Догоняй

Яблочные семечки прыгали по блюдцу. Сталкивались друг с другом, весело отскакивали, падали за борт, на белую скатерть в мелкий цветочек.

В глазах Ивашки скатерть – это кусочек бескрайнего моря, складки ее - пенные бурунчики, а блюдце – быстроходный бриг. На борту фарфорового судна копошатся крохотные коричневые морячки. Над идиллической картиной сияет моргающее солнце керосиновой лампы. Море спокойно. Морячки желают искупаться.

Но солнце закрыла огромная тень.

- Спасайся, кто может!

Баба Фира - бдительный часовой. В ее владениях не место беспорядку. Нет моря! Но есть тюрьма. Морщинистая рука сгребла беспечных морячков, ссыпала обратно в блюдце. Назидательно потрепала Ивашку по светловолосой голове. Отодвинула блюдце на дальний край грубо сколоченного деревянного стола.

- Не балуй, Ивашка.

Строга надзирательница семечковой тюрьмы. И сильна. Затылок Ивашки горит от затрещины, а нутро – от обиды. Эх, бабушка…

Ивашка подождал, пока баба Фира выйдет во двор нарвать свежей зелени к обеду, и, прищурив левый глаз, потянул блюдце – раньше бриг, а теперь тюрьму посередь моря – к себе. Медленно, осторожными рывками блюдце задвигалось к Ивашке, семечки торжествующе подпрыгнули – близка встреча со спасителем!

Но тощий драный кот Ефим – гроза морей, коварный подлый пират – перепрыгнул на стол с подоконника. Желтые глаза кота с интересом следили за крадущимся по волнам скатерти блюдцем. Выждав момент, Ефим ударил лапой по краю блюдца, перевернул его и тут же удрал под раковину, задрав хвост. Житейский опыт подсказывал полосатому, что за такие поступки обычно следует хороший удар веником по хребту.

- Зараза! – вздохнул Ивашка, используя любимое ругательство бабы Фиры. Горестно воззрился на потопленный корабль, на разбросанные по волнам тела морячков. Впрочем, дело поправимое...

Ивашка немного поерзал на табуретке, снова прищурился, поднял руки над головой, и блюдце вздрогнуло в попытке перевернуться.

Бабушка вернулась в ту секунду, когда Ивашке удалось поставить блюдце на ребро. Хлопнувшая дверь и громкое «Ох!» выдернули Ивашку в реальность так резко, что он испуганно подскочил. Оглянулся на бабушку, потерял равновесие, всплеснул руками и сверзился с табуретки. Блюдце со свистом пролетело через всю комнату, как самолет камикадзе. Ефим осторожно высунул голову из-под раковины, повинуясь врожденному любопытству – и его настигла расплата. Врезавшись в край раковины, блюдце осыпалось осколками на голову коту.

Бабушка схватилась за дверной косяк, переводя дыхание. Утерла лоб пучком зеленого лука.

- Господи Иисусе! – слабо пробормотала она. И тут же испуганно огляделась – не услышал ли кто.

***

Ивашка сердито потер горящий затылок. Больно. Ему частенько от бабушки достается, затылку-то. Удивительная штука – затрещина. Чужая рука лишь на миг дотронется до кожи; а боль и досада остаются надолго.

Вот будь бабушка не бабушкой, а Васькой Погудиным, Ивашка б ей задал! С Васькой любой спор можно решить хорошим мордобитием - опять же, бабушкино словцо. Всякий раз, стоит Ивашке придти домой в растрепанном виде, в ссадинах, в грязных штанах и с прорехой на коленке, бабушка начинает причитать:

- Ох ты ж, остолоп, опять! Опять с Васькой-Приблудой шлялся! Да что ж ты с ним делать-то будешь, а! Вот поди-ко сюда, я тебе всыплю сверх Васькиного…

- Да не Васька то… - вяло оправдывался Ивашка, а сам лыбился: врать не умел.

И бабушка, зная отлично о таком качестве Ивашки, любила ввернуть:

- Да у тебя ж на лбу все написано, дурень!

Кто там и чего успевал ему на лбу написать, Ивашка не знал, но заведомо злился на неведомого наушника[i]; а потому после очередного:

- … на лбу написано…

Принимался яростно тереть злосчастный лоб либо бежал к зеркалу над рукомойником – удостовериться, что надпись так уж хорошо видно. Но всякий раз ее там уже не было…

На самом деле бабушка злилась на Ивашку не всерьез. По крайней мере, в том, что касалось Васьки. На людях она Васьки чуралась, как и все в деревне; но когда он по темноте бродил один, выпрашивая хлеба, баба Фира всегда ему подавала. Другие обходили Ваську-Приблуду стороной. Шептали всякое. Будто дед у него – немой ведьмак, живет с лешими, а потому и Васька таков. Известно же – темный дар, он через дочерей к внукам идет. Не зря же он таков, каков есть, этот Васька. Явно без чертей не обошлось.

Ивашка этих шепотков не понимал, а потому не слушал. Хотя иногда задумывался о том, почему все-таки Васька так нелюбим в Качалке. И что это значит – «Приблуда»?

Ведь он не бездомный: живет через дорогу наискосок в одной из квартир типового дома-барака на четыре семьи. У Васьки есть мать; где-то наверняка, смутно догадывался Ивашка, имелся отец. В лесу, за посевным полем и речкой-вонючкой, позади бывшей усадьбы, а ныне – туберкулезного санатория, обитал отшельником не то дед, не то двоюродный дядька. Васька и сам толком не знал, кем ему приходится нелюдимый немой старик, про которого все говорили, что он ведьмак, а в трудовом бюллетене у него значилось – лесничий.

Сидя на низкой лавке в сенях, в одном ботинке, Ивашка догрызал яблоко. Тем летом садовая яблоня дала обильный урожай мелких, кислых яблочек. Семечки летали по воздуху, падали в блюдце, подпрыгивали, будто на сковороде. Ивашка плевался метко, следил взглядом за семечкой, и, если видел недочеты в траектории полета, двигал блюдце по полу быстрым движением мизинца. В общем-то, можно было просто перенести блюдце к себе, но могло не получиться; тогда пришлось бы снимать ботинок или топать прямо в нем, и на полу остались бы следы.

Бабушка не терпела беспорядка, а Ивашка – уборки.

Сунув огрызок в карман штанов – надо будет бросить в перегнойную яму – Ивашка быстро сунул ногу во второй ботинок, заправил шнурки за голенище и натянул на голову потрепанный картуз.

- Ба! – крикнул он. Подождал, прислушиваясь, не идет ли? – Баба Фира!

Из недр дома донеслось:

- Иду, иду! – И вскоре, уже из соседней комнаты: - Чего кричишь, Ивашка? Переполошишь соседей!

