что Ойкумене не видно краев даже с тех гор, возле коих стоят твои юрты, а до тех гор - много месяцев путь.

Странно казалось тогда ощутить мне: разве я в ссылке? Я в Риме почти! Так с твоих гор показаться могло бы. Рим рядом с Понтом - так видится с них.

Помню, я много вопросов постыдных задал тебе, все пытаясь узнать - в ваших краях обитают ли грифы, что от людей клад златой берегут? Правда ль - у вас людоедство в почете? Верно ль - у женщин растет борода? Про одноногих людей и циклопов, про ацефалов распрашивал я. Все, как писалось в сказаниях наших, я излагал и ответить просил.

Ты ж хохотал, не стесняясь народа, будто бы дивные байки узнал. Люди, как люди, так мне отвечал ты. Схожи, мол, речью, и боги одни. Скифский обычай единый меж ними, так же, как скифы, кочуют там все. Только одежку кроят по-иному и украшают иначе ее.

Понял я - мало мы знаем о мире, выдумкой дикой лишь тешим досуг.

И о блаженном народе спросил я - может быть с вами в соседях такой? Ты ж головою качал, отвечая - каждый хотел бы прожить без забот, играми тешась, любовью и песней. Только, чтоб выжить - работа нужна. Так же ты мудро заметил - есть труд во благо, а есть - на беду. Коль для себя человек пашет землю иль виноградную холит лозу, коли свои он стада охраняет, песни же только в охотку поет - труд тот во благо, и можно блаженным тех, кто живет так, народом прозвать. Если чужие поля засеваешь, видя в награду лишь хлеба кусок, коль виноград ты растишь из-под палки, даже не смея попробовать гроздь, или господ ты стада охраняешь, или же льстишь за еду - ты убог. Лень и богатство, досужая скука, да разделенье господ и рабов - миру несчастье, в нем нету блаженства. Так говорил ты на диво всем нам. Скифскому разуму долго дивились, кто Анахарсиса вспомнил тогда, кто-то цитировал вновь Токсарида. Ты же смеялся - такие, мол, все.

Знаю, что род твой всегда избегает горя войны, жадных рук богачей, царской же власти и молви недоброй - так и кочует вдали от других.

Я же желаю стадам твоим тучным сладкой воды и высокой травы. Волк и болезнь стороной пусть обходят млечных коров, долгогривых коней.

Пусть твои жены не знают недугов. Пусть твои дети растут без беды. В каждом увидеть тебя я желал бы - ум, благородство и гордость степей.

Пусть твои юрты ветра не тревожат. Пусть твои горы, как прежде, стоят. Солнце и дождь пусть тебя не обходят, но и избытком не тронут твой край.

Вот, посылаю треножник и чашу. Этот подарок спроси у купца. Пусть домочадцы твои будут рады посылке. Вещи заморские, верю, в чести. Этот треножник заказан был в Томах. Скифскую жизнь мастер лить пожелал: вот - укрощает коня храбрый всадник, вот - двое братьев арканят быков, вот - побратимы из рога вкушают, рядом же доят молочных кобыл.

Чашу с собою привез я из Рима. Кажутся черными те, кто на ней. Верно, решат твои родичи, будто лишь чернокожими Рим населен. Нет, так желают художники наши фон золотой подчеркнуть чернотой. Вот, погляди, Геркулес там, и вепрь в схватке сошлись - кто кого победит? Молвят у нас: Геркулес - скифский предок. Знай, что победу так славят борьбой. Там победил человек, а клыкастый вредитель, видно, был подан чуть позже на стол. А на другой стороне этой чаши - древний поэт стих читает волнам. Им говорит он: "шумите как люди." Видно, не очень людей он ценил. Видя его - вспоминай о Назоне. Тоже стихи я слагаю вдали. Так же, и волнам, бывает, читаю. Видно, с поэтом тем чем-то я схож.

Знаю, когда умираете, скифы, в гроб вы с собой заберете коня, стрелы и меч, да жену помоложе, да на потеху - любимую вещь. Ты завещай схоронить эту чашу, вместе с тобою, чтоб дружба жила.

Вообрази - удивятся потомки, коли отыщут гробницу твою. Глядя на чашу - заспорят надолго: был похоронен здесь скиф иль ромей? Мы же с тобой посмеемся над ними, в царстве умерших их слушая спор.

Время заканчивать - ждут еще письма. Многим друзьям - тем, что в Риме живут. Милой жене написать нужно тоже, чтоб не томилась разлукой она. Я не пишу ни царям, ни вельможам - ныне мы разные торим пути. И не дразню уж завистников гнусных - мало на счастье при этом минут.

Ты же, мой друг, счастлив будь на Алтае. Помни Назона, что в Томах живет.

+2
20:00
818
22:27 (отредактировано)
А интересно получилось, ей-богу. Насколько я помню, он же так и крякнул в Томах. По-моему, Август так и не простил его. Н-да. Спасибо! thumbsup
19:29 (отредактировано)
Так и было. По его письмам можно заметить, как он, снаала, еще пытался как-то вырваться, упросить, потом — впал в депрессию, а последние письма говорят, что он не только смирился. но и обрел некоторую известность. Только у самого Овидия этот путь показан не так ярко, как это постарался выразить я. Другое дело, что мое произведение вторично по сравнению с ним. И примерно четверть образов взяты из оригинала, что для автора обычно, недопустимо. Хотя его вычные жалобы почти в каждом письме на гетские стрелы я постарался сохранить. Как и адресатов. А вот последнее письмо — чистая фантастика. Но без него «Неизвестные письма» получились бы очень жалкими
19:34 (отредактировано)
Не-не, все равно хорошо получилось. А гетские стрелы — попытка разжалобить. И поэт он хороший — по тогдашним меркам- да и сейчас интересен своим отношением к жизни.
Спасибо!
10:51
Уважаемый автор, уведомляю, что внес Ваше произведение в Месячный отчет за июнь как одно из лучших за отчетный период. Спасибо вам за него, заходите чаще (:
11:00
В осведомители уведомители записался? laugh
11:01
В содомители. И сейчас буду содомлять Капитана Очевидность, то бишь тебя.
11:05
Не, не получится. У меня
бронежилет скрепы есть.
Натурально-прикладные. crazy
Благодарю. Я видел
12:57
С уведомлениями немного задержался.
Отличная задумка для рассказа, и реализация весьма достойная.
писалось на конкурс, но не потянул по заданному объему. Там минимум был в три раза больше получившегося.
Загрузка...
Анна Неделина №2