Кузьмичева трава

Неожиданно для себя, прапорщик Цугуй вспомнил давно и прочно забытое: дом, детство. Мамины лепешки, ломоть мокрой брынзы со сладким перцем, петрушкой и кинзой. Вишня во дворе, сахарный крыжовник, синеватые Карпаты вдалеке. Казалось, детство уже утонуло во времени, как в колодце, но вдруг из воспоминания на прапорщика поглядела потерявшаяся полнота жизни.

Воздух, в детстве был слоистый воздух, со вкусом радости и грусти одновременно, когда радость носила в себе непонятную горчинку будущей потери, а грусть и обида при всей их глубине, были легки и почему-то почти радостны, до наслаждения.

Прапорщик прослезился и тут же быстро обернулся посмотреть, не заметил ли кто. Вокруг расстилалась ровная глинистая пустыня с редкими чахлыми кустами от горизонта до горизонта.

Похоже, воспоминания о детстве вызвал невнятный, как из-под земли тянущийся, прежде не слышанный звук. Звук проникал в мякоть времени и отделял прошлое от настоящего. Отделял то, что есть, от того, что могло быть. Прошлое от звука размягчалось, а настоящее – волновалось возможностями.

Ефрейтор Хусматов сидел в яме и держал во рту гнутую деревянную палочку. Он проводил по палочке пальцем, доводил палец до края, и, с легким нажатием, даже не отпускал, а отбрасывал палец в сторону. Зажатая в зубах палочка вибрировала. Не разжимая челюстей, ефрейтор раскрывал губы и, меняя объем рта, создавал резонанс. Звук от тонкого "зинь-зинь" переходил в гулкое "зонн-зонн", нарастал рывками, собирался в яме и такими же волнами, с широкими колыханиями, разносился по окрестностям.

– Хусматов! – окликнул солдата подкравшийся прапорщик, – Почему не копаете?

– Перекур, товарищ прапорщик! – отозвался Хусматов.

Звуки прекратились и прапорщик сразу как-будто осиротел. Опять подошло к горлу привычное ощущение несправедливости, в котором переменными долями перемешались и зависть, и подозрение, и усталость, и тоска. Зачем его послали в пустыню? Зачем он подписал контракт?

– Перекур пятнадцать минут! Потом копайте! – сдавленным, злым голосом приказал прапорщик.

– Товарищ прапорщик, – дружелюбно обратился Хусматов, – Здесь почва мягкая пошла, опора не устоит. Наверху твердый слой, а под коркой – мягко. Надо бы яму в сторону перенести.

– Не выдумывайте, ефрейтор, – вспылил прапорщик, – по карте опора должна стоять здесь!

– Хорошо, пусть здесь, – сказал Хусматов из ямы и засмеялся. – А хорошо ведь, товарищ прапорщик! Я копал, копал, земля твердая, кирпич просто, я умучался, как бобик. А потом пошла мягкая, и так легко стало, свободно. Я дом вспомнил. И запах появился, не поверите, как у жасмина. У нас в саду жасмин рос.

– Запах? – заволновался прапорщик, – газ что-ли? Ну-ка выходи! Не кури здесь!

Прапорщик лег на край ямы, понюхал, потом спрыгнул вниз.

Ноги его ступили на мягкую, похожую на крупный пепел почву, сероватую и немного жирную. Действительно, в яме пахло чем-то далеким, почти зыбытым.

– Вы, Хусматов, запахов не различаете, что ли? Какой же это жасмин? Это яблоками пахнет.

Неожиданно прапорщик Цугуй понял, что ему не хочется выходить на поверхность. Хотелось опуститься на пепельную землю, поджать ноги и замереть. Захотелось, широко раскрывая рот, кусать большое, в два кулака, кисло-сладкое яблоко, и облизывать губы от липкого сока. И еще слушать эти звуки "зинь-зонн", что издавала палочка во рту Хусматова.

– Хусматов, а что у вас за музыкальный инструмент такой? Народный?

– Нет, товарищ прапорщик, – засмеялся ефрейтор, – это просто ветка. Рядом рос куст, как у нас называют, "кузьмичевой травы", так я его выкорчевал, чтобы копать не мешал. А потом, когда отдыхал, захотелось чтобы звук был. Скучно здесь, тихо. Вот я и взял ветку от куста. А звуки такие сами получились.