- Так ты не слышишь.

- Постель тебе перестилаю, вот и не слышу. Опять простыни все пропотел! Чего тебе надобно?

- Удочку, ба. Я на пруд пойду. Дай дедову, моя вчера сломалась.

- Почему не на речку? – нахмурилась бабушка.

Ивашка помялся, прежде чем ответить:

- Не люблю речку, ба.

И широко улыбнулся.

- Врешь ты все, - вздохнула бабушка. - Это Васька на речку не хочет. Его оттуда гоняют. И удочку дедову я ему не дам. Пущай сам себе мастерит. Эх, Ивашка… Опять с Приблудой подеретесь?

- Да не будем мы драться…

- Загодя врешь, Ивашка. На лбу написано.

«Нет ничего там, на лбу-то», - думал Ивашка, пока бежал вприпрыжку через всю Качалку к посевному полю. У границы поля ждал Васька – длинный, рыжеволосый, с дурным зеленым глазом и в длинной серой рубахе, но без штанов. Кривые коленки торчали из-под женского подола. Васька обозревал поле и ковырял носком ботинка черную землю.

- В этом году – не картошка, - задумчиво сказал Васька, когда Ивашка поравнялся с ним. – Будут колосья стоять до темечка.

- Почем знаешь? – удивился Ивашка.

- Сон видел: ты в стоге сена лежишь. А где еще сену взяться? Полей окрест не сыщешь.

Ивашка уважительно кивнул. К Васькиным снам нельзя относиться легкомысленно. Васька – сновидец.

- На пруд? – спросил Васька, кося дурным глазом в сторону Ивашки. Второй глаз – карий – продолжал изучать поле.

- Я бабке сказал, что на пруд.

- Быстрей тогда. Раньше придем – раньше уйдем.

Васька пруд недолюбливал. И никогда не ходил туда без Ивашки. Впрочем, речку он не любил больше. Ивашка подозревал, что Ваське в принципе водоемы не по нутру.

Может, оттого, что прошлым летом на пруду с Васькой случилось кое-что. Тогда качаловские мальчишки еще не особенно презирали Ваську и не возражали, если тот бултыхался на мелководье, пока остальные ныряют посередь пруда, соревнуясь, кто дольше просидит под водой. Но в тот раз Васька не захотел почему-то оставаться на берегу и увязался за Ивашкой в глубокую воду.

Там-то его и размотало.

Сначала он ойкнул несколько раз, всякий – с нарастающей тревогой; затем весь затрясся, побелел, и не успели мальчишки сообразить, что к чему, как Васька канул в воду и обратно не вынырнул. Когда пошли пузыри, Ивашка и еще один паренек, сын соседки Погудиных, попытались вытащить Ваську. Тут надо сказать, что Васька, хоть и считался существом недоразвитым, массой был здоров и почти даже тучен; отяжелевший, бессознательный, он камнем тянул двух подростков за собой на дно.

Неизвестно, чем бы все кончилось, кабы не родители второго паренька. Соседка Погудиных, Лариса, стиравшая в пруду простыни, подняла крик. Ее муж Степан – дальнобойщик, приехавший в отпуск - вытащил Ваську на берег. Кто-то надоумился Ваську трясти; из него полилась вода, а затем он закашлялся, и все с облегчением выдохнули.

Откашлявшись, Васька открыл дурной глаз, нашел среди тех, кто над ним хлопотал, Ларису, и сказал с непривычной суровостью:

- В грехах твоих купаемся, мать. Грехи свои отстирываешь, а я в них чуть не утоп.

И голос у Васьки был такой странный – взрослый и чужой – что все опешили и молча разошлись. Когда молва о Васькиной чудинке прошла по Качалке, вскрылась правда. Лариса, покуда муж был в рейсе, спуталась с кем-то (имя этого «кого-то» произносилось строго шепотом и на ухо промеж баб), и, говорят, на тех самых простынях…

Впрочем, это уж, наверное, к слову приплели. Одно ясно: с тех пор Лариса Ваську невзлюбила крепко. А потом и остальные стали Ваську ненавидеть, потому что он всех видел насквозь.

На пруду было пусто и тихо. Васька, шедший от самого поля в сумрачном молчании, несколько приободрился. Ивашка, скинув одежки, бросился в воду; Васька оставил на берегу ботинки, осторожно уселся на мостик и опустил в воду пухлые ступни. Пока Ивашка плавал, Васька шевелил мясистыми пальцами в чистой воде и пел – точнее, мычал бессвязно на мотив старинной песни.

- На речке, под речкой… пешком у крылечка… дугою на берег… вынесло небо…

Накупавшись, Ивашка предложил Ваське разделить трапезу. Два вареных яйца, треть серого хлеба, щепотка соли и горсть яблочек рассосались вмиг: для двух мальчишек это, считай, легкий перекус.

Затем настало время рыбалки. Удочку себе Васька мастерить отказался: из него был худой рыбак. Его больше интересовали иные материи.

- Ну что? – спросил он, зацепившись взглядом за проплывающее облако. – Пробуешь?

Ивашка медлил с ответом: он искал в земле хорошего червяка. Удочку Васька держал на коленях, стараясь не смотреть на блестящий металлический крючок.

- У меня вчера петух запел, - продолжил Васька. – Ночью. На часы посмотрел – четверть второго. Слышал?

- Наверное. Я крепко спал. И что пел?

- «От улыбки», - засмеялся Васька.

Червяк попался что надо: жирный, крупный и вертлявый, с широкой головкой. Васька отвернулся, морщась: не любил, когда живому существу причиняют боль. На все уверения Ивашки, что червяки боли не чувствуют, Васька презрительно отмахнулся.

- Все живое чувствует. Я знаю, видел. Мне снилось, что деревом был, а то дерево дядя Степан под самый корень срубил. Я плакал и кричал во сне – мамка сказала; вот как больно было.

- Ну, деревья, положим… И клопы, думаешь, чувствуют? И комары?

- А как же?

Васька вытянул руку и показал Ивашке локоть, где сидел раздувшийся от крови комар.

- Все жить хотят. А комар так устроен – без крови не живет. Что ж делать?

Ивашка смотрел на комара, на то, как содрогается от каждого глотка его маленькое нелепое тельце, как он сучит тонкими неприятными ножками. Ивашке захотелось хлопнуть по нему ладонью.

- Ну, хлопнешь, - хмыкнул Васька. Ивашка удивленно поднял на друга глаза:

- Как ты понял, что я…

- Ну, убьешь, - продолжал Васька. – Кому от этого хорошо? Боль он тебе уже причинил – не отменишь; и кровь обратно не вольешь. Так и что ж?

