Квартирный

Тимоша сжался калачиком, но в рюкзаке все равно было тесно. Железная телега гремела, тряслась и смердела чем-то удушливым, едким. Чтобы хоть как-то скрасить дорогу, Тимофей подбирал сладкие крошки со дна рюкзака и отправлял в рот.

“Далеко от хаты, ой далеко, — думалось. — Сам, поди, и не ворочусь”.

Город он нутром почуял: разом навалилась невиданная тяжесть, вдавила голову в плечи, отозвалась жаром в груди. А потом и услышал. Телег вокруг стало больше: они рычали механическими сердцами, пыхтели, выдыхая смрад, гудели протяжно, оглушительно, как ни птице, ни зверю не по силам. Тимоша обхватил голову руками и зажмурился, уткнувшись бородой в колени.

Не сразу заметил, как всё кончилось. Вокруг стало тише, телега прекратила дрожать. Рюкзак с Тимошей взметнулся вверх. На плечах у нового Хозяина всяко спокойней, чем в смердящем чреве железного чудища.

Не высовывая головы, Тимоша попытался почувствовать свой новый дом, но перед мысленным взором раскинулась лишь густая мгла, дохнула сыростью, как из-под земли.

— Здравствуйте, Виктор. — Голос молодой, девичий, совсем близко.

— Добрый день, — ответил Хозяин.

Над головой что-то зашуршало, загудело, и Тимоша почувствовал легкое щекотание внизу живота, как в ту ночь, когда старый Хозяин смастерил на иссохшей яблоне качели для внука. Домовой дождался, пока в хате все уснут, и катался под луной до рассвета. Сейчас, испытав то же чувство сидячи в рюкзаке, он понял — их тянет вверх.

— Уезжали? — спросила молоденькая.

— Да. — Голос Хозяина сухой и колкий, как крошки от печенья. — На похороны. Дедушки.

— Я вам очень соболезную…

Легкий толчок, и подъем закончился. Забренчали ключи, один за одним послышались звуки отпираемых замков.

— Может, вам нужна какая-нибудь помощь? — Робкий вопрос.

— Спасибо, Алеся.

Хлопнули двери, щелкнул замок. Рюкзак поставили на пол. Тимоша услышал удаляющиеся шаги, а затем и приглушенный шум воды. Осторожно, стараясь не издавать лишних звуков, выбрался из рюкзака.

— Хоромы не ахти какие… — бормотал себе под нос, осматриваясь.

Белые стены, белые потолки без люстры. Полы чудные — с виду дерево, но деревом и не пахнут, и гладёхонькие как бумажный лист. Разложенный диван с измятой простыней, стул, на столе странный тонкий телевизор: вот и всё небогатое убранство единственной комнаты. Ни комода с шуфлядами выдвижными, ни коврика самого захудалого. Столешница и та без скатерки.

Тимоша запрыгнул на подоконник, глянул в окно и едва не свалился обратно. Верхотура-то какая! Слыхал он, что в городах люди выше деревьев живут, под самыми небесами, но чтобы так…

Домовой задрал воротник тонкого кафтана, поежился. Отовсюду тянуло холодом. Не сквозняком, не морозной стужей с улицы; от самих стен шел холод безжизненного камня.

Хозяин этого и не замечал будто. Стянул свитер, расстегнул ворот рубахи и уселся на диван. Достал из кармана мятую карточку.

— Ну и на кого ты меня оставил? — спросил в пустоту.

Тимошка спрыгнул с подоконника и устроился рядом с Виктором.

— На меня, вестимо, — буркнул, всматриваясь в фотографию.

Там старый Хозяин, еще крепкий, без дрожи в пальцах и белесой пленки на глазах, обнимал внука, десятилетнего Витю. И река блестела в солнечных лучах.

— Гляди, какой ты вымахал, — сказал Тимоша. — Я тебя еще совсем дитем помню…

В кармане у Хозяина заиграла коробочка — похожая была и у деда. Внук подарил.

— Виктор Сергеевич, вы где? — спросила женщина из коробочки.

— Дома. Только вернулся с похорон.

— Соболезную.

Тимошка фыркнул — тепла в том голосе было не больше, чем в этих стенах.

— Спасибо.

— Виктор, за те дни, что вы отсутствовали, работа никуда не делась. Ваши отчеты должны быть готовы к утру…

Закончив разговор, Хозяин бросил короткий взгляд на непонятный телевизор и выругался. Снова уставился на фотографию, потирая щетину. В покрасневших глазах дрожали, готовые вот-вот сорваться по щекам, слезы.

— Ну ты давай… этого, — Тимоша коснулся его плеча. — Не раскисай. Прорвемся…

Хозяин на миг замер, будто что-то почуял. А затем по сумеркам квартиры ударил свет, холодный, как в зимнюю ночь. Тимоша глянул в окно и отскочил пущенным ядром, ударился о стену, забился в угол, несмотря на пронизывающую стужу. Спрятал голову и зажмурился.

Лишь бы не смотреть.

Туда, за окно.

Где гигантский череп, и глаза его как две луны, чей мертвый свет обжигает кожу даже под кафтаном. И гул вокруг, не ясно — то ли дрожит всем телом домовенок, то ли сами стены ходят ходуном.

Одним глазком Тимоша глянул на Хозяина. Тот продолжал сидеть на месте, Тимофей лишь видел, как трясутся его плечи в беззвучных рыданиях.