– Ладно, – вдруг произнес прапорщик и сам этому удивился, – не копайте здесь сегодня. Вечером подполковник Боришевич приедет, я скажу про землю. Может и правда, что опора не удержится в рыхлой почве. Начинайте следующую яму, по плану.

Заместитель комполка по технике подполковник Боришевич, грозный и громкий "зампотех", приехал на запыленном УАЗике уже в сумерках.

– Вы зачем воду на полив расходуете? – сходу рыкнул он на прапорщика.

– Где? – опешил прапорщик.

– Что "где"? На прилегающей территории! Сады карпатские разводите? – съязвил зампотех. – Пойдем, покажу!

Вокруг палаток неизвестно почему проросла невысокая, пушистая трава. Язык зелени тянулся из пустыни, доходил до потрепанных палаток и окружал их. Прапорщик только руками развел.

– Может быть, это сезонное?

– Сезонное! Садись, – поедем, посмотрим, откуда сезон идет.

Доехав до выкопаной Хусматовым ямы, зампотех упруго спрыгнул с подножки. Походив возле ямы, спустился вниз.

– Смородиной пахнет! – крикнул он оттуда. – Принюхались вы к пустыне, запахов не чуете. Эх, так бы тут и сидел!

Выбравшись из ямы, грозный заместитель комполка подобрел. Широко развел руки в стороны, распрямил ладони, потянулся.

– Хорошо-то как у вас, прапорщик Цугуй! – вздохнул зампотех, глядя на пустыню вокруг. – А у нас в Белоруссии сейчас такое время золотое, боже ж мой! Какие туманы стоят, какие запахи! Трава, река, смородина по берегу. Надо жену попросить, чтобы пирог со смородиной спекла. И вас угощу, прапорщик, а то ведь не знаете вы, как у нас пироги со смородиной пекут! Со сливками!

Прапорщик улыбнулся. Он хорошо понимал это чувство неожиданного возврата в прошлое, открывшееся в яме. Ему, раздосадованному маленькими премиальными, долгой командировкой в пустыню, отсутствием дома, вдруг захотелось сделать приятное этому большому, мясистому, обычно грозному командиру.

– Возьмите, товарищ подполковник, – поддавшись внезапному порыву, протянул он зампотеху очищенную от коры короткую и кривую веточку, светлую в наступающей темноте. – Вроде как амулет. От него на душе легче.

– Чего-о-о? – насмешливо протянул зампотех, но веточку взял. Зажав в огромном кулаке на несколько секунд, хмыкнул.

– А ведь, правда, что-то внутри как отпускает. Да вы шаман, что ли, прапорщик? – хохотнул зампотех. – Трава у вас в пустыне растет, веточки разговаривают. Ну, поехали обратно!

– Грунт мягкий, опору точно не выдержит, – говорил зампотех по дороге. – Копайте метра три–четыре в сторону, не страшно. А то здесь зимой ветра бывают свирепые. Уронит опору – мне по башке надают. А я – вам!

И, обернувшись к прапорщику, зампотех неожиданно расхохотался.

Возле палаток разносилось в темную пустыню "зинь-зонн" музыкальной палочки ефрейтора Хусматова. Еще два солдата сидели рядом. Светились огоньки сигарет.

Уже собравшийся уезжать зампотех остановился, опустился на корточки и помял толстыми пальцами зеленеющую траву.

– Что за трава-то, не знаю такой, – сказал он сам себе. – Чувство какое-то, как в детстве...

Потом быстро поднялся и уехал.

Посмотрев вслед красным огонькам УАЗа, прапорщик пошел к солдатам, присел рядом. Вынув пачку сигарет, закурил.

"Зинь-зинь, зонннн", – пела музыкльная палочка. Прапорщику казалось, что прямо сейчас, от этих звуков вокруг него тихо и бесстрашно растет трава. Небо еще не полностью потемнело. Пустыня уже скрылась в сумерках.

"Завтра пойду, новую веточку от куста отрежу, – подумал прапорщик, – завтра".

