Доктор (2)

Перемен требуют наши сердца,
Перемен требуют наши глаза,
В нашем смехе и в наших глазах
И в пульсациях вен.
Перемен!
Мы ждём перемен.

2.
Фогель долго смотрел на своё отражение в зеркале. Он сблизился с Еленой ещё на третьем курсе медицинского. Так вышло, что он пропустил занятие по физиологии, и они встретились на отработке. Они сидели рядом и писали десятиминутку. Ассистент внимательно за ними наблюдал. Фогель строчил, и краем глаза видел, что Елена ничего не пишет. Она рисовала на пронумерованном бланке каких-то чёртиков, и задумчиво поглядывала в окно. Видать, лекционную методичку девушка даже не открывала. Тогда привыкший педантично готовиться к любой ситуации, Фогель ловко подсунул ей шпаргалку, и Елена смогла списать. На выходе из здания морфологического корпуса она окликнула его.
- Эй, тебя, кажется, зовут Эдик?
- Да, - обернулся Фогель.
- Эдик Фогель?
- Ну да.
- Это так необычно звучит. Ты что, еврей?
- Нет, из обрусевших немцев. Я из посёлка Лорис.
- Ты спас меня от двойки. Спасибо.
Она смотрела на него большими карими глазами с явным интересом, и Фогелю вдруг захотелось её поцеловать.
- А ты Елена Срогович из параллельного потока. Ты еврейка?
- Ага.
Странно, подумал Фогель, почему же он раньше не обратил внимания на её необычную и милую красоту. Раскрасневшееся на осеннем ветерке её юное личико, казалось, излучало нежность и любовь. Она открыто улыбалась и цвела, цвела на фоне той багряной осени, словно внезапно распустившийся тюльпан посреди увядшей листвы.
- Пошли в кино! - ляпнул Фогель.
- А пошли, - неожиданно согласилась Елена.
В тот вечер Фогель затащил её в постель и у них закрутился бурный роман. Елена перевелась в его группу, и с тех пор они не расставались. На последнем курсе они поженились. Это были самые счастливые годы в жизни Фогеля. Будущее рисовалось в розовом цвете.
Однако в стране назревали серьёзные перемены. На смену почившему очередному кремлёвскому старцу генсеку Черненко неожиданно пришёл молодой и энергичный Михаил Горбачёв. Страна вздохнула с облегчением в надежде на то, что затянувшийся Брежневский застой окончен, и экономика получит новый импульс. В уверенных речах новоиспечённого фараона, казалось, не было подвоха. Сурово серьёзный Михаил Сергеевич говорил про не совсем понятные, но очень умные консенсусы и судьбоносные решения политбюро, про борьбу с пьянством, разгильдяйством, несознательностью, про ускорение и перестройку чего-то там в сложных шестерёнках государственной машины, и все считали, что СССР прямо сейчас делает рывок в светлое будущее. Все заговорили про новое мышление, но в каком направлении по новому следовало мыслить, толком никто не знал. Хоть и трепался Лимонадный Джо так же подолгу, как старина дважды Ильич Советского Союза, но говорил весьма целеустремлённо и зажигательно. Престарелое политбюро едва шевелилось, но Горбачёв на месте не сидел. Он колесил по всей стране и прямо на улицах встречался с народом. Он импонировал населению, он внёс в правительство тот свежий ветер, ветер которого ждали, ветер больших перемен. Блестящими предметами не обвешивался, зубровку не лакал, и с поцелуями слюнявыми к заграничным посланникам не лез. Собирая толпы народу вокруг своей персоны, он пиарил и импровизировал на ходу. Что скоро, очень скоро СССР переплюнет загнивающий запад и настанет эра всеобщего изобилия. Молодожёнам - сразу и всенепременно отдельную квартиру, работягам - достойную зарплату, пенсионерам - щедрую пенсию, дабы не собирались в стихийные базарчики, и не торговали укропчиком и тыквенными семечками прямо с тротуаров, а жили всласть и путешествовали по курортам.
Фогель в слова нового царя верил свято. Верили все, но время шло, а перемен к лучшему почему-то не наступало. В прессу стали просачиваться сведения о том, что жена такого правильного генсека втихаря вывозит культурные ценности из страны целыми литерными составами. Поползли слухи, что этакий волевой реформатор - всего лишь жалкий подкаблучник, страной не руководит, и лищь способен за трибуной бесплодно мудрствовать и только обещать. Что подозрительно уж часто он разъезжает по Европам и шушукается с тамошними аглицкими премьерами и германскими канцлерами.
Потом заполыхал Чернобыль. Это было невероятно, необъяснимо, трагично, и указывало на то, что все красивые лозунги про перестройку и ускорение - полнейшая ахинея, под которую западные спецслужбы плетут паутину разногласий в стане советского правительства.
Наступал развал сложной государственной инфраструктуры, руководители всех звеньев стали перекладывать ответственность друг на друга, и практически во всех отраслях износ производства достиг критических пределов. Следовало завязывать с пустой болтовнёй о перестроечных консенсусах, и браться за восстановление лопающихся экономических взаимоотношений. Но многословию не было предела. Разразился кризис небывалых масштабов, полки магазинов опустели, и все товары народного потребления вдруг стали дефицитом.
В результате неосмотрительно объявленной гласности появились альтернативные телеканалы, вещавшие о том, что в стране дела идут из рук вон плохо. Ведущие Любимов и Политковский своей программой Взгляд, несмотря на позднее время выхода в эфир, собирали аудитории куда большие, чем при демонстрации бразильско-мексиканских тянучек со стенающими женщинами без начала и конца. Пронырливые журналисты вскрывали вопиющие факты предательства и коррупции во всех эшелонах власти, которых и близко не было при Леониде Ильиче. Про Горбачёва появились презрительно-насмешливые анекдоты, а Леонида Ильича стали поминать добрыми словами. А ведь, оказывается, застой-то лучше нынешнего бардака во сто крат.
Постепенно перед широкой общественностью всплыли факты о том, что Чернобыль можно считать погибшим навеки, и строящийся саркофаг над четвёртым энергоблоком имеет серьёзные конструктивные недоработки. И сколько людей было потеряно в результате бездарно спланированной ликвидации аварии. А те, вернувшиеся из ада, стали на всю жизнь тяжёлыми инвалидами. Но наказания никто из функционеров так и не понёс. Они твердили в один голос - я их туда не посылал, а сверху пальчиком грозили, - не шали.