Ангелы и демоны Юры-парадокса

Рабочий день Юра начинал стандартным, нарушающим трудовой кодекс ритуалом.

В семь утра неровной походкой он входил в мастерскую, дрожащими руками вынимал из потертого полиэтиленового пакета поллитровку, купленную с вечера, и водружал на квадратный, покрытый слоем пыли столик в углу. С полки, заваленной чертежами и нарядами, снимал толстостенную пивную кружку с парой мелких сколов на ободе и набулькивал в нее точнехонько половину прозрачной, резко пахнущей жидкости. Оглядывался, растерянным синим взглядом обводя ожидавшую его работу, кивал каким-то своим мыслям и резко — в пару-тройку глотков— опрокидывал в себя водку. Поморщившись и утерев рот ладонью, он убирал кружку на свое место, рядом пристраивал ополовиненную бутылку — до обеда — и шел в подсобку переодеваться.

От желудка водка горячо растекалась по всему телу, унимала привычную дрожь в пальцах, делала походку ровной, движения уверенными, а взгляд осмысленным и благодушным. Надев рабочий комбинезон, очки и наушники, Юра возвращался в мастерскую, брал в руки инструмент и подходил к камню. Работал споро, точно, аккуратно и ни на что не отвлекался. В обеденный перерыв повторял свой водочный ритуал. И вновь работать — до самого закрытия.

Ибрагим, владелец гранитной мастерской, был человеком строгих взглядов и пьяных не терпел даже по праздникам, не то что на рабочем месте. Впервые увидев Юрину подготовку, скривился в отвращении и решил: «не возьму». Но вечером на выделенном каменщику для тренировки черном граните цвели идеально выточенные лилии: прожилки на лепестках, тычинки, изгибы стеблей — все живое, только аромата не хватает. Ибрагим решение поменял и сказал, цыкнув, только одно слово: «Парадокс!» Так и прикипело.

Юра-парадокс несмотря на регулярное пьянство остался в мастерской да еще и на самых серьезных заказах.

Начав, как и все новенькие, с выпиливания цветов, крестов и голубков, он постепенно перешел на более тонкую работу — скорбящих ангелов. Его крылатые будто впрямь сходили с неба: юные лица, нежный изгиб шеи, плавные линии сложенных в молитве рук. Перья — одно к одному. Казалось, они до того легкие, что выдохни рядом — затрепещут. А глаза! Так тщательно Юра полировал их темные зрачки, что выражение «смотрят в душу» становилось истиной, а не пустым словесным оборотом.

В выставочном зале, среди рядов блестящих под лампами плит именно у этих камней клиенты задерживались чаще всего. Обычно, отражаясь в черной зеркальной поверхности, они спешили покинуть зал. Темнота и неизвестность будто затягивала, заполняла собой. Но Юрины ангелы, стоящие позади отражения, оберегали, не позволяли упасть в неведомое. «Странно, — говорили клиенты, — будто легче становится рядом». И раскупали эти надгробия быстрее прочего, хоть и были они не из дешевых.

Ибрагим нарадоваться не мог торговле, резко пошедшей в гору. А что каменщик пьет каждый день, так то — побочное действие таланта.

***

Сам Юра вовсе не считал себя заядлым выпивохой. Так и объяснял однажды Ибрагиму:

— Я же для дела… Да против тоски… А дома мне не надо — дома меня Платоша утешает.

Платошу, хилого и облезлого подростка, он подобрал у помойки. Отмыл, выходил, откормил премиум-кормами. На Платошу уходило ползарплаты. Это самому можно яишенкой или макаронами с сосиской обойтись, а животное холить надо. Платоша на добро платил добром, в доме не гадил, а по вечерам, когда хозяин устраивался в кресле под старым торшером, забирался к нему на колени и, в самом деле, мурчал так утешительно, что ни одна печаль не приставала. Юра гладил серый кошачий лоб, лишь изредка отрываясь на то, чтобы перелистнуть страницу книги.

Книги были второй по величине статьей расходов.

Перечитав все, что досталось в наследство от родителей (четыре старых шкафа, забитых под потолок всем подряд: от приключений до семейных саг, от книг по искусству до философских трудов), Юра стал собирать собственную библиотеку. Книги множились, не входили в шкафы, занимали столы, подоконники, высились стопками в углах. Ему самому порой казалось, что не мог один человек столько осилить. Но Платоша соврать не даст — вместе читали.

К пятидесяти годам не завел каменщик ни жены, ни детей. Только кот да книжки. Был бы бабой — звали бы его «синим чулком». А так — парадокс и есть, правильно Ибрагим определил. Живет бобылем, пьет, а не спивается; на вид простак, а внутри — целая библиотека.

***

Характером Юра был спокойный, покладистый. Одного не любил: если во время работы кто-то незваный в мастерскую заглядывал. Оторвется от камня, болгарку отложит и из пыльного облака на дверь вошедшему указывает:

— А ну выйди вон!

Не разбирал, кто там в дверях: хоть простой рабочий, хоть начальство. Вон — и все тут!

Все в мастерской привыкли, во время работы его не тревожили. Только подойдут порой к мастерской, прислушаются, а сквозь жужжание и визг инструмента Юрин голос бубнит и бубнит чего-то, будто отвечает кому.

— Ты с кем в мастерской беседы ведешь? — посмеиваясь спросил Ибрагим, подловив как-то его, вышедшего в обед на апрельском солнце погреться.

— Так с ними — с ангелами, — тихо и просто ответил каменщик.

Ибрагим губы сморщил, не поверил:

— Шутишь?