Всю ночь во сне он искал и не мог найти тот выкопанный Хусматовым куст. То он забредал в соседний полк, стоявший от них в сорока километрах по прямой, то к себе домой в прикарпатское село, где останавливался в пустой комнате и не мог вспомнить, зачем. То тягостно и безвыходно блуждал в незнакомых подворотнях. Каждый раз куст оказывался рядом: за поворотом, в соседней комнате, но добраться до него не получалось никакими усилиями.

Проснувшись до рассвета, прапорщик по холодку, с непонятным ощущением произошедших за ночь перемен дошел до ямы, срезал две веточки с куста кузьмичевой травы, и успел в лагерь к подъему. Подходя к лагерю, удивился: тут и там росли тоненькие, чуть выше травы, но уже вполне уверенные в себе деревца.

Перед обедом приехал зампотех.

– Что вы здесь сады разводите? – сразу с колес набросился он на прапорщика. – Я же сказал: воду не тратьте напрасно!

– Это не мы, – как и вчера, повторил прапорщик. – Я не знаю, откуда это.

На самом деле, у прапорщика возникла невозможная мысль, что трава и деревья растут от звуков музыкальной палочки. Каким-то неизвестным образом эта звенящая палочка вызывала рост растений. Но как раз это могло навлечь беду – оазис в центре пустыни был не нужен, даже опасен.

– Сегодня сворачивайтесь и отправляйтесь в расположение части. Завтра придете сюда с трактором, – подтвердил опасения подполковник, – сдерете верхний слой и все заровняете. Линию будем переносить. Больше не копайте здесь.

– Точно не поливаешь? – еще раз в упор, сведя брови, уставился в глаза прапорщику подполковник.

– Никак нет! – ответил прапорщик.

– Мне здесь демаскировка ни к чему. Не хватало мне еще, чтобы местные начали в вашем оазисе останавливаться. Аномалия какая-то...

Тяжелыми шагами подполковник Боришевич прошел до УАЗа и уехал.

На другой день прапорщик Цугуй показывал трактористу, откуда начинать. В душе клубилась ярая тоска. Прапорщик, говоривший по-русски с легким акцентом, мало читающий, вдруг подумал, что клубление эмоций в его душе и есть то состояние скученности, душевного стеснения, которое выражалось русским словом "скучно". Ему было скучно на этой плоской, невыразительной земле, по которой его мотало туда-сюда. Скука была не меланхолией, как он всегда думал, а затемненностью правильных путей, когда везде кажется тупик, и от этого душа рвется покинуть гиблое место, но не взлетает, а падает и больно бьется о твердое. И чем тяжелее бьется, тем крепче уверенность в несбыточности перемен. И тем невозможнее остановиться, до самого истощения.

– Через час приду. Если опоздаю, начинайте без меня, – сказал прапорщик трактористу.

Мерными, размашистыми шагами он отправился к яме, забрался в нее и загородился кустом. В полутемной яме оказалось уютно. Сквозь ветки куста сочился спокойный, каким он никогда не бывал наверху, свет. Прапорщик достал из нагрудного кармана сырую еще палочку, зажал ее зубами и провел пальцем по гладкой, освобожденной от коры поверхности.

"Зинннь, – запела палочка, – зиннь-зоннн..." Запахло яблоками, опять распустилось, размякло под щекоткой звуков время.

Позвенев палочкой, прапорщик Цугуй вынул из полевой сумки осьмушку вчерашнего пирога со смородиной. Улыбнулся, вспомнив смягчившееся лицо зампотеха, принесшего из дома перемазанный в смородине со сливками кусок в пластиковом контейнере. Откусил, вздохнул, откусил еще. Пирог был вкусный, но не родной. А хотелось – чтобы из одного мира.

Вдалеке заработал тракторный двигатель. Прапорщик дожевал пирог, выбрался из ямы, взял куст в охапку и пошел к теперь уже бывшему лагерю.

"Посажу под окном в казарме, – на ходу планировал прапорщик, – Если переведут, отрежу веток, и на новом месте посажу... Хусматова домой в краткосрочный отпуск рекомендовать, что-ли?"