— Не прощу тебя! — Виктор швырнул фотографию. — Слышишь? Не прощу!

Гул нарастал тем сильнее, чем громче кричал внук. Бледный свет будто вытягивал все краски из комнаты, от предметов остались лишь очертания.

— Оставил меня здесь одного! Как ты мог меня оставить?!

Тимоша пытался что-то выкрикнуть, но не услышал собственного голоса. Даже мыслей своих больше не слышал.

— Не прощу!

***

— Тимофей.

— Нет, дедушка, это я, Витя. Твой внук.

Виктор протянул руку к старику, коснулся сухого, горячего лба. В палате пахло лекарствами и смертью.

— Нет… Тимоша, друг мой. Пропадет в пустом доме. — В груди старика забулькало, и он зашелся кашлем.

Виктор вздохнул. Дедушка с детства любил рассказывать сказки про кикимор, леших и болотниц, что живут в лесах. И домовых, помогающих по хозяйству. Внук вырос, а сказки остались теми же.

...Похороны забрали последние силы. Теперь дедушка отдыхал там, где и хотел: на полузабытом кладбище, рядом с родной деревней. В трех метрах от бабушки. В километре от Витиной мамы.

В деревенском доме Виктор последний раз ночевал еще вначале весны. Обещал заехать летом, искупаться в речке, помочь подлатать крышу и привезти новый спиннинг. Не срослось.

А ведь предлагал старику перебраться в город, поближе к внуку. Поближе к врачам. Но тот лишь упрямился.

— У нас, может, и осталось всего пару дворов, да и те со стариками. Но даже так жизни тут поболее будет, чем в городах ваших.

Витя долго не мог уснуть, ворочаясь на скрипучей кровати в холодном доме — печь топить не стал. Последний, нелепый наказ дедушки: оставить открытой сумку или рюкзак, на дно положить печенье, желательно овсяное, и ложиться спать. На следующий день нужно было ехать домой, к работе и повседневной рутине.

Утром Виктор встряхнул пустой рюкзак, всё дно было усыпано крошками.

— Еще и мышей гонять, — проворчал мужчина и осмотрелся в последний раз.

Поправив лямки на плечах, он вышел из невыносимо опустевшего дома.

***

Туман затопил дворы, запертые в бетонных колодцах многоэтажек. Вдали от городов начало зимы — символ великого круговорота, отдых природы перед новой жизнью. Но мир подпирающих небо серых высоток сторонится жизни, не пускает ее на порог.

Там, в тумане, бродят они. Скелеты, огромные, как сами дома. Они являются к вечеру и не уходят до самого утра. Ступают неспешно, заглядывают в квартиры, мерцают глазами-лунами…

Тимоша поежился, завидев в тумане очередной силуэт, и отвернулся от окна. Растер окоченевшие ладони. Ему никак не удавалось согреться на новом месте, стены холодили, как могильные плиты. Ни красного угла, ни печи в квартире. Хозяин готовил на черном стекле или в жутко гудящей железной коробке со светящимся оконцем. Сам или уходил на весь день, или до позднего часа сидел перед своим телевизором.

Дедушка тоже любил устроиться вечерком в кресле напротив синего экрана, а домовенок всё гадал, как в этом ящике люди то помещаются. Не иначе, колдовство. В ящике нового Хозяина людей не было, наверняка, не вместил бы, тонюсенький такой. Были там буквы и цифры, кружочки чудные и линии цветастые. “Графики, таблицы и статистика” — так называл их человек, общаясь с женщиной по карманной коробочке.

— Чердака нет, подпола нет… — бормотал Тимоша, прохаживаясь по подоконнику. — Дурень, ой дурень! Соблазнился печеньем...

Он не отдыхал который день. Мешал холод, мешали кошмары — две мертвые луны нависали над ним, стоило прикрыть глаза. Да и какой же он домовой теперь, без своего угла-то?

— Тебе хорошо, сидишь вон в исподнем, ничего не чувствуешь. — Тимоша топнул ножкой. — А я тут околею! Зачем приглашал, если не к месту я?

Обида расцвела горькой полынью.

Тимоша схватил ручку, дернул — та не поддалась; тогда покрутил и снова дернул. Окно распахнулось, в лицо ударил прохладный ветер, но даже его дыхание показалось теплее комнаты за спиной.

— Умел гостя звать, умей и встречать… — пробормотал домовенок и шагнул наружу.

Высота встретила свистом ветра в ушах, и вот уже Тимоша стоит и отряхивается от грязного, липкого снега.

Оглянулся. Куда идти? Как из бесовского града выбраться? Где новую хату сыскать? Брел Тимоша по дворам, шлепая промокшими лаптями, среди спящих самоходных телег. Губы в кровь искусал.

— Да подожди ты! Мы тут были уже! Черт.

Тимоша оглянулся посмотреть, кто поминает Лукавого. Парочка в цветастых шапках, молоденькие совсем. В коробочке светящейся что-то выглядывали, красными от мороза пальцами тыкали.

— Мне начинает казаться, что двадцать шестой дом проклят. — Парень задрал голову, оглянулся. — Двадцать второй, двадцать четвертый… двадцать восьмой! В этих дворах хрен разберешься.

Тимоша покачал головой и собрался уже двигать дальше, как услыхал протяжный смешок за спиной. Прямо на грязном носу одной из телег сидел пузатенький дедок. Мех на его полушубке намок и свалялся, торчал серыми сосульками.

— Неужто… — Домовенок разинул рот.