- Не знаю, - буркнул Ивашка. – Я тебя не понимаю.

- И пусть, - миролюбиво согласился Васька. – Давай, закидывай удочку.

***

Солнце поднималось все выше. Клева не было. Впрочем, Ивашка пришел на пруд не за щедрым уловом. Ему нравилось сидеть на низком мостике, чувствовать водную прохладу под босой ступней, слушать, как плещется в пруду мелкая рыбка.

И наблюдать краем глаза за тем, как на травяном берегу возится с насекомыми Васька-Приблуда.

Вообще-то Ваське по возрасту не полагалось гоняться за бабочками и стрекозами. В марте ему исполнилось пятнадцать, хоть того и не скажешь на первый взгляд. Ростом хоть и долог, но по-детски пухлый, неказистый, с лихорадочно ярким румянцем; так еще и разговаривает странно. То медленно – так, что теряешь смысл его слов за монотонной неторопливостью речи, то слишком быстро. Зависит от настроения. Сейчас он спокоен и тих, а через минуту уже мчится куда-то с самозабвенным гиканьем:

- Стой, крапивница! Дай-дай-дай на тебя посмотреть!

Их с Ивашкой дружба началась два года назад без видимых причин. В день, когда Ивашка впервые обратил внимание на Ваську, того гнали с реки. Васькины пятки сверкали с невероятной скоростью. Васька бежал, высоко вскидывая коленки, нелепо размахивая длинными руками, одетый в одни только парусиновые трусики. За ним гнались качаловские мальчишки. Кто с палкой, кто с удочкой, а кто и с камнем в высоко поднятой руке.

За мальчишками поспешали бабы во главе с деревенской матроной Галиной Трофимовной. Она потрясала плетеной выбивалкой.

Ивашка шел на реку вместе с деревенским мальчишкой, своим тезкой. Его, чтобы не путаться, кликали полным именем – Иван. Увидев погоню, приятели решили последовать за бегущими. Любопытство взяло верх над невмешательством.

Что-то там Васька натворил – мало ли за ним числилось грехов? То ли кое-что с ним приключилось и он наговорил чего лишнего, то ли про сны свои кому рассказал – Ивашка не понял. А только гнались за Васькой с самыми серьезными намерениями. Галина Трофимовна гневно вопила:

- Ирод! Блаженный! Ишь, выискался! Правдоруб! Ух, я до тебя доберусь…

На Васькино счастье, в тот день в поле работала его мать. Редкий, а сейчас так и вовсе невероятный случай. Теперь Васькину мать все чаще видели пьяной.

Но тогда Васька сбежал на поле, зная, что найдет там защиту, и, без труда отыскав мать по огненно-рыжим, как у него самого, волосам, бросился ей в ноги, уткнулся лицом в юбку.

Вид Васькиной матери в работе так удивил преследователей, что они замерли посередь пашни в трех шагах от нее. Ивашка и Иван – чуть поодаль.

- Зачем опять его гоняете? – устало спросила Васькина мать, даже не взглянув на преследователей. Она смотрела на сына, и уголок ее губ подергивался.

- Так он опять за свое! – взвизгнула Галина Трофимовна и тряхнула в сторону Васьки выбивалкой, как указующим перстом. – Балаболит, ети ж…

- И про эти еще, - авторитетно ввернул кто-то из мальчишек.

- Кинезы, - поддержал другой.

Погудина вздохнула, глянула мельком на Галину Трофимовну.

- Что за кинезы такие, Вася? – спросила она.

- Мамка…

- Ты не мамкай. Что Гальке наговорил?

- Не знаю, не помню, - пробормотал Васька и заревел, размазывая слезы по лицу грязным кулаком.

Над полем повисло враждебное молчание. Галина Трофимовна выразительно помахивала выбивалкой, мальчишки выжидающе переглядывались, гадая, когда закончится болтовня и начнется травля.

- Он же не со зла, - наконец, сказала мать Васьки. – Умом не вышел. Что ж теперь…

- Так ведь он мелет-то! Такое! Про нас, про всех! – заголосили бабы. – Стыдно сказать!

- Делать-то, поди, не стыдно, - проворчал Васька в материну юбку – но так громко, что все услышали.

Чистое небо над полем наполнилось возмущенными воплями:

- Ах ты, паскуда мелкая! Мало тебя за уши драли! Ремня не знал, отцовой руки не знал! На коленях – и на горох!

- Ну, хватит! – рассердилась Погудина. – Своих детей будете на горох ставить. Постыдились бы поучать! Какую ораву собрали, чтоб одного дурака проучить! Да с камнями и с палками, тьфу!

Гневно сверкнув глазами на мстительную толпу, она прибавила уже тише и спокойней:

- С Васькой я сама улажу. Слышишь, Васька? Вставай, пойдем домой. Отведу тебя, чтоб эти ведьмы по дороге не съели.

Васька послушно поднялся, но лица от матери не отвернул. Так они и сошли с поля в обнимку.

Галина Трофимовна крикнула им вслед:

- А я в райком доложу и на тебя, и на Ваську твоего! Ежели он еще раз… Наплодила, ишь ты! А нам теперь выслушивай от этого… Приблуды!

Так к Ваське и прилипло имечко.

***

Ивашка смотал удочку, посмотрел на берег. Васька, набегавшись, елозил животом по сочной траве, нюхал дикие цветы и задумчиво подражал шмелям.

- Вась! Васька! – позвал Ивашка.

- Ж-ж-ж?

- А почему тебя Приблудой кличут?

- Потому что бати нет.

- Где ж он?

- А твои мамка с папкой где?

- Так ведь… это… война ж была… Я не помню, я малой был.

- Сейчас, что ли, большой? – хмыкнул Васька. Ивашка подумал и немножко обиделся.

- Тринадцатый год, - сказал он. – Осенью работать пойду.

- В поле?

- Сдалось оно мне, это поле… Нет, я на завод.

- Не возьмут на завод. С шестнадцати только. Вот я мог бы. У меня рождение в сентябре. Но нет завода в Качалке.

- Так в Костроме… не в Качалке…

- Тю! Где Кострома, и где мы…

- Сам ты тю, - обиделся Ивашка. На сей раз – всерьез.

***

Баба Фира, конечно, снова ворчала:

- А говорил, не подеретесь…

- Сама же сказала, что вру.

Оба рассмеялись, и бабушка прижала Ивашкину светлую голову к груди.

Ваську дома ждало совсем иное.

Наталью Погудину схоронили в субботу. Свидетельство о смерти выписали в туберкулезном санатории – для тамошних врачей то было делом привычным. В причинах значилось «остановка сердца», естественная вроде причина, но в Качалке все знали – сгубило Наталью не время, сгубили её молчаливое горе, тревога и самогон.