— Да какие шутки? Поют они мне, да слова добрые в душу вкладывают. Вот и я подпеваю, благодарю… Да вон пойди — сам послушай, — каменщик махнул рукой на выставочный зал и вернулся к работе.

Ибрагим в очередной раз плечами пожал — чудак, мол — и больше с вопросами не лез.

***

Все в гранитной мастерской спокойно шло, гладко, пока один пронырливый клиент не надумал к Юре заглянуть — процессом создания поинтересоваться. Открыл дверь без спроса, вошел, словно к себе домой, и наткнулся на суровое «выйди вон!» Оторопел сначала, а потом давай возмущаться: да ты кто, да что себе позволяешь, да где начальство?! Кричит так, что весь взмок. Покраснел, как редиска. А Юра к нему ближе подошел и пальцем прямо в плечо — тык:

— Выйди, говорю, вон!

Тут клиента крепко водочным духом обдало. Выскочил он из мастерской, руками машет, возмущается, Ибрагима, на вопли прибежавшего, чуть с ног не сбил.

— Ну я вам устрою, — кричит, — пьянь обнаглевшая!

После того случая пополз по городу слух, что в мастерской пьяные сотрудники работают, хамят, клиентов ни во что не ставят. Люди с осторожностью стали заходить, прибыль вниз покатилась.

Терпел-терпел Ибрагим, да не выдержал. Пришел с утра в мастерскую, дверь покрепче затворил и долго что-то там объяснял, доказывал. Вышел помятый, уставший, но согласие от Юры все таки получил — повез каменщика на следующий день к специалисту, что от пьянства избавляет.

***

Не сказать, что трезвый Юра работал хуже пьяного. Со стороны если смотреть — так же работал. И ангелы не хуже получались. Но сам-то мастер тонкости подмечал: то перо в крыле неправильно ляжет, то уголок губ в ухмылку изгибается, а в глаза и заглянуть страшно — тьма сплошная оттуда льется. И, вроде, всем работа хороша, никто этих мелочей не замечает, а не задерживаются клиенты у Юриных камней. Наоборот даже — побыстрее мимо пройти торопятся. А если кто и купит, так потом придут и жалуются: тягостно стало на могилку приходить, пустота одолевает.

Постепенно вернулся каменщик к цветам да голубкам. Скорбящих редко стал выпиливать, только по индивидуальным заказам. А сам с каждым днем все больше мрачнел. Уже и Платоша дома не утешает. Порой даже перепадать коту стало, если не вовремя под руку попадется.

Так бы и погряз Юра-парадокс в тоске, если бы не поступил в мастерскую большой заказ на скорбящего. Камень привезли огромный — два метра в высоту. Работа предстояла серьезная, ответственная — не отвертеться. Юра из мастерской только к вечеру выходил. Умоется, выйдет на улицу, глаза к небу поднимет, а лицо — пепельное, словно гранитная пыль с него не отмылась. А когда работает, крики да возмущения из-за двери долетают, будто ругается с кем-то.

Две недели в таком ритме прошло, а в начале третьей раздался из мастерской такой стук и грохот, что все сотрудники сбежались. А войти боятся. Ибрагим работников оттеснил, вдохнул поглубже, дверь на себя потянул и тут же за голову схватился:

— Твою мать! Юра! Ты что натворил?

Все стали по очереди внутрь заглядывать — никто без мата не обошелся.

Стоит каменщик в центре мастерской, в клубе оседающей пыли, будто в дыму, кувалду в руках держит, а в глазах ярость.

— Не смог, — говорит, — я его больше слушать… Он мне все про грехи, да адское пламя… Нельзя его к людям отпускать… — и с силой швырнул кувалду на груду камней, еще полчаса назад бывшую гранитным памятником.

Из кучи мусора голова ангельская откатилась и смотрит черными глазами. Зло смотрит, пристально. Так, что каждому, кто на грохот прибежал, не по себе становится.

Ибрагим под этим взглядом тоже как-то сник, только сказал оторопело:

— Тебе же за это год без зарплаты работать…

Юра пыль от лица отогнал, улыбнулся робко:

— Совсем без зарплаты не смогу — у меня ведь Платоша… Но отработаю. Все отработаю. Водки только налей…

***

Вернулась Юрина жизнь на круги своя. Вернулся утренний ритуал. И добрые ангелы. И клиенты к Ибрагиму вернулись. Только вход в мастерскую на другую сторону перенесли, чтоб любопытные лишний раз не заглядывали.

Работал бы Юра еще не один год, да только Платоша от старости умер. Стал каменщик и дома к бутылке прикладываться. А через пару месяцев хватил его удар прямо над очередным гранитным ангелом — не успел крылья доработать . Падая, проехался болгаркой по блестящей черноте гранита. Остался на камне причудливый след, на кошачий силуэт похожий.

— Платона своего вырезал, — говорили потом мужики.

Позже всей мастерской сбросились — этот незаконченный камень на могилу Юре-парадоксу и поставили.

***

Смотрит с плиты на неухоженной могиле ангел. Глаза ласковые. Верхние перья крыльев гладкие, аккуратные, на ветру трепещут, а нижние — угловатые, недотесанные — кошачью фигуру от невзгод прикрывают.

Кто мимо могилки идет, каждый остановится, о чем-то своем задумается, на скорбящего глядя. Одни конфетку на холмик положат, другие разглядят в траве пыльную пивную кружку со сколами по ободу — водки плеснут.

«Хороший, видно, человек был, — думают уходя, — вон как у него тут тихо, да спокойно. Даже на душе легче стало.»

Ангел им во след улыбнется мягко, колючими перьями кота за ухом почешет и замирает в ожидании следующего прохожего. Много ведь еще тех, кому слова добрые надо в сердце вложить.