— Здрав будь, добрый молодец! — отсмеявшись, сказал дед. — Хатников здесь и не встретишь. Заплутал?

Тимоша надул губы: ну какой он молодец? За сотку годков… Буркнул:

— И тебе не хворать. Об Ауках в городах я тоже не слыхивал. — Домовенок показал на заблудившуюся парочку. — Ты балуешь?

— А, пущай идут, — махнул рукой дедок. — Позабавили старика, и ладно.

— Ну наконец-то! — воскликнула девушка и затрясла коробочкой. — Вот же он, сразу за поворотом. Мы там десять раз ходили! Чтобы я еще раз доверилась Гугл-картам…

Тимоша смотрел, как Аука набивает трубочку душистым табаком. Пускает первое колечко дыма.

— Деревня тут стояла, еще до того, как город свои каменные ручищи сюда протянул, — ответил дед на вопросительный взгляд домовенка. — А потом пришли черные. Сожгли. Помнишь черных, хатник?

Тимоша помнил.

Сначала из деревни все мужики ушли в леса. Оставили лишь стариков да баб с детьми. А потом пришли они. Черные сапоги и серая, с зеленью, форма. Едкий запах от железа в руках, которое било громом. Било насмерть.

Их главный может не только по-басурмански.

— Баба, яйки неси. Есть баба, есть, — говорит он.

Хозяйка прижимает к подолу светловолосого мальчугана, Витькиного деда. Прячет от голодных коршунов, объедающих деревню целую весну.

Тишке видно из запечья, как главный тянет руку к мальцу. Улыбается.

— Киндер. Не бойся, киндер.

А за спиной чужака тень стоит, хотя света в горнице хватает. Скребет когтистой лапой главного по плечу. Тимоша слышит всхлипы хозяйки. И всё сжимается внутри.

Еще Тимоша помнил, как они с банником подперли дверь в хату, где черные устроились на постой, и пустили красного петуха. А после — как они с Егорычем, местным аукой, водили оставшихся по лесу кругами, не выпускали с тропы.

Как завели туда, куда сами боялись нос показывать, куда человеку хода нет и не будет.

Как леший хватал за черные сапоги и тянул в трясину, как кикимора рвала острыми когтями серо-зеленую одёжку. Не помогли тогда черным ни тени за плечами, ни железо в руках.

Тимоша обернулся на гул, между домами показался скелет, прошел в соседний двор тяжелой поступью. Домовенок оттянул пальцем ворот, сглотнул. В том веке сдюжили с врагами, не дали в обиду Хозяев, защитили дома. Так почему он теперь дрожит, как безусый отрок, от одного вида холодных глазниц?

— А эти?

Дедок покряхтел.

— Эти опосля пришли. Когда тут отстроили всё. А потом перестроили. Дома к небу вытянулись, народу стало больше. Счастья меньше. — Он выпустил дым через ноздри, задумчиво помолчал. — Спящий район… Нет, спальный. Вот как это называется. Кормушка.

— Для них?

— Для них. В окна смотрят, последние силы тянут. Из тех, кто сам сдался. Кого город поборол.

— И как их самих побороть? — Тимоша глянул в серое, как старая половая тряпка, небо.

— А кто ж знает? — Аука пожал плечами, вытряхнул трубку. — Тех, кто посильнее, они сами сторонятся, мимо проходят.

— Ну как так-то? — Домовенок всплеснул руками. — Зачем? Зачем людям этот мертвый камень вокруг, зачем здесь жить, среди тварей…

Дедок глянул на него с улыбкой, блеснул глазами лукаво из-под густых бровей.

— Эк, какие вопросы мудреные ты задаешь. А я другое мудреное слово знаю. Ур-бан-низация. Люд уезжает, села мрут, что мухи по осени. И наш род мрет. Кто в леса подался, кто в дорогу дальнюю. Скитаются всё, ищут. А я здесь жил и здесь помру. Почему я должен уходить? Здесь мой дом! Какой есть. Ты еще не забыл, что значит дом, хатник?

Тимоша сжал кулаки, процедил:

— У меня был дом. Хороший.

— Был да сплыл, значится? — Старик хихикнул. — Да не дуйся ты. Я тебе как скажу: жить здесь можно. Тяжко, да. Порой кажется — невыносимо. Но можно. Здесь есть те, у кого получается. Заходишь в хату, квартиру по-ихнему, и чувствуешь — тепло! Да-да, не пучь зенки, не брешу я. Тепло настоящее оно ж не в домах, дурья твоя башка. Но одному порой тяжко город побороть. Человеку ведь кто нужон?

— Домовой?

— Ха! Ну точно башка в опилках! Человеку нужен человек. Свой, настоящий. Тогда никакие скелеты ему нипочем.

Тимоша обернулся и зашагал прочь, понурив голову.

— Стой, куда? — донеслось вслед. — Тебе в другую сторону! Коли из города надо, давай проведу.

— Нет. Домой мне, — ответил домовенок, не оборачиваясь.

— Ну коли так, в гости зови!

К дому добрел, обдумывая слова старика. Глянул на железную дверь подъезда. От кого запираются? Скелетам двери не помеха… Под лестницей послышался голодный “мяу”. Тимоша заглянул — там, в грязи, дрожал рыжий комочек.

— Человеку нужен человек… — пробормотал домовой задумчиво. — А хате… квартире нужен кот.

***

— Нет, извини, не могу. — Виктор потер переносицу, прикрыл уставшие от монитора глаза. — Работы навалилось.