***

На завод Ивашку не захотели взять. Не положено. Жди паспорт, а тогда уж запросто.

- Учись, Ивашка, в школе, - сказала баба Фира, желая утешить внука. – Ты у меня умный. В техникум пойдешь.

- А есть что будем? – уныло проворчал Ивашка. – Работать надо.

- А пенсия как же? Хватит нам с тобой уж. Не переживай. Да и хозяйство какое-никакое есть. Куры есть, яйца есть. Вон, глянь, как яблоню усыпало. Всю зиму с тобой яблоки есть будем.

- Далеко ль уедешь на яблоках?

- Вот и узнаем.

В школу ходить – это пять километров через лес. Узкая дорожка в чащобе. Осенью еще ничего, а по зиме – страшно до одури. Темень хоть глаз коли; где-то вдалеке подвывают голодные волки. Идешь, а поджилки трясутся. Поодиночке никто не ходил: вместе не так страшно.

Ивашка ходил прежде с Васькой. Но прошлой весной Васька школу кончил.

Последние деньки августа выдались по-осеннему холодными. В поле убирали в снопы последнее жнивье. От нечего делать Ивашка околачивался на поле, помогая Ваське вязать снопы. Вязал, в основном, сам Васька, а Ивашка только подтаскивал охапки срезанных колосьев. Веселым занятие не назовешь, но все ж не на лавке валяться.

- Вот ты говоришь, - задумчиво сказал Васька, - семечки летают, блюдца... А я вон как могу!

И с прищуром уставился на только что увязанный сноп.

На глазах у изумленного Ивашки сноп зашевелился. Вытянулся, как кот, отлежавший бока, и подпрыгнул – раз, другой… Посыпались наземь недозрелые зернышки.

- Ух ты… - пробормотал Ивашка. Васька от такой похвалы зарделся, пригладил отросшие медные волосы запыленной, исколотой соломою рукой.

- Теперь ты давай, - сказал он. – Не тяжелее семечки.

Ивашка наклонил голову, выбрал сноп, как ему показалось, полегче и, сощурившись, выставил перед собой ладонь. Успел подумать с завистью: «А вот Васька без руки может…»

Но тут его отвлекли. С края поля к ним с Васькой бежал Степан и что-то кричал про снопы.

- Что делаете!.. Зачем трясете!..

- Попались, - вздохнул Васька. – Сейчас ору будет…

Ору было – не то слово. Степан, бросивший ездить в рейсы и теперь считавший себя главным по уборке урожая в качаловском колхозе, не любил ни баловства, ни сюрпризов. А пляшущий сноп воплощал в себе оба нелюбимых им явления.

- Кто балует? – крикнул он. – Приблуда! Трофимов! Вы что удумали? На поле!

Васька с невинным видом пожал плечами:

- Мы ничего не делали…

- Со снопами играться! Чай, не дети уже. Хороши работнички… - Степан с горечью посмотрел на растрепанный сноп. Вид у увязки был прежалостный.

Степан немного помолчал. Затем, потерев затылок, сказал:

- Экая силища у тебя, Приблуда. Свежий колос да в лоскуты… Ни единого зерна не осталось. Все на земле теперь. Эх, бестолочь…

- И выгнали Ваську с поля, - заключил Ивашка за вечерним чаепитием. Бабушка, внимательно слушая рассказ, прихлебывала с блюдца светло-коричневый напиток и заедала сушеными корками.

- Ну так прав Степан-то. Баловать на жнивье – оно зачем? Вот теперь наш колхоз, наверное, норму не выполнит. Приедут из Костромы большие люди, устроят дознание. Куда дел, сколько съел, кому продал… Думал твой Васька об этом, когда свои фокусы показывал?

- Это не фокусы, ба, - возразил Ивашка. – Васька всамделишно сноп поднял.

- И прям-таки без рук?

- Без рук. Я тоже так умею… только не так.

- С семечками.

- Да, с семечками. Кстати, дай яблочка.

- Посмотри в сенях, там в ящике лежат.

Ивашка вылез из-за стола, протопал в сени. Достал яблоко, обтер рукавом и собрался уже вгрызться в румяный бочок, но осекся. В голову ему пришла задорная, можно сказать, революционная мысль.

- Ба!

- Ой?

- А ты будешь яблоко?

- Давай уж.

Бабушка не сдержала довольной улыбки. С нежностью подумала о том, каким хорошим растет Ивашка. Даром, что сирота.

Ивашка родился в сорок пятом, в самом начале года. Его мать померла от родовой горячки. Дело нехитрое. Бабе Фире достался безымянный младенец. Она послала на фронт письмо, где извещала сына о счастливом отцовстве.

Письмо вернули с горькой пометкой.

И знать не знает Ивашка ни матери, ни отца – а все ж вырос хорошим, добрым парнем с большим сердцем. Сострадает хорошим людям. Защищает слабых – таких, как Васька. Значит, не зря живет. И она, баба Фира, стало быть, тоже живет не зря.

Баба Фира прихлебнула полуостывший чай, покосилась на приоткрытую дверь в сени и выронила блюдце.

Чай расползся по платью бурым, чуть теплым пятном, но баба Фира даже не заметила. Она смотрела на яблоко, медленными, чуть неуверенными рывками вплывающее в кухню по воздуху. Периодически оно ныряло в воздушные ямы, но кое-как выправляло курс и продолжало плыть – к бабушке в руки…

Она поймала яблоко. Ивашка тут же появился на пороге: его лицо, красное от усердия, выглядело довольным.

- Получилось! – гордо сообщил он. – Ба, видела? Без рук совсем! Сам!

Баба Фира не шевельнулась. Ничуть не смущенный тем, что его талант не был оценен в полной мере, Ивашка уселся на табуретку и принялся грызть свое яблоко.

- Ты, Ивашка, помалкивай, - прохрипела, точно у нее пересохло в глотке, баба Фира. – О кудесах своих никому не говори. Откуда у тебя умение – спрашивать не буду, оно и так ясно. Кто научил-то. Блаженный твой. А?

- У него лучше выходит, - признался Ивашка. – А почему говорить-то нельзя? Я Ивану Погудину хотел показать, пусть он тоже научится.

- Не научится он, а лишь обозлится, что ты можешь то, чего он не может.

- Почем знаешь?

- Давно с их родом знакома. Вон, на Ларису глянь – её аж зелень берет оттого, что с Приблудой приходится дом делить. Как она надеялась, что Наталья помрёт до Васькиных шестнадцати!.. Тогда б его отправили в детский дом, в Кострому, а Ларисе бы целых полдома да в ее единоличное хозяйство…

Ивашка слушал. На безмятежное обычно лицо набежала тень. Лоб рассекла озадаченная морщинка.

- Погудины – они люди с запросами, Ивашка. Но не в них только дело. Ты поглянь: во всей Качалке разве кто Ваську еще, кроме тебя, любит? Нет ведь. А почему? Потому, что все знают: Васька – ведун, блаженный. Дурноглазый.

- Но ведь он худа никому не сделал! Он чудесами балуется.

Баба Фира вздохнула, погладила внука по непослушным соломенным волосам:

- Не любят простые люди никаких чудес. Так что молчи, Ивашка, молчи…

Допили чай в тишине, разошлись по комнатам, пожелав друг другу спокойной ночи.

Сильно заполночь в комнатке бабы Фиры еще горел тусклый свет. Серые глаза старухи невидяще устремились в окно. В руках она теребила мятый платочек. Нет-нет, да и косилась на старый сундук, где лежали вещи, оставшиеся от её матери, Ивашкиной прабабки. Сундук не открывали с тех пор, как у Трофимовской усадьбы сменились владельцы и она стала туберкулезным санаторием.

Керосинка горела неохотно, пламя скакало, как у свечи на ветру, в унисон метаниям Фириной души.

Не выдержав, она подошла к сундуку. Скинула с него стопки старых газет времен войны, где бодро рапортовали о победах советской армии на всех фронтах. За газетами на пол полетел коврик, защищавший содержимое сундука от пыли. Глубоко вздохнув, бабушка открыла сундук.

Под слоем дорогой, устаревшей, нелепой одежды конца прошлого века лежала маленькая истрепанная книжечка. На кожаной обложке виднелись почти стертая позолота и едва заметные очертания православного креста. Между обложкой и титульным листом покоилась исписанная бумага с пожелтевшими краями. Дрожащий, осторожный почерк выдавал в авторе строк неумелого писателя.

Увидев письмо, баба Фира поджала губы и вздохнула. Не глядя, взяла его двумя пальцами, как нечто липкое и душное – но бережно отложила на прикроватный столик, укрытый белым кружевом. Не удержался глаз, скользнул по нижней строчке.

«Мне внук, а тебе сын. С любовью, мама».

С полдесятка бумажных обрезков торчало между страницами книжечки. Оглядевшись, зашторив окно, бабушка села подле керосинки и раскрыла молитвенник на первой закладке.

- Не убоишися от страха нощнаго, от стрелы летящия во дни, от вещи во тме преходяшия, и беса полуденнаго… - прочитала шепотом бабушка, и слезы потекли по ее морщинистым щекам.

***

Вообще-то в Качалке был батюшка – точнее, в соседнем селе Качалово, куда Ивашка ходил в школу. Старая, красивая, из бледно-красного кирпича, церковь тоже имелась, но ходили туда, в основном, ровесники бабы Фиры, немногие, пережившие голод, войну и водку. Те, кто помоложе, предпочитали верить в партию: жизненных перспектив такая вера давала больше.

Отец Александр, человек старой закалки, на все вопросы имел один ответ:

- Уповай на бога, отрекись от дьявола.

И очень любил просвещать молодое поколение. Его, правда, мало кто слушал; а с радостью ждал новой встречи, наверное, один лишь Васька. Как признавал отец Александр, на Ваську поступало больше всего жалоб, как на дьяволова сына, отродье Сатаны – и все же именно он с искренним любопытством внимал проповедям. Раз в неделю отец Александр приходил за шесть километров в качалкинский центр молодежи – одноэтаэжный барак посередь села, где в будние дни проходили собрания, а по выходным устраивали гуляния. В последние месяцы Васька завел привычку караулить батюшку у крайнего к лесу плетня, чтобы пройтись с ним через всю Качалку, засыпая вопросами. Казалось, Ваську интересовало все на свете.

В первое воскресенье октября, отслужив службу в пустой, как выдолбленный орех, церкви, отец Александр накинул пальто (погода стояла не по-октябрьски холодная), взял портфель и привычно зашагал по дороге в Трифонский лес. Идти предстояло по тем же тропинкам, какими из Качалки в большое село ходили школьники. И всякий раз батюшка поражался тому, каким храбрым может быть детское сердце – сам он то и дело обмирал, когда из глухой чащи доносился грохот и хруст упавшего дерева. Порою где-то вдали начинал тоскливо подвывать пустобрюхий волк…

У отца Александра не было детского бесстрашия, но имелся долг перед богом и перед Васькой. Повторяя про себя ту молитву, что в минуту страха приходит на ум всем рожденным на русской земле, батюшка шел через чащу. Через час с небольшим миновал одинокий крест – здесь, уже давно, загрызли охотника – и перешагнул через речку-вонючку без имени и признания. От речки было рукой подать до хижины лесничего – немого и нелюдимого старика, который, если верить сельскому реестру, приходился Ваське двоюродным дедом. Следуя внутреннему зову, отец Александр задержался у покосившегося домишки, махнул рукой сгорбленному силуэту в грязном окне и положил на рубочную колоду просвиру. Перед уходом он осенил дверь дома крестным знамением. На изгибе тропы, за которым начинались поля Качалки, отец Александр оглянулся и увидел, что лесничий стоит у колоды, провожая его взглядом, и по его длинной клочковатой бороде сыплются наземь пресные крошки.

На сей раз Васька встречал отца Александра на дальнем поле. Широко раскинув руки, в длинной материной рубахе и без штанов, он мчался навстречу батюшке по мерзлым земляным комьям. Спотыкался, падал, вскакивал снова с прежней улыбкой, полной безоблачного счастья, и продолжал бег. Отец Александр подумал: «Ну какой же он бес? Блаженный…»

И, улыбнувшись, принял Ваську в свои объятия.

- Отец! – воскликнул Васька с любовью. – Я тебя, видишь, ждал!

- Далеко ты сегодня ушел, - заметил отец Александр. Испытующе глянул вдаль и увидел группу людей, собравшихся у центрального барака. - Все ли ладно у тебя?

Васька опустил голову. Он не был жалобщиком, но в его недалекой голове крепко держалось правило: святому отцу не врать и не утаивать правды.

- Да вот… Как мамка ушла, эти все злятся… Говорят, я должен к деду идти.

- Это как же? – нахмурился отец Александр.

- Не любят они меня.

- Ну, не любить они, положим, могут, хоть это и грешно. Но в лес тебя гнать – зачем?

Ответ прояснился, когда поравнялись с группой. Стадо деревенских баб окружило главу местного управления – маленького, лысого человечка в клетчатом пальто. Возглавляла баб Лариса – и громко возмущалась, потрясая над головой крепким кулаком.

За появление отца Александра глава управления схватился, как за спасательный круг.