— Ну ты, Витька, блин, даешь, — отозвался голос в трубке. — И в выходные?

— И в выходные.

— Я-я-ясно. Совсем друзей забываешь. Когда в последний раз стыковались?

— Давно, — Витя закусил губу. — Извини, правда не могу. В другой раз.

— Ладно, не пропадай только надолго. И это, соболезную. Дед твой был классный мужик.

— Спасибо.

Он отложил телефон, потянулся, разминая затекшую спину. На стол запрыгнул кот, прошелся до клавиатуры мягкой поступью, развалился на клавишах, требуя ласки.

— Ты тоже считаешь, что мне пора закругляться? — Витя почесал кошачье пузо, рыжий раскинул лапы. — У-у-у, разбойник, еще чесать?

Кота он нашел несколько дней назад у себя под дверью. Тот шипел, выгибал спину дугой и не подпускал, но уходить тоже не спешил, будто невидимая сила приковала его к коврику. Витя в задумчивости перебирал ключи и бросал взгляды на лестницу, уж не потерял ли кто из соседей животинку. Но рыжий выглядел совсем уличным: мокрым и худющим.

— Дай мне пройти, разбойник, — сказал Виктор тогда коту.

Незваного гостя удалось успокоить парой сосисок, а после и отмыть. Витя поначалу думал занести кота Алесе, ему казалось, что одинокая соседка обрадуется новому жильцу. Но характер Разбойника вызывал сомнения, и мужчина решил повременить, а после и вовсе отбросил эту мысль. Сам привык.

...Тимоша сидел на диване и чистил кафтан. С котом в первый же день пришлось провести воспитательную беседу, чтобы ел сосиски и не мявкал, а то шипеть удумал, видишь ли! Еще и по мордасам тюкнул лапой, зараза такая. Шрам останется.

Ну да теперь попривык, обжился. Наконец и сам Тимоша мог отдохнуть. Хозяин купил новому постояльцу лежанку, и домовенок засыпал в обнимку с теплым Разбойником, уткнувшись в мягкую, вкусно пахнущую шерсть. На этом островке уюта посреди царства суровых холодов он забывал о том, куда занесла его нелегкая.

Тимоша почесал бороду и глянул на человека, играющего с котом. Единственным, кому удавалось Хозяина отвлечь.

В деревне труд считался благом, укреплял тело и закалял дух. Намаешься за день, вытрешь пот со лба, воды хлебнешь колодезной, что жар прогонит, поможет отдышаться — и сразу хорошо. И усталость за благодать принимаешь. Потому что есть где жить, где спать и чем закусить. А то и чарку заслуженную пропустишь.

В городах труд работой кличут, и тянет та проклятая соки последние. Порой Тимоше чудилось, что женщина, с которой Хозяин постоянно разговаривает, тоже скелет: домой Виктор возвращался еле ноги волоча, чтобы сразу же усесться вновь за свои “статистики”, или спать улечься, штанов не снимая. И круги синюшные под глазами день ото дня всё больше делались.

Скелет приходил еще дважды. Кот всякий раз его загодя чуял: замрет, в одну точку уставится, будто сквозь бетон видит чудище. Тимоша прятался под ванной, в темноте и сырости, куда мертвому свету дороги не было. Сидел, щипал себя за бороду, шипя и бранясь последними словами. А поделать ничего не мог.

Домовенок придирчиво осмотрел кафтан, не пропустил ли где пылинки, довольно цокнул языком. Чуткий слух уловил чей-то плач совсем рядышком. Долго Тимоша привыкал к звукам многоэтажки: то собака где-то снизу брешет, то над головой ругаются, посудой гремят.

Он спрыгнул с дивана, подошел к стене. Поморщился, но приник ухом к ледяной поверхности. Точно, девка хнычет!

Алесю домовенок слыхал и раньше: как она бренчит по струнам гитары или как робко здоровается с Хозяином в общих сенях перед лестницей. Тимоша походил взад-вперед, раздумывая, после решился. Тряхнул головой, расслабил плечи… И шагнул сквозь стену.

Когда-то нечисть не могла вот так запросто войти в жилище человека без приглашения, но здесь, в городе, хранимые испокон веков обеты между людьми и нелюдями потеряли свою силу.

Алеся и впрямь плакала. Выливала дрожащей рукой вино в пузатую кружку, капала красным на раскрытые страницы потрепанной тетради. Тимоша осмотрелся: светло, чистенько везде, аккуратно. Хороша хозяйка. И… будто бы теплее.

Полистал тетрадь, пока девушка отвернулась. Как любой уважающий себя хатник, грамоте Тимоша был обучен. Медленно, по буквам, бормоча себе под нос и потирая взмокший лоб, он смог осилить одну ровную строчку за другой.

Алеся приехала в город учиться. Да так и осталась. Красный диплом, хорошая работа, съемная квартирка, маленькая, но такая роскошь после комнат общежития. Сама не заметила, как зубрежка до утра сменилась пятидневным прозябанием в офисе. На подруг и любовь времени не оставалось.

“Где я свернула не туда?” — спрашивала она себя аккуратным почерком.

Родители жили далеко, ехать дорого и долго. Да и не ждали ее там как раньше. Одну дочь пристроили, в люди вывели, теперь младшенькую надо на ноги ставить.

“В этой бетонной коробке я одна. И я свихнусь”. — Последние строки.