- Отец! – воскликнул он с неменьшей страстью, чем чуть ранее – Васька. Прорвался сквозь оцепление, бросился к Александру. – Как ты вовремя, не поверишь! Эти бесноватые меня сейчас на знамена порвут. Прицепились, как банный лист: требуют Погудинскую долю передать на распределение. Этот-то, - кивок на Ваську, прижавшегося к стене, - недееспособный получается. У него и справка есть.

- Нету, - бесхитростно покопавшись в карманах, возразил Васька.

Глава отмахнулся и с надеждой воззрился на священника.

- Может, ты его к себе заберешь? Божьих людей – в божьи дома, понял? – Он издал неловкий смешок. – Ну, само собой, с благодарностью от райкома… в долгу не останусь…

- У меня не сиротский приют, - покачал головой отец Александр, - да и Василий уже не дитя. Ему в поле пора, хозяйство вести. Он ведь не калека и не круглый дурак – как ты сказал, божий человек, святой, так-то…

- Святой?! – взвилась Лариса: до той поры она внимательно вслушивалась в разговор, но не стерпела. – Этот-то святой?! Да ты глянь, у него и глаз дурной, и сам он весь насквозь порченый! Или не слыхал, что о нем говорят?

- Слыхать-то слыхал, только оно неизвестно, откуда в нем сила – от дьявола или от бога… - В голубых глазах отца Александра заискрился смех. – Грехи обличать – это дьяволово или божие?

- А… а… - Лариса так и застыла с открытым ртом.

Кивнув ей, отец Александр вновь повернулся к главе управления. Васька ткнулся батюшке в бок, как слепой щенок в мамкину титьку.

- Пойдем ко мне в дом, поговорим, тут рядом, - предложил глава, беспокойно бегая глазами по толпе разгневанных женщин. Но отец Александр, посмотрев на Ваську, покачал головой:

- У меня проповедь. После.

В тот раз на проповеди говорили о нестяжательстве. Как-то само совпало, что отец Александр готовился именно к такой теме. В маленькой комнатушке с голыми деревянными стенами, на старых ученических стульях, расположились несколько деревенских мальчишек; Васька впереди всех, лежа на двух стульях, с горящим огнем в разноцветных глазах. За его спиной – два Ивана, перешептывающиеся меж собой, за ними – три девчонки, приходившие лишь затем, чтоб пострелять в старшего из Иванов призывными взглядами. От девчонок было больше шума и возни, чем проку. Кокетничая, они хихикали, ерзали на стульях, всячески обращая на себя внимание мальчишек, и в итоге отец Александр сомневался, услышал ли хоть кто-нибудь, кроме, разумеется, Васьки, мудрые советы о скромности и честном труде.

Под конец всем детям он вручил по просвире. Девчонки и старшой Иван тут же выпорхнули из комнатушки, живо обсуждая мирские дела. Второй Иван, которого отец Александр помнил как отпрыска Трофимовых, внука старой знакомой Глафиры, бездумно грыз суховатый бочок просвиры – видимо, ждал Ваську.

Сам Васька после проповеди был непривычно тихий и мрачный. Он даже не притронулся к просвире; взгляд его, какой-то растерянный и потухший, блуждал в темных щелях между рассохшимися досками пола. Отец Александр медленно собирал свой портфель, когда в комнатушку постучался глава управления.

- Отец, поговорим, - умоляюще сказал он. – Зайди в кабинет.

Отец Александр оглянулся на оставшихся мальчишек и, помедлив, подошел к Ивашке.

- Закроете тут все? – спросил он, протянув мальчику тяжелый ключ. Ивашка легкомысленно кивнул. – Васька, до следующей недели?

- Едва ли, - глухо ответил Васька; на лице его отец Александр заметил полосы от слез.

- Это почему же?

- Я к вам больше не приду. Теперь вы ко мне приходите.

- Вот-те на…

- Не обижайтесь. – Зеленый Васькин глаз смотрел на отца Александра с телячьей нежностью.

- Ну, коли передумаешь…

Расстроенный, отец Александр вышел.

Ивашка доел просвиру, щелчком пальцев притянул к себе графин с водой, который отец Александр забыл убрать, и запил оставшуюся после угощения сухость. Затем так же, щелчком, отправил графин обратно на широкую, перемотанную веревкой парту, но промахнулся. Сосуд ударился о столешницу и перевернулся.

- Вот растяпа, - выругался Ивашка и бросился на поиски тряпки. Прозрачная лужа разлилась по ободранной доске, впиталась в веревку и в щели. Ивашка схватил обрывок ткани с батареи и бросил его на стол.

В этот момент Васька поднял глаза на Ивашку и жалобно сказал:

- Мне опять тот сон снился. Про дерево.

- Про дерево?

- Что меня дядя Степан срубил. Я тебе сказывал. Забыл?

- Прости.

- Только в этот раз я на него упал и придавил ветвями.

- Ну и чего теперь? – огрызнулся Ивашка. Васька оторопел. – Что мне до твоих снов? Своих проблем хватает.

- Да я не хотел…

- Я же сказал – прости!

Васька озадаченно поднял глаза на Ивашку.

- Я тебя обидел чем?

Ответом ему был злой, раздосадованный взгляд и раздраженное:

- Нет! Разве можешь ты обидеть… олух!

Плюнув, Ивашка в сердцах бросил тряпку и выбежал вон. Затем, вспомнив, что все еще держит в руке ключ от барака, сунул его в замок и провернул. Какая-то животная злость разгорелась в Ивашке. Ключ он бросил в высокую сухую траву возле крылечка – пущай-ка теперь поищут.

Причиной Ивашкиной злости была Верочка. Одна из девчонок, сидевших за ним на сегодняшней проповеди. Ивашка никому не говорил, что ему по нраву Верочкины темные косы, вздернутый нос и крупные веснушки. Он лелеял свое нежное первое чувство, как некоторые берегут золото и драгоценные камни. Тем неприятнее было услышать шепотки за спиной:

- Чья сегодня очередь с Ванькой гулять? – Это была Варя, подруга Верочки. Ивашка знал, что Варя крепче всех влюблена в Ивана – сына Ларисы. Ее шепот звучал ревниво и завистливо.

- Марийка пойдет, - отозвалась Верочка спокойно. Ей Ларисин сын был мало интересен. Зная это, Ивашка преисполнялся нежности.

- Ну вот, - капризно фыркнула Варя. – А мне с кем сегодня идти?

- Мало ребят в деревне? – хмыкнула третья девочка, которую звали Марьей. – Степку зови или Мишку…

- Не хочу, они нахалы и водку на танцах пьют.

- Откуда знаешь?

- Файка рассказывала.

Голоса понизились, раздалось строенное хихиканье.

- Ваньку-Малого зови, - расслышал Ивашка. Сердце его радостно вспорхнуло к потолку.