...Разбойник вылизывал лапу, лениво посматривая, как Тимошка нарезает круги по комнате. Домовенок сжимал кулачки, топал ножками.

— Что ж вы за люди-то такие, а? Город побеждает, а они и не чешутся! Понаставили стен, ничего ни о себе, ни о соседях не ведаете. А ведь только руку протяни, руку… Вот же, рядом! Плечо подставь, доброе слово скажи, всяко сил прибавится! А-ай!

Тимоша махнул рукой. Глянул на кота.

— Ну а ты чего? Думаешь, есть у них надежда-то?

— Мяу, — ответил кот.

И был прав.

***

Тимоша сидел на диване, скрестив ноги, и смотрел на Хозяина. Скелет ушел недавно, Виктор ворочался, сбросив одеяло, и стонал во сне. Влажная простыня измялась, один ее конец лежал на полу.

Домовенок кусал кулак и крепко думал.

— Что мне делать с тобой? — спросил тихо. — Всего так выпьют.

Подошел к лежащему, всмотрелся в исхудавшее лицо. Человек плохо ел. Проглатывал кружку за кружкой горького кофея, пил сладкую воду из бутылки. И всё.

— Вот смотрю на вас и думаю: какие вы чудотворцы! Все эти коробочки да ящики: в одни говорить, другие снедь готовят, третьи одежку стирают. — Тимоша поежился, вспомнив страшный железный гул. — Всю жизнь им отдали. О корнях позабыли. Природу и ту — подчинили да в прошлом оставили. Сами себя здесь заперли.

Домовенок наклонился.

— Слышишь? Ты сам себя запер! Здесь, один! По деду скучаешь? А чего ж ты позабыл о нем?

Сам не заметил, как рука сорвалась, отвесила смачную пощечину.

— Он ведь вспоминал о тебе, каждый день ко сну отходил с твоим именем!

Еще одну.

— Где ты был, когда он тебя звал? Где ты был, когда был нужен?

Хатник лупцевал наотмашь, задыхаясь от боли в легких, жара в ладонях.

— Где ты был, я тебя спрашиваю?

В груди кольнуло, Виктор застонал громче и жалобней. Тимоша замер с поднятой рукой. На лице мужчины остался красный след от маленькой пятерни.

— Ладно… — выдохнул домовенок. — Погорячился я. Ты это, не серчай.

Боль за ребрами нарастала тем сильней, чем дольше он смотрел на бледную кожу, приоткрытый в измученной гримасе рот, слушал тяжелое дыхание.

— А помнишь… — Тимоша протянул руку, погладил колючую щеку. — Помнишь, как ты маленький в крапиву упал? Даже не захныкал, сжался только весь, бедненький. Я заметил, вытащил. А петуха помнишь? У деда петух жил, ох и с норовом! Лишь тебя завидит, глотку рвет. И давай гонять по двору. Ну да я ему взбучку тогда устроил!

Домовенок говорил, и улыбка сама появлялась на его губах.

— А как ты подрос, сам уже гонял петухов да курей. Палкой всю крапиву положил, в труху! Рогаткой окно разбил. Дед тогда крепко рассерчал. Хотел тебя отходить, а я его ремень за печью спрятал. Хороший был ремень, широкий. А пряжка тяжела-ая! Ох, и знатно бы тебе досталось. Но не нашел в тот день дед ремня. Помнишь, каким ты был, Витенька? Что с тобой сделалось?

Тимоша положил ладонь на влажный лоб Хозяина. Лицо мужчины разгладилось, дыхание выровнялось. Тело успокоилось и замерло.

— Ну ты спи, спи. Отдыхай. Ты больше не один, Витя. Я с тобой.

...Витя лежит и смотрит, как кружатся в солнечном свете цветные петушки над головой. За открытым окном поют птицы, занавеска легко подрагивает, где-то вдалеке стучат колеса поезда.

Витя видит над собой лицо: нос картошкой, улыбка на пухлых губах, большие и светлые, как летнее небо, глаза. Лицо, заросшее светлым пушком, вокруг век морщинки. Старичок или ребенок — не разобрать. Ручонка с волосатыми пальцами, как у обезьянок из зоопарка, качает Витину колыбель. Он тянет розовую ладошку…

Теперь над ним стоит дедушка. Высокий, широкоплечий. Касается его лба сухими, шершавыми пальцами. От его руки пахнет свежей древесной стружкой.

— Ты больше не один, Витя. Я с тобой.

Виктор сел на диване. Проснулся резко, будто кто-то щелкнул невидимым переключателем. Пробежался взглядом по комнате. Свет уличных фонарей расчертил потолок оранжевыми полосами, но в углах густела тьма.

— Дедушка? Это ты?

Витя слышал лишь собственное дыхание, руки похолодели. Вот уже месяц он боится себе признаться, что ощущает в квартире чье-то присутствие. Списывает на стресс. Всматривается в таблицы на мониторе до боли в глазах, стараясь отвлечься. Лишь бы не слышать… нет, делать вид, что не слышит шороха за спиной.

— Если это ты… — сглотнул колючий ком. — Если слышишь. Прости меня. За то, что редко приезжал. За то, что почти не звонил. Что оставил одного. Теперь я тоже один. Теперь я тебя понимаю. Слышишь?

Темнота не ответила.

***

Тридцать первого пришлось до темноты “подбивать” годовые отчеты. Потом больше часа торчать в душных очередях супермаркета. Домой сквозь пробки и то ли дождь, то ли мокрый снег, который дворники разгоняли по углам лобового стекла.

В квартире сил хватило лишь снять обувь и разложить продукты. Витя прошел в комнату, не включая свет, уселся на диван, подтянул к себе кота. За окном громыхнуло, разноцветные вспышки, одна за другой, рвали темноту, били в стены. Разбойник вытек из рук, как это умеют делать только коты, бесшумно спрыгнул на пол.

В свете фейерверков Виктор посмотрел на вторую половину дивана. Покрывало ровное, ни складочки. Разве он его застилал?

Мужчина встал и щелкнул выключателем, прошелся по комнате: заглянул в углы, провел пальцем по столешнице за монитором. Осмотрел кухню. Нигде ни соринки, с напольной плитки можно есть.

Когда в последний раз он прибирался, хотя бы протирал пыль? Не вспомнить. А в ящике с бельем которую неделю не заканчиваются чистые носки.

— Я схожу с ума, — пробормотал, оглядываясь в поисках хотя бы крошечного пятнышка от кофе, жира, соуса, чего угодно! В кармане играл телефон.

Мерзко царапали черепную коробку мысли о всякой нечисти. Вспомнились рассказы деда и рюкзак с печеньем.

И что ему теперь делать? Ловить хозяйственного духа? Изгонять молитвой или заговорами?

Ведь он мог убраться сам, на автомате. Заработался, устал, с кем не бывает? Как сомнамбула.

— Лунатики же так могут, да? — спросил Виктор у пустой кухни.

Вернулся в комнату. Телефон в беззвучный и на стол — экран не гас от уведомлений; сам на диван. Прикрыл глаза. В висках стучала кровь.

Надо перезвонить друзьям. Поехать к ним или позвать к себе. Не зря же он забил холодильник, даже бутылку водки купил зачем-то, хотя не пил уже больше года.

Вот только ничего не хотелось. Ни праздновать, ни видеть кого бы то ни было. Настроение, как и погода за окном: холодными каплями за шиворот, впитывает, забирает последнее тепло, и хочется съежиться, свернуться калачиком и никогда больше не поднимать головы.

“Навалилось как-то разом… — оправдывал он себя вот уже сколько. — Работа эта, похороны…”

Надо позвонить своим. Пускай они отдалились, пускай теперь у каждого семья-работа-мысли о будущем. Пускай он слегка подпортит им праздник своей кислой рожей. Пускай. Позвонить надо.

Сейчас он немножко полежит, вдыхая запах мандаринов, сходит в душ… Виктор открыл глаза, только сейчас вспомнив, что мандарины он как-раз таки забыл купить.

...Аука сложил кожуру в карман. Аккуратно разделил оранжевый шарик поровну и протянул половину Тимоше.

— Осторожность ты совсем запамятовал, — покачал головой дедок. — Хозяин бобылем живет, а ты ему горницу дочиста, будто девка рукой прошлась.

— Со скуки вою. — Тимоша оторвал дольку, положил в рот. — Какое-никакое, всё же дело. А этому хоть бы хны. Э-эх!

Махнул рукой.

— И то верно. Ни елки, ни огоньков, совсем душа пропащая... — Аука зажмурился, жуя кислую мандаринку и смешно морща нос.

Дальше сидели молча, смотрели в окно. Поначалу Тимошу пугали яркие вспышки в небе, в последний раз слыхал он такое грохотание, когда люди черных гнали с родных земель. Он и сейчас порой невольно вздрагивал от внезапного шума, но попривык, как прознал, что цветные всполохи не смерть несут, а радость. Только вот не всем, видимо.

Хозяин вышел из комнаты, за стеной зашумела вода.

— Забавная вещица. — Аука кивнул на жужжащую коробочку.

— Безделица, как по мне, — ответил Тимоша. — Людей разобщает, на расстоянии друг от дружки держит.

— Да я не про то. — Задумчиво покачал головой старик. — Ежели кто в нее говорит на том конце, или попросту кличет, мне сразу видно, откудова.

Он поднял скрюченный палец и ткнул в окно. Куда-то в только ему видимую точку. Тимоша пожал плечами. Ауки ходят тропами, ни человеку, ни зверю, ни другим собратьям неведомыми. Кто знает, чего еще они там могут разглядеть?

— Мне пора, — сказал Аука резко. — Бывай, свидимся.

И спрыгнул с подоконника. Пропал, не коснувшись пола, как и не было.

Тимоша снова пожал плечами. Медленно дожевал последнюю дольку, поглядывая на кота. Разбойник сидел, не шелохнувшись, уставился в угол и напрягся, как колодезный журавль.

— Ох, нет-нет-нет… — застонал Тимоша. — Не сейчас, не сегодня!

К дому, покачиваясь как от порывов ветра, подходил скелет.

***

“Кому ты там собрался звонить? Кому ты нужен? — спрашивал внутренний голос. — Обрекая на одиночество других, сам останешься один”.

Виктор стоял на кухне в одном полотенце и мокрый после душа, левой рукой упираясь в столешницу. В правой между пальцами бегал легкий колпачок от только что открытой бутылки водки. Мужчина пытался вспомнить, откуда взялась мысль нажраться вот прямо здесь, прямо сейчас. И завалиться спать. И пусть идет к чертям и старый год, и новый. Так будет легче.

Он заслужил, чтобы наконец-то стало легче.