- Фу, - раздалось в ответ. Сердце замерло. Не может быть, чтобы Верочка так сказала. - А чего б сразу Приблуду не зазвать?

- Так он по-любому с Малым будет побоку, - хмыкнула Варя. – Эти двое везде вместе.

- Два сапога пара.

- Оно и к лучшему.

- А знаешь, я думаю, он на тебя поглядывает, когда на поле…

- Фу, - раздалось снова, и сердце Ивашки упало. Искаженный презрением, голос определенно принадлежал Верочке…

До поздней ночи Ивашка бродил по окрестным лугам, пиная ковыль и будоража редких птиц, не успевших еще улететь на юг. В голове у него пульсировали две буквы, мимолетный выдох надменной девчонки, не пощадившей его чувств – по незнанию или по высокомерию, кто знает? Но Ивашка винил не Верочку: даже разбив его сердце, она оставалась удивительно приятным образом в его мыслях. Нет, в том, что сказала о нем Верочка, виноват сам Ивашка…

Потому что спутался с Васькой-Приблудой. Думая о нем, Ивашка скрипел зубами от отчаяния.

Что он мог? В Качалке не было ровесников Ивашки. Все ребята – старшие, по семнадцати-восемнадцати лет, один только Ларисин сын-погодок и годился ему в друзья, да не складывалась между ними крепкая дружба. Почему – один бог знает. Бывает же такое, что не сходятся люди. Вроде и претензий нет, но и связи не случается. А старшие ребята – те не признавали мелюзгу.

Только Васька…

При всех смешанных чувствах Ивашка все же не мог не признать: ему с Васькой было по-настоящему весело и интересно. Васька, верный, как пес, ждал его в любую погоду. Однажды даже пришел, будучи крепко больным – с горячей головой и стучащими зубами, закутанный не по погоде в тулуп, он стоял, как всегда, у крыльца Ивашкиного дома и ждал… его, Ивашку...

Никому до Ивашки во всем мире не было дела, кроме бабушки да Васьки-Приблуды. Думая об этом, он всплакнул, собирая слезы в грязный кулак.

И кто, как не Васька, научил его колдовать? В том, что они занимаются колдовством, Ивашка не сомневался. Пусть Васька называет это как угодно – кинезами, наукой или божьей благодатью; Ивашка знал, и баба Фира подтвердила: перемещать предметы, не прикасаясь к ним – значит творить магию. Но если одна мысль об этом вызывала у бабы Фиры суеверный ужас, Ивашка, напротив, своими умениями искренне восхищался. А уж Васькиными и подавно.

Взять, например, то, как вчера Васька взлетел на крышу дома Галины Трофимовны… Ивашка такого ни в жизнь не смог бы сделать. Открыв рот, он смотрел на легкий и непринужденный взлет Приблуды. На то, как голые коленки зацепились за крышу, издав деревянный стук. Как Васька приземлился задницей на печную трубу – хорошо, что не дымящую. Одна беда – за полетом наблюдал не один Ивашка, но половина деревни…

Однажды Васька научит его и этому. И, быть может, они полетят в другие края, где их полюбят, а не будут насмехаться. А потом они вернутся, и Ивашка будет рассказывать бабе Фире, где побывал и что видел, а баба Фира будет ахать, всплескивать руками и подливать ему в блюдечко яблочный чай.

Позади заскрипели сапоги; оглянувшись, Ивашка увидел, что к нему через убранные поля шагает отец Александр с портфелем наперевес. Захлебывающееся горизонтом красное солнце за спиной священника – как огненный нимб, как пожар, сжигающий нечистые души. Глаза неулыбчивы. Будто отец Александр знает, что поблизости грешник.

Ивашка ощутил, как раскаяние острой колючкой царапает ему душу. Васька-то хороший – добрый друг; а он, Ивашка, дурной товарищ, раз из злости Ваську запер. Красный от стыда, он вскочил на ноги и стянул с головы картуз, одновременно приветствуя отца Александра и прощаясь с ним.

Едва ли батюшка разглядел, кто перед ним. Он был весь погружен в неприятные думы, которыми его наградили глава управления Качалки и Васька, сегодня еще более загадочный, чем обычно.

- До воскресенья, - машинально кивнул отец Александр Ивашке.

- До воскресенья, - эхом отозвался Ивашка и, как только священник повернулся спиной, торопливо пошел в деревню.

В последний раз вспыхнув, солнце нырнуло в Волгу, но горизонт оставался красным. Ивашка замедлил шаг, присмотрелся к деревне.

Оглянулся назад и увидел, что отец Александр тоже смотрит на Качалку, и в глазах его – недоумение и страх.

В следующий миг Ивашка сорвался с места и, загребая осеннюю грязь, помчался к деревне. Крыша центрального барака испускала тяжелый черный дым; на уголках под серым шифером расцветало пламя. К бараку бежали люди. Ивашка слышал далекий пока звук пожарного колокола, видел, как маленькие фигурки мечутся между центральным колодцем и горящим домом. Сердце Ивашки болезненно сжималось от дурного предчувствия. Запыхавшись, он миновал крайний деревенский плетень, с надеждой высматривая свет в Васькиных окнах – безрезультатно. Зовя Ваську по имени, Ивашка бросился к бараку.

Его схватили за шиворот, толкнули прочь:

- Тащи ведра!

- Там Васька! – заорал Ивашка, отпихивая безликую фигуру. – Васька там, запертый, а ключ под крыльцом!

- Уведите его! – велел кто-то кому-то. Ивашку схватили под мышки, отволокли к колодцу. Он ревел и отбивался, но мужики держали крепко. Внутри барака что-то с легким хлопком взорвалось, в небо взметнулись искры и высокое желтое пламя, осветившее лица. В одном из тех, кто держал его, Ивашка узнал Степана, мужа Ларисы.

- Спаси Ваську, Степан! – заревел Ивашка. Повернулся ко второму, увидел Ивана. – Помогите ему, он же там сгинет…

- Надо дверь выбивать, - озабоченно сказал Иван, поглядывая на отца. – Топор надо.

Степан на миг застыл, оглянулся на жену. Та стояла чуть в стороне от пожара, беспокойно поглядывала то на барак, то на мужа. Поймав ее взгляд, он отвернулся, морщась. Коротко кивнул, отпустил Ивашку и зашагал к дому. Ивашка растерянно огляделся. Ему казалось, что все вокруг специально еле шевелятся – медленно ходят, медленно носят воду. Да что же это?!