…Мертвый свет обесцвечивал мир. Краски сохранила лишь бутылка горькой на столе и человек, склонившийся над ней. Надо было прятаться, пока взгляд холодных лун не выжег все силы, оставив лишь пустую оболочку тельца. Но Тимоша не мог отвести глаз от бутылки.

Опустевшая, она закатывается под диван. К ней присоединяются вторая и третья. И еще. Всё новые и новые бутылки, день за днем. Разноцветные стекляшки звенят, касаясь друг дружки. Колоколом звенят по жильцам.

Домовому следует прятаться. В своем же доме.

— У-у, падаль! — Тимоша грозит кулаком скелету и бросается в комнату.

Кот успевает лишь поднять голову и взглянуть на домовенка ошалелыми глазищами. В следующий миг, когда Тимоша запрыгивает ему на спину, рыжий рычит лесным зверем, дугой изгибается. Но бьют по бокам пятки в сапожках красных, Аукой к празднику подаренных.

— Шевелись, Разбойник! — кричит Тимоша, хватая загривок.

Прихожая, коридор, кухня, прыжок…

Кот снес бутылку со стола у Хозяина из-под руки, разлетелось стекло по плитке. Еще один прыжок — уже на подоконник. Разбойник сбросил со спины, и Тимоша больно ударился затылком. Где-то позади ругался Хозяин, но его слова тонули в нарастающем гуле.

Тимоша встал, посмотрел через стекло, прямо на скелета, что наклонился к окну. На серый, словно пепел обернулся костью, череп. Заглянул в горящие глазницы. Свет больше не жалил болью.

“Истинное тепло, оно ж не в домах”, — вспомнились слова Ауки. И пламя бушевало под кафтаном, рвалось наружу. Тимоша распахнул окно, даже не почувствовал дыхания улицы.

Он дал Хозяину слово. Он не выбирал эту квартиру. Но теперь она его дом.

— Щаз мы с тобой решим, — сказал Тимоша, закатывая рукава. — По-нашински. Как пращуры завещали.

Мир вокруг гудел и дрожал, как дрожит над полем воздух в зной. Вспыхнули и погасли в стенах искорки, что люди зовут электричеством.

Домовой занес над головой кулак и прыгнул навстречу луне.

***

Жидкая грязь забилась в рот и уши, налипла на бороду. Над головой взрывались разноцветные вспышки. Тимоша сплюнул горечь и покосился вверх.

Скелет уходил, поскрипывали пепельные кости.

— Знай наших! — погрозил кулаком домовенок.

Саднили сбитые костяшки.

Неподалеку смеялась, передавая по рукам открытую бутылку шампанского, молодая компания — два парня и две девчушки.

— Погодите-ка, — замер один из них напротив подъезда, выдыхая облачко пара. — Это ж Витькин дом.

— Да не-е.

— Ну точно! Что я, не узнаю, где Витька живёт? Всё детство в этом районе…

— А кто говорил: “срежем через дворы, знаю короткую дорогу, стопудова”? — рассмеялась девушка с бутылкой в руках. — Куда ты нас завел, Сусанин?

— Идите вы к черту, я сам заблудился… — рассеянно отозвался проводник.

— Погоди, Витька ж во Фрунзенском живет? — спросил второй парень.

— Ну.

— Гну! Это ж другой конец города, километров шесть. А то и восемь. Не могли мы за двадцать минут такой крюк навернуть…

Компания замерла, переглядываясь.

— Ладно уж, — первым опомнился неудачный проводник. Улыбнулся и забрал у девушки бутылку. — Давайте поднимемся, что ли. Пора вытаскивать этого затворника.

***

Виктор смотрел в зеркало. Его лицо подсвечивал фонарик лежащего на умывальнике телефона. Лоб мужчины блестел от воды, с носа капали холодные капли.

— Я точно спятил. — Кивнул Виктор своему отражению.

Сначала необъяснимая чистота в квартире, потом кот ни с того ни с сего разбивает бутылку водки, хотя об этом мужчина как-раз таки не жалел. Еще и окно распахивается само собой уже второй раз за месяц. Вот только замки стеклопакетов простому сквозняку не по зубам.

Виктор прислушался к себе. С удивлением понял, что, несмотря на дрожь от ледяного умывания, страха нет. Напротив, словно внутри слегка… потеплело?

Он повернул голову, коснулся лица. Впалые щеки, бледная кожа, неровно топорщатся колючие заросли бороды.

— Запустил ты себя…

— Витёк, мазик у тебя есть? — послышалось с кухни.

Виктор вышел из ванной.

— Да, на дверце холодильника глянь.

Ребята уже вовсю собирали закуски.

— Так вот, мы ж на ёлку собирались, а как к тебе вышли, сам не знаю. Новогоднее чудо, считай, хех. Ты чего трубку-то не брал?

Виктор не ответил — в дверь снова позвонили.

За порогом мялась Алеся, перебирала в руках столбики восковых свечей. Скромное, но элегантное бордовое платье, помада в тон и домашние тапочки с лисичками.

“Красивая, — подумалось Виктору. — Почему я только сейчас это заметил?”.

— С наступающим! — улыбнулась Алеся. — Свет во всём доме отключили, вот я и подумала… Всё равно одна встречаю, мне столько свечей ни к чему.

— С фонариками действительно не то, — сказал Витя и отступил от двери. — Тогда, может, зайдете?

Стол заполнялся закусками на скорую руку: нарезанной колбасой и копченым мясом, бутербродами и салатиками. Хлопнула бутылочная пробка, выпустив из горлышка белесый дымок, игристое разлилось по бокалам. До курантов оставалось всего ничего.