Оттолкнув руки Ивана, он повернулся к колодцу и сбросил ведро в темную шахту. Плеснув водой, ведро затонуло. Ивашка принялся яростно крутить ручку. С ржавым скрежетом ведро поднималось вверх, расплескивая по дороге воду. Оно было тяжелым – Ивашка едва сумел вытянуть его на свет. Иван, Ларисин сын, подхватил ведро и поставил его на край колодца. В этот момент к ним подбежала баба с чумазым от копоти лицом и парой пустых котелков.

- Лей! – крикнула она, и Иваны принялись наполнять котелки.

За бабой прибежали и другие. Весь смысл существования Ивашки сузился до черного квадрата колодезной пасти. Бросить ведро, вытянуть наверх, перелить воду, бросить ведро, вытянуть наверх, утереть пот со лба. Позади трещало пламя, пахло смолой и гарью. Ивашка молча рыдал и молился, чтоб Васька спасся.

- Передохни! – крикнул ему Иван, когда опустело десятое ведро. Ивашка, стиснув зубы, мотнул головой. – Смотри, там бабка твоя!

Это подействовало: Ивашка оглянулся, как раз вовремя, чтобы попасть в объятия перепуганной бабы Фиры.

- Живой, слава богу, - воскликнула она, судорожно гладя внука по волосам. – Жив мой драгоценный, слава тебе, Господи!

Слезы, которые до той поры удавалось сдержать, прорвались.

- Ба, - заплакал Ивашка, - там Васька в огне.

Лихорадочную молитву бабы Фиры заглушили крики людей и треск рушащихся, прогоревших балок. Ивашка медленно осел на землю. Силы покинули его. Отупевшим взглядом он смотрел, как к бараку, охваченному пламенем, с топором наперевес приближается Степан. Лариса кинулась ему навстречу, что-то шипя по-змеиному. Степан огрызнулся, оттолкнул жену; несколькими ударами выбил дверь и отшатнулся от пламени, рванувшего ему навстречу. Кто-то сунул ему в руки мокрый платок. Прижав его к лицу, Степан шагнул в барак.

И больше уже не вышел.

***

Есть у зимы очистительное свойство: все грязное и неприятное, полежав под снегом, быстрее истлевает и забывается. К следующему воскресенью пожарище накрыло огромной снежной шапкой – будто бог решил спрятать место гибели Васьки и Степана от глаз посторонних. А по весне, как побежали первые ручьи, черные прогалины посветлели и размылись. Остатки сгоревшего дома было решено разобрать, землю разровнять и выстроить барак заново.

К апрелю уже вовсю стучали молотки, визжали пилы – и сторонний человек ни за что бы не догадался, что полугодом ранее на этом месте произошла трагедия.

Ивашка в школу не пошел. Он теперь все больше сидел дома, или бродил по дороге меж большим селом и родной деревней. Иногда ходил к отцу Александру, где оставался надолго. О чем они подолгу разговаривали, никто, кроме них двоих, не знал. Однако слухи об Ивашкином «клине» поплыли по Качалке, как запах свежего пирога по кухне.

Однажды, к концу лета, Ивашка объявил за обедом, что собирается идти в монастырь. Услышав это, баба Фира ахнула и уронила ломоть хлеба в тарелку с щавелевыми щами.

- Это как же? – пролепетала она. – Зачем – в монастырь?

- Я спросил у отца Александра. Он сказал – добро. За Ваську, за Степана молиться. Чтоб они там в своем небесном царствии про нас не забывали.

Баба Фира осела на табурет, теребя край фартука.

- Так то и из дома можно, молиться-то… - пробормотала она неуверенно. – В монастыре какая судьба? Ты ж молодой совсем, еще жизни не пробовал. С девчонкой, поди, не целовался даже…

- Не хочу я всего этого, - отмахнулся Ивашка без тени улыбки. – Кабы не девчонки, Васька был бы жив и Степану бы не пришлось его спасать… Нет, я не виню девчонок, это я виноват, конечно. Но все же.

- Не ты виноват, - сурово поджала губы баба Фира, - а пожар. Вся деревня знает, чьих рук это дело, но ведь молчат, паскуды… потому что Степан тоже сгорел и вроде как негоже теперь…

- Не ругайся, бабушка.

Баба Фира только руками развела:

- Значит, все? Прервется род на тебе? И для чего тебя растила, дурня…

- Прости, бабушка. Но я для себя все решил.

… Вечерело. Небо было – как кусок торта. Алые мазки на теплой голубой пастели, будто чей-то язык торопливо слизнул с глазури кремовые розочки. Между крохотными белыми облачками качались на воздушных волнах крикливые чайки, разжиревшие за лето. Тот сезон был урожайный на все съестное. Закрома полнились зерном, картошкой и репой, леса изобиловали ягодами и грибами, рыба ловилась на пустой крючок в самый жаркий полдень.

Ивашка лежал на дальнем поле, которое уже успели убрать в стога. Вытянув в небо руку с оттопыренным указательным пальцем, он лениво двигал облачка. Иногда, сталкиваясь вместе, два облака превращались в какую-нибудь забавную фигуру. Тогда Ивашка слабо улыбался и думал, смог бы Васька так? За прошедший год у Ивашки многое стало получаться из того, о чем Васька даже не упоминал.

Он слегка нахмурился. Вытянул вторую руку, стянул несколько пушистых облаков в кулак, легонько потряс и выпустил, позволив сложиться так, как заблагорассудится. Облака легли в силуэт человека, лежащего на спине. Ивашка зачарованно выдохнул: казалось, кто-то на небесах прилег отдохнуть в реке, и течение медленно относит его в неизвестные дали. Ивашка приподнялся, затем сел, разглядывая фигуру.

Ахнул:

- Васька!

Вскочил на ноги, бросился бежать. Спящий Васька медленно плыл под двойную радугу, идеальными воротами вырисовавшуюся над Волгой. Вода преградила Ивашке путь, но он, не думая, подпрыгнул и взлетел над ребристой синей гладью. Махнул руками, как будто плыл, и поднялся еще выше.

Кто-то окликнул его с берега. Ивашка оглянулся. Баба Фира, запрокинув голову к небу, спешила за ним, умоляюще вскинув морщинистые руки.

- Ивашка! Куда! Вернись, родной!

- Как чудесно, бабушка!

Ивашка легко рассмеялся, и смех, смешавшись с воскресным перезвоном церковных колоколов, разнесся над Качалкой. Он видел, как баба Фира остановилась на краю берега, тяжело переводя дыхание, видел, что лицо ее искажено горем и страхом, и не мог понять, отчего она страдает вместо того, чтобы порадоваться за него, Ивашку. Ведь он невесом и счастлив, как давно уже не был. Он парит над землей, взмывая все выше, к радужным вратам, за которыми его ждет, улыбаясь, Васька-Приблуда.

Догоняй, бабушка. Посмотри, как хорошо.