— Извините, совсем зарос, — смущенно сказал Виктор, заметив, что Алеся не сводит с него взгляд.

— Подумала, что впервые вижу, как вы улыбаетесь, — сказала девушка.

— Правда?

— Да. Мне нравится.

— Просто… Это сложно объяснить, но я словил себя на мысли, будто что-то поменялось. — Виктор высыпал в миску оливки. Отставил пустую банку и осмотрелся. — В этой квартире. Будто я ее не узнаю. Будто она стала уютней, что ли… Звучит по-дурацки, понимаю.

— Это всё свечи, — Алеся тоже улыбнулась.

— И алкоголь! — добавили за спиной, и все рассмеялись.

— Вообще это нормально, — вдруг серьезно сказала Алеся. — Однажды взглянуть на мир иначе.

Виктор наклонился ближе к девушке, так, чтобы только она его услышала.

— Ну, если тебя не смутил мой бред, то вот тебе еще один, — заговорщицки понизил голос. — Что бы ты сделала, если бы в твоем доме жил… Скажем, домовой?

— Честно говоря, я бы предпочла кота. — Алеся опустилась на корточки, чтобы погладить Разбойника. Кот под ее рукой вытянулся, прикрыв глаза. — Но, наверное, в первую очередь налила молока.

— Точно, — Виктор задумчиво почесал бороду. — Завтра надо купить молока. И овсяного печенья.

…— Мне бы кефирчика, — сказал Тимоша. — Но и молоко пойдёт.

Никто из людей его, ожидаемо, не услышал.

— Да погодь ты со своим кефирчиком, — буркнул Аука, всё ещё красный с улицы. — У меня во!

Он распахнул свой полушубок, снял пузатый бурдюк с кушака. Потряс, пытаясь по плеску определить, сколько осталось.

— А ты мастак, — Тимоша кивнул на гостей. — Мог и меня предупредить.

— Не думал, что сдюжу, — признался Аука, доставая из-за пазухи глиняные чарки. Разлил по ним мутную жидкость с терпким запахом. — Четверых тяжко.

На подоконник запрыгнул Разбойник, уселся рядом. Тимоша почесал рыжего под подбородком.

— Ты сам, я погляжу, тот еще удалец. — Дедок показал на замотанную тряпицей руку домовенка. — Воротится, как думаешь?

— Воротится, так по другому глазу получит, — заверил Тимоша. — Это мы запросто, за мной не заржавеет. Теперь дело за ними.

Он посмотрел на Виктора с Алесей.

— У-ух! Хороша, зараза! — крякнул Аука, когда по груди пошло тепло. — Ну да перерывчик небольшой…

Тимоша выпучил глаза, пытаясь продохнуть, но спорить не стал.

Люди веселились. Звенели бокалами, поздравляли друг друга, обнимались.

— Всё же чудные они. — Покачал головой дедок. — Глянь ты. Веруют, что циферки календаря ихнего поменяются, и обернётся их жизнь по-новому да к лучшему. А в нас не веруют.

— Главное, что мы в них верим, — Тимоша покусал губы, хватая думу за хвост. — Да и по-новому — это можно. Есть у меня одна мыслишка.

Аука отставил наполненную чарку. Спросил, улыбаясь:

— Сдюжим, значится?

— Сдюжим, — кивнул Тимоша. — Сдюжим, дружище.

И пожал крепкую стариковскую ладонь.

***

— Все… все кого сыскал, — запыхавшийся Аука стоял, уперев руки в колени. Его борода, вся в колтунах, доставала до земли. — Все без хаты остались. Пару деньков дух перевести, и снова пойду. За новыми.

Тимоша оглядел гостей: четверо домовят и одна домовая. Все, как один, мурзатые, в рваных башмаках, а одежка — заплатка на заплатке. Глазищами лупают, по сторонам на бетонный лес зыркают, жмутся друг к дружке.

“Ничего, отмыть, накормить, приодеть. И будет как в сказке”, — подумал Тимоша.

Хозяин уже с утра рубаху чистую надел, расчесался, водой ароматной надухманился, бороду сбрил и повел Алесю куда-то. А значит, ванная в распоряжении их братии.

Тимоша понял, что затянул с молчанием и засмотрелся на домовушку: косички рыжие, нос в веснушках, а глазищи! Что закат на воде.

… — Ты, значится, будешь жить в сто сорок второй. Там бабушка одна совсем, дети-внуки за границу подались. Ноги у Хозяйки слабые, надо будет подсобить по хозяйству.

А ты вон в тот дом, первая квартира. Там бывший служивый, полковник. Друзья о нем позабыли, с сыном разругался. Никто ему не позвонит, весточки не напишет. Пристрастился к горькой.

Тебе во-о-он в ту высоченную башню, на самый верх. Хозяин там чуть ли не со злата ест, хоромы отгрохал в два этажа. А поди ж ты, один…

Тимоша говорил о тех, в чьи окна заглядывают скелеты по ночам. Кто скоро совсем пропадет. Говорил и думал, что на всех не хватит нечисти, собери ты ее хоть со всех лесов. Всегда останутся те, кто должен будет разбираться сам.

— Я буду вас проведывать. Подсоблю, чем смогу.

Он поймал улыбку домовушки и смущенно отвел взгляд.

— Потому что человеку нужен человек. А людям нужны